Хоть и успокоившись насчет родительского собрания, Михаэль все не мог избавиться от чувства вины. Эли нерешительно спросил, не стоит ли закругляться на сегодня.
— Еще нет. Давайте подождем, пока он признается хоть в чем-нибудь.
И он вернулся в комнату. Алон попросился в туалет, Мэнни пошел с ним. Маленькое окошечко в туалетной комнате было зарешечено; Мэнни подождал за дверью и проводил Алона назад, в комнату, выходящую на темный двор.
15
Допрос длился всю ночь, но все же закончился намного раньше, чем предполагали полицейские. К утру вся история была перед ними.
Михаэль вел допрос до пяти утра, когда полковник Алон подписал признание в присутствии всей следственной группы. Выяснение деталей Михаэль поручил Эли Бахару, который уходил поспать в два часа ночи, а к пяти снова был на ногах.
Вернувшись из туалета и усевшись напротив Михаэля, подозреваемый попросил сигарету. Когда Михаэль протянул ему зажженную сигарету, он неумело затянулся и закашлялся.
— Много лет не курил, — сказал он, посмотрев на сигарету в своей руке, и вновь повисло молчание. Потом он выпалил: — Да я не только ее не убивал — своими руками удавил бы мерзавца, кто бы он ни был!
В терминологии Института, как теперь уже знал Михаэль, случившееся называлось переключением, но сам бы он назвал это просто любовью. Это слово употребил и полковник Алон, настойчиво повторяя, что любил ее, боготворил, что доверил бы ей собственную жизнь. И хотя Михаэль не видел его глаз — полковник разговаривал исключительно с высохшим кофейным пятном на полу, — в голосе его слышалось неподдельное страдание. Когда же он на миг поднял глаза на инспектора, в них не было больше страха — только горе и боль.
— Пожалуйста, все с самого начала, и подробно, — попросил Михаэль.
— Все началось, — сказал Алон, обращаясь к кофейной лужице, — когда я получил теперешний пост. До того — пока я не стал военным губернатором — никогда не было никаких проблем: ни в браке, ни вообще. Но когда они начались, то ударили в самое больное место. — В голосе послышалась горечь. — Один-единственный раз в жизни я попытался сходить на сторону — и то потерпел неудачу.
Сначала, когда он потерял сексуальный интерес к жене, то решил, что просто устал от нее. Они встречались еще со школы, а теперь он просто не мог заставить себя заняться с ней сексом, ничего не выходило, он был бессилен.
— Вот почему я закрутил с Орной. Она была такой молодой, такой необычной. Шесть месяцев я набирался храбрости, чтобы сделать попытку, а после пожалел, что вообще все это затеял, — ведь на самом деле я ее не хотел. И вот тогда я понял, что дело не только в сексе — дело во всем вместе. Нейдорф объяснила мне, что апатия и ощущение бессмысленности бытия — это симптомы депрессии.
Михаэль молча курил. Время от времени Алон посматривал на него, чтобы убедиться, что тот слушает, а затем снова говорил в пол.
Беззвучно, как кот, Мэнни вышел из комнаты. Михаэль понял, что теперь он будет сидеть рядом с магнитофоном в соседней комнате, не упуская ни слова.
Полицейский хотел было спросить о причине депрессии, но Алон опередил его:
— Моя главная обязанность в качестве военного губернатора — отдавать распоряжения. Не знаю, насколько вы представляете себе ситуацию, но эти ребята без особого разрешения и помочиться боятся. Вы не поверите, с чем приходится иметь дело, и никто не поверил бы.
Хотя он считал, что сможет приноровиться — некоторое время он пробыл в штате предыдущего губернатора, — хотя в его распоряжении были люди из различных служб безопасности, на которых можно было возложить часть ежедневного тяжкого груза, все же он потерял всякий покой. Он и думать не думал, что новая служба будет столь трудна.
— Я не преувеличиваю, — сказал он Михаэлю. — Вы бы тоже не смогли этого вынести, поверьте. Вы не похожи на человека, который тут нужен, — недостаточно брутальны, и дело тут вовсе не в политике — политическая сторона вопроса никогда меня не беспокоила. Это вопрос характера — насколько вы готовы изображать Господа Бога. Я никогда не был в себе в этом смысле уверен, а теперь точно знаю: это не для меня.
В три часа утра Мэнни принес им еще кофе.
— Хотите перекусить? — спросил Михаэль у Алона.
Нет, есть он не хочет; все, чего он хочет, — говорить.
— Как наводнение, — сообщил Мэнни Шореру, заехавшему в четыре. — Его не остановить. Как начал говорить, так и не закрывает рта.
Шорер не стал заходить внутрь; он посидел немного, послушал и поехал по своим делам. Михаэль слышал стук в дверь, шаги, но не двинулся с места — так и сидел, внимательно слушая человека, который изливал перед ним душу.
Тот все говорил и говорил, порой его рассказ относился к делу, порой нет, но Михаэль его не прерывал.
Алон рассказывал о своих родителях, переживших Холокост. Он старший из детей, единственный сын. Сестра не в счет, только он один мог читать по ним кадиш, поминальную молитву.
Михаэль решительно прогнал прочь из головы Ниру и Юзека с Фелей, повторяя: «Прочь отсюда, вы меня отвлекаете».
Говорил Алон и о молодежном движении «Ха-шомер ха-цаир» и идеале равенства; о том, как добровольно попросился в действующую армию, считая это великой честью; как студентом получал высшие награды, как продвигался по службе в армии и мечтал когда-нибудь подняться на самый верх. Говорил сумбурно, иногда почти бессвязно.
Затем он рассказал про свой первый день на посту военного губернатора территории:
— Я дал разрешение старому крестьянину выращивать оливы на земле его предков; он посмотрел на меня так, что я почувствовал себя полным ослом. День ото дня я старательно убивал в себе чувства и преуспел в этом или думал, что преуспел, когда подписывал приказы о высылке, когда запрещал воссоединение семей — я просто делал свою работу; о, все в соответствии с требованиями высокой политики! А Служба безопасности постоянно дышала мне в спину. Не знаю, каковы ваши политические убеждения, но быть либералом и военным губернатором одновременно невозможно — это две абсолютно противоречащие друг другу вещи.
Алон взглянул Охайону в глаза:
— Вам непонятно, к чему все это, но я могу привести вам слова доктора Нейдорф. Она сказала, что вещи, которых я не могу выразить словами, говорили посредством моего тела. Бывали дни, еще до того, как я пошел к ней, когда я хотел положить всему конец, такой бессмысленной казалась жизнь. Ни в чем не было смысла. Еда, секс, книги, друзья, кино — ничто меня не трогало. Долго так не проживешь. Я обратился к врачу по поводу импотенции, и он не смог найти никаких физических причин. Решение напрашивалось само собой. Надеюсь, вы этого не записываете, а даже если и так — мне уже все равно, и пусть все катится к чертям.
Сняв с души тяжесть, Алон перешел наконец к тому, что интересовало Михаэля.
Он проходил лечение в течение года, дважды в неделю, и осмотрительно платил наличными. Даже Оснат, его жена, ничего не знала.
— Не знаю, почему не сказал ей. Может, боялся, что она расскажет Джо… да, он тоже ничего не знал.
Доктора Нейдорф он выбрал, потому что его старая школьная приятельница, Тамми Звиелли, восторгалась ею и Джо тоже как-то упоминал о ней. Хотя люди к ней записывались за два года вперед, она смогла выкроить для него время дважды в неделю.
— О встречах в обществе я не волновался — она никогда не приходила домой к Джо.
Он полагался на ее деликатность и не ошибся.
— Никто в целом свете не знал, что она — мой психотерапевт, и если бы она не умерла так, как умерла, — никто бы и сейчас ничего не узнал.
О ее смерти он услышал от Джо в субботу: Джо позвонил, чтобы отменить назначенный ленч, тогда и сказал ему.
— Конечно, Джо и в голову не пришло меня предупредить: он не подозревал о наших отношениях. Сначала я не знал, что ее убили, — Джо только сказал, что она мертва. Потом я забеспокоился, что могут найти заметки в ее приемной и тогда мое имя станет известно. В армии считают, что, если человек ходит к психологу, ему нельзя доверять, — во всяком случае, на такой должности, как моя, это невозможно. И знаете, что самое забавное? Они правы! Я для этой работы не гожусь…
После разговора с Джо его охватила паника, он не знал, что делать. От Джо он узнал, что она только что вернулась из-за границы и должна была читать лекцию.
— И я решил — пока сообщат родственникам, пока они приедут, еще есть время.
Итак, он дождался темноты — дождя еще не было — и тем же вечером проник в дом через окно в кухне и забрал бумаги из приемной.
Михаэль жестом попросил его на минутку остановиться и мягко сказал, что хотел бы прояснить пару моментов.
— Зачем вам понадобилось вламываться в дом, если у вас был ключ? — спросил он тоном дружеского недоумения и увидел, как на лице Иоава Алона появилось удивление.
— Какой ключ? Откуда у меня мог быть ключ? Не знаю, о чем вы говорите.
— Не важно. Пожалуйста, расскажите в деталях, как вы проникли в дом.
— Пожалуйста. Железным ломиком сломал решетки на кухонном окне, разбил стекло и повернул засов. Окно выходит в сад, никто ничего не видел. Потом я пошел в приемную, обыскал все шкафы, забрал список пациентов — на нем было написано большими буквами «На экстренный случай», — а также расписание приемов, которое нашлось там же, — смущенно сказал Алон. — Поверьте, я не заглядывал в эти бумаги. Все сжег потом вместе с записной книжкой, где был мой номер телефона.
— И лекцию тоже, — сказал Михаэль как само собой разумеющееся.
— Лекцию? — озадаченно переспросил Алон. — Ах, лекцию, которую она должна была читать в то утро? Зачем мне это? До лекций мне дела не было. Никакого текста я не видел, но я ведь не его искал.
— Значит, всех ее бумаг вы не проглядывали? — спросил Михаэль; он был уверен, что полковник говорит правду, но против собственной воли надеялся, что ошибался.
— Нет, у меня не было времени сидеть и читать. Я просто искал то, что могло меня выдать. Все заняло не более получаса. Я не мог тратить время зря — в дом могли прийти в любую минуту.