Хильдесхаймер стоял у окна, не произнося ни слова. Было уже почти десять, и Голд подумал в панике — но и с каким-то злорадством, — что скоро здесь будет толпа шокированных и напуганных людей. Он не совсем понял того, что говорилось о полиции и о пистолете, а Хильдесхаймер казался таким отчужденным, мыслями был так далеко, что нельзя было и думать приблизиться к нему, тем более требовать от него объяснений. Поэтому Голд решил стоически ждать, пока все не разъяснится само собой, и как раз в этот момент услышал, как старик говорит, что, должно быть, для него было ужасным испытанием вот так обнаружить ее. Он искренне сожалеет, сказал Хильдесхаймер, и Голд, благодарный за эти слова, восхитился силой, которую тот выказывал. В старике многое достойно восхищения, подумал он. Не только мужество, но и ум, и то, как он сражается с возрастом, его внимание к деталям, его скромность, простота в обращении.
До знакомства с Хильдесхаймером Голд не представлял себе, что такое человек-миф, облеченный в плоть и кровь. Теперь само его присутствие давало некую уверенность, что все не рухнет окончательно: если Хильдесхаймер в состоянии произнести нужные слова, мир еще не рухнул. Однако, признал он про себя, в тоне старика недоставало обычной теплоты; чувствовалось, что он старательно контролировал себя, и поэтому Голд тоже не мог дать волю своему смятению или упомянуть вслух о пистолете. Он решил молчать и ждать.
И тут разразилась буря — буря, отголоски которой с того дня принимались звенеть у него в мозгу каждый раз, как он приближался к Институту.
Доктор, прибывший вместе с машиной Красной Звезды Давида и двумя парамедиками, постучал в запертую дверь, и Хильдесхаймер с проворством, невероятным для человека его возраста, поспешил ее открыть; с того момента больше никто не стучал и не звонил в звонок. Дверь, всегда запертая от остального мира, дверь, защищавшая то, что Голд полагал самым защищенным местом на свете, оставалась открытой все утро, и через нее проникали чужеродные сущности, до сих пор бывшие в основном порождениями страхов и фантазий пациентов. Теперь они стали явью; границы между мирами исчезли.
Голд с трудом осознавал происходящее. Он бродил между группами людей, теснившихся по разным углам, и пытался собрать обрывки информации — но не понимал, кто есть кто и каковы роли различных персонажей, расхаживающих туда-сюда и столь решительно, в несколько минут, подчинивших себе здание. Ничто больше не принадлежало здесь членам Института; телефон, столы, стулья, даже кофейные чашки сменили хозяев.
Когда вечером того дня Голд пытался восстановить утренние события в верной последовательности, ему вспомнилось, что сразу вслед за доктором прибыл полицейский; в каком тот был звании, он внимания не обратил. Вспомнил он и то, что полицейский вошел в маленькую комнату за доктором и Хильдесхаймером, и ту скорость, с которой тот вылетел наружу и бросился — нет, не к телефону, а на улицу. Голд, последовав за ним на крыльцо, услышал голоса из патрульной машины, где сидел, согнувшись, полицейский с рацией в руке. На по-прежнему пустынной улице звучали странные, незнакомые, неуместные здесь выражения: «отдел опознания по уголовным делам», «место происшествия»…
Полицейский остался рядом с машиной; улица была безлюдна, и Голд мог разобрать голоса, доносящиеся по рации. Синяя мигалка на крыше машины казалась нелепой. Ему не хотелось возвращаться внутрь, туда, где доктор, два парамедика и Хильдесхаймер (тот ведь тоже врач, вдруг пришло ему в голову) занимались своим делом и где его вновь охватили бы чувства страха и собственной ненужности. Все равно, подумал он, через несколько минут начнут собираться люди, а пока можно с тем же успехом постоять тут, на крыльце, глядя в сад, как будто ничего не произошло, посматривая на пустой теннисный корт, примыкающий к Клубу иммигрантов, впитывая свет мартовского солнышка и вдыхая аромат жимолости — ее сладость никак не относилась к утренним событиям, а напоминала ему о Немецкой слободе, а от нее мысли перенеслись к Нейдорф, и от этого последнего воспоминания приятная теплота солнечных лучей вмиг исчезла и обратилась во что-то раздражающе яркое и грубое. В этот момент подъехал еще один автомобиль — «рено» с полицейскими номерами; из него выбрался высокий человек с нарочито неспешными движениями, а за ним другой, пониже ростом, с курчавыми рыжими волосами. Одетый в форму полицейский отошел от патрульной машины, и Голд услышал его слова: «Не знал, что вы сегодня на дежурстве»; высокий мужчина что-то ответил, но слов Голд не разобрал. Затем рыжий громко сказал: «Вот что бывает, когда слоняешься по управлению и ждешь неприятностей себе на голову», — и потрепал высокого по руке — до его плеча он не дотягивался. Все трое двинулись к воротам, и Голд, не зная почему, ретировался внутрь, оставив дверь распахнутой настежь. Присел на один из стульев, все еще расставленных рядами, и стал наблюдать за полицейскими. Заметил, что высокий, шедший по пятам за офицером в форме, был одет в джинсы и рубашку голубоватых оттенков. Безотчетно Голд фиксировал в памяти все, вплоть до мельчайших деталей. Он обратил внимание, что, хотя издали высокий полицейский производил впечатление молодого человека, вблизи становилось ясно, что ему за сорок.
Еще не обменявшись с ним ни единым словом, Голд удивился, как легко и непринужденно тот носил свое мальчишеское тело, но помимо этого ощутил некое враждебное чувство, встретив взгляд темных пронизывающих глаз, изучающе глядевших на него меж высоких скул и длинных густых бровей. Голд впервые обратил внимание на эти глаза, когда тот спросил его, не он ли вызвал полицию.
Голд, внезапно ощутив себя по-детски маленьким и маловажным, потряс головой и указал на маленькую комнату, куда вся троица вошла после того, как полицейский в форме что-то шепнул высокому, а тот повернулся и попросил Голда обождать. Затем он исчез внутри, а рыжий следовал за ним по пятам.
Вскоре после этого в здание стали прибывать группы людей, и Голд потерялся в толпе. Мимо него поспешно прошагала в сопровождении двух мужчин рослая девица с несколькими футлярами в руках, и высокий детектив, услышав шум, выглянул из маленькой комнаты и объявил через открытую дверь, что прибыла передвижная лаборатория. И фотограф, прибавил он.
Затем появились еще пятеро, которых Голд, к своему облегчению, хорошо знал — они приехали из Хайфы на лекцию Евы Нейдорф. Как всегда, первыми приезжают те, кому дальше всех ехать, думал Голд, пока младшие из прибывших забрасывали его вопросами о полицейских машинах и требовали ответить, на забрались ли в Институт грабители.
При виде обеспокоенного лица стоящей рядом семидесятилетней Лици Штернфельд Голд просто не мог отвечать; он постучал в дверь маленькой комнаты и попросил Хильдесхаймера выйти и поговорить с прибывшими. Хильдесхаймер поспешно вышел и провел Лици на кухню; вскоре оттуда послышались смятенные возгласы на немецком, успокаивающие звуки мужского голоса, тоже говорящего на немецком, и отчаянные женские всхлипы. Остальные четверо приезжих из Хайфы с тревогой повернулись к Голду, и ему бы не удалось дольше откладывать объяснения, если бы в тот момент не появились еще трое — Голд точно не запомнил, в какой последовательности, но знал уже, что это были полицейские чины, хотя на них и была гражданская одежда, и что эти трое, как он догадывался, были поважнее тех, что прибыли ранее; не дожидаясь вопросов, он указал на дверь маленькой комнаты и подумал, хватит ли им всем там места. Эти трое были (он слышал позднее, как их знакомили с Хильдесхаймером): начальник Иерусалимского управления полиции (толстый коротышка); начальник Южного округа (человек пожилого вида); и пресс-секретарь Иерусалимского управления (молодой усатый блондин).
После них вошел еще один человек, который назвался Голду начальником разведотдела, спросил: «Где все?» — и поспешил в маленькую комнату, откуда вышел рыжеволосый, чтобы объявить, что всех присутствующих просят выйти на крыльцо или, по крайней мере, оставаться в лекционном зале; затем он поспешил ко все прибывающим и толпящимся в дверях членам Института, чтобы выпроводить их на крыльцо.
Все спрашивали, что здесь делают полицейские машины и что вообще происходит. Рыжеволосый, которого позднее пресс-секретарь представил как «дежурного офицера», повернулся к только что прибывшему полицейскому, обменялся с ним парой фраз, затем объявил, обернувшись к дверям, что из управления прибыл офицер по информации, и еще минуту оставался снаружи. К этому времени голова Голда уже гудела от званий, должностей и обозначений, и он перестал обращать внимание на бесконечный поток полицейских.
Приехавший тем временем Джо Линдер заметил, что, наверное, в здание забрались воры и наконец-то стащили все кресла и новому поколению институтских психоаналитиков не будет известно, что такое боли в спине. Каков был бы Линдер, если бы это он нашел мертвую Нейдорф, промелькнуло в голове Голда. Чего бы он только не отдал, чтобы тот наконец-то умолк!
Но ни у кого больше не было настроения шутить; те, кто входил в кухню, очень быстро покидали ее, обмениваясь вопросительными взглядами. Слава Богу, никто не просил разъяснений у Голда, который старался все замечать, оставаясь сам незамеченным.
Из маленькой комнаты появился доктор, за ним два парамедика. Они покинули здание, не говоря ни слова; вслед за ними вышел высокий детектив и что-то шепнул рыжеволосому дежурному офицеру, который также вышел, но через несколько минут вернулся, открыл дверь маленькой комнаты и объявил:
— Патологоанатом уже едет, судебные медики тоже.
Люди стояли вокруг, некоторые сидели в креслах, расставленных Голдом, когда все еще было в порядке. Среди большой толпы он заметил двух южан-приезжих из кибуца. Рядом стояли двое с кожаными дипломатами, из которых они вскоре достали маленькие устройства; приглядевшись, Голд узнал диктофоны. Шум становился невыносимым, и Голд решил укрыться от него на кухне (мысль покинуть здание не пришла ему в голову)