За те два часа, что Голд просидел с Яаковом, ему удалось вывести его на разговор о чувстве вины, сопровождавшем шок. Частично это чувство оправдывалось тем, что однажды Яаков сам рассказал Элише, «как не нужно совершать самоубийство», как он выразился. Они смотрели по телевизору фильм, где героиня пыталась покончить с собой, приняв валиум.
— И я, как последний умник, сказал ему, что для того, чтобы умереть от валиума, нужно проглотить сотни две таблеток, не меньше, что от снотворного не умрешь, если только не слопать целую кучу. А он захотел знать, как можно совершить самоубийство, и я спросил, не строит ли он планов на этот счет, а он велел мне не молоть чепухи. Потом, после фильма, я брякнул что-то насчет элатрола и как опасно пить его вместе с алкоголем и барбитуратами. — Голд пробормотал что-то успокаивающее, но Яаков не обратил на это внимания и горячо продолжил: — Просто ужас! Вы заметили, какой он красивый? Женщины с ума от него сходили. И еще он умный и интересный, у него есть чувство юмора, в нем бездна обаяния. Люди так и тянулись к нему. Не из-за его внешности, а потому, что он ко всем относился очень внимательно. Мы, я уже говорил, были очень близки с ним. Я ему верил, но на всякий случай забрал пистолет, который был у нас дома, потому что еще до того, как уехать в Лондон, почувствовал: что-то не так. Но и думать не мог, что он где-то достанет элатрол — его ведь не дают без рецепта… Не знаю, кто мог ему это прописать!
Яаков продолжал обвинять себя, плакал, временами переходил на крик, и Голд порадовался, что молодой человек наконец выходит из ступора, а шок сменяется гневом. Тогда он объяснил самым убедительным тоном, на какой был способен, что помешать тому, кто твердо решил свести счеты с жизнью, невозможно:
— Если кто-то принял решение, все, что можно сделать, — это немного отсрочить исполнение, но помешать нельзя. Такой поступок — следствие психической болезни, ты не несешь никакой ответственности за то, что произошло, и не надо себя винить — предотвратить такое было не в твоих силах.
Тут Рина вновь просунула голову в дверь и выразительно посмотрела на Голда. Он понял: мальчик мертв. Но Яаков тоже заметил Рину, тоже понял, что означает ее взгляд, уронил голову на стол и зарыдал.
В комнату вошел измученный Галор. Они сделали все что могли, извиняющимся тоном произнес он, но все напрасно.
— Даже привези его раньше, не думаю, чтобы нам удалось его вытащить.
Доктор положил руку на плечо Яакова. Тот утер глаза и выдавил из себя:
— Спасибо, да, я знаю… Я знал, что вы его не спасете… — и вновь разрыдался.
— Мы испробовали все, что только можно, но развилась сердечная недостаточность. Вообще-то сначала я считал, что удастся вытянуть парня, что мы схватили его вовремя, но увы! — Галор вздохнул, опускаясь на стул рядом с Голдом. — Такой молодой — и такой идиот. Нужно и вправду сильно желать смерти, чтобы сделать над собой такое.
Голд отвел Яакова в комнату дежурного психиатра и уложил в постель, убедив принять валиум. Потом он вернулся обратно. Галор ждал его.
— Нужно сообщить в полицию, — сказал он.
Голд почувствовал дрожь при мысли о событиях субботнего утра двухмесячной давности: допрос в Русском подворье и охватившее его при этом ощущение беспомощности. Но ничего не поделаешь!.
— Насильственная смерть, нужно соблюдать официальную процедуру. — Галор поправил очки. — Давай уж, позвони ты, прикрой меня. И не смотри так — он ведь умер не у тебя на руках.
Ну почему я? Ну почему всегда все случается именно со мной?
Голд не мог избавиться от горьких мыслей, увидев в дверях главного инспектора Михаэля Охайона. На вызов прибыл дежурный офицер — тот самый рыжеволосый парень, что отвозил его в ту субботу в Русское подворье. Бросив взгляд на имя пострадавшего, он обменялся с Риной парой слов и попросил разрешения позвонить.
И вот явился Охайон.
«Неправда, не может этого быть», — твердил себе Голд, когда Охайон вместе с рыжеволосым приблизились к конторке, где он стоял; отчаяние его росло с каждым их шагом.
— Вот и встретились, — сказал рыжеволосый. — Нечаянная радость, а, доктор Голд? — И смерил его веселым взглядом.
Голд, свирепея от шутливого тона, хотел уже наброситься на рыжего, но остыл, внезапно разглядев бледное напряженное лицо главного инспектора Охайона. «Снова», — в отчаянии подумал Голд. Рина негодующе уставилась на сигарету во рту Охайона и уже собралась призвать его к порядку, но тут их глаза встретились, и лицо ее изменилось, обретя странно томное выражение. Голд стал свидетелем нового витка ее кокетства; почти машинальный флирт сменился обожанием высокого полицейского с темными печальными глазами. «Волоокий красавец», — злобно подумал Голд, глядя, как Рина покорно провожает Охайона в ЛОР-отделение интенсивной терапии.
Вновь Голд сидел напротив Михаэля Охайона. И хотя на этот раз дело происходило на его, Голда, территории, к его удивлению, главный инспектор чувствовал себя как рыба в воде, как будто вечность провел тут, в дежурке. Больше всего инспектора интересовали Яаков и его знакомство с умершим.
Охайон выглядел понурым, и Голд внезапно увидел в его лице то же чувство вины, которое видел в лице Яакова.
— Что случилось с парнем? — нетерпеливо спросил инспектор.
Сигарету он не зажег, а положил на край стола, Голд разглядел на фильтре следы зубов.
Он повторил все, что рассказал Яаков: сочетание таблеток и алкоголя, неустойчивая личность. Потом сообщил Охайону, что свою диссертацию писал по летальному потенциалу психотропных лекарственных средств. Вообще говоря, в больнице он лучший эксперт по данному вопросу. Охайон уже слышал об этом от Галора. Голд с неподдельным удовольствием описал, чем чревато злоупотребление элатролом: передозировка вызывает сердечную недостаточность, а спиртное усугубляет опасность.
— Где можно достать этот препарат? — спросил Охайон.
— О-о! — протянул Голд. — Всего-то и нужно, что обратиться к любому семейному доктору в поликлинике и сказать, что вы страдаете от депрессии. Знающий врач не при первом, так при втором визите выпишет вам элатрол в повышающихся дозах и пошлет в аптеку с рецептом на месяц. Дело в том, — назидательно сообщил он, — что очень мало людей, не имеющих медицинского образования, знают об опасностях этого препарата. Им не известно, что передозировка грозит нарушениями сердечной деятельности. Большинство, — Голд моргнул, глядя, как дрожит зажигалка в руке Охайона, — считает, что чаще всего люди умирают от передозировки снотворного, или барбитуратов, или транквилизаторов, а их нужно принять огромное количество. И только специалистам известно, что самую большую вероятность летального исхода дает комбинация элатрола — достаточно двух граммов, то есть двадцати таблеток по двадцать миллиграммов, это примерно двухнедельная доза, — с несколькими таблетками барбитуратов, как принял этот юноша, плюс алкоголь. А если еще вас обнаружат часа через два, то можно промывать желудок активированным углем и вызывать всю королевскую рать — бесполезно, потому что действующее вещество уже всосалось в кровь…
— Пожалуйста, сходите и разбудите этого студента-медика — как его, Яакова? Словом, соседа по квартире…
— Зачем он вам нужен? Пустые коробочки из-под лекарств были у него в кармане, я забрал их, когда укладывал мальчика в постель. Могу точно сказать, сколько погибший принял и где их взял, — заявил Голд. — Бедный парнишка измучен, дайте ему отдохнуть.
Но Охайон уже стал самим собой. Его лицо приняло столь знакомое Голду хищное выражение, и он тихо, но решительно потребовал, чтобы уважаемый психиатр немедленно разбудил Яакова и никому — в больнице или за ее стенами — не говорил, что произошло.
Голд уступил и провел Михаэля в отделение психиатрии, где на удивление легко разбудил Яакова. Молодой человек сел в постели, глаза без очков казались трогательно-беззащитными. Он беспомощно пошарил вокруг в поисках своих очков. Голд со всем возможным тактом объяснил, кто такой Михаэль Охайон, и губы Яакова задрожали.
Главный инспектор присел на кровать, с неожиданной мягкостью накрыл своей рукой руку Яакова и сказал:
— Мне очень жаль, но мы нуждаемся в вашей помощи.
Голд подошел к стоящему в углу кофейному автомату, а Яаков постарался взять себя в руки.
— Не знаю, кто, кому и чем может помочь… — с отчаянием проговорил он. — Уже поздно. Тут ничем не поможешь. Но я готов сделать все, что от меня зависит.
Лицо его перекосилось, казалось, он снова разрыдается. Транквилизаторы, которые Голд заставил его принять, не могли победить горе и истощение. Но он все же совладал с собой и смог глотнуть кофе, который принес Голд.
Психиатр сел поодаль и стал прислушиваться к разговору. Михаэль не просил его удалиться, и все же… «Окно в его душу было открыто, и вот оно с треском захлопнулось», — подумал Голд.
Часы показывали четыре утра, когда Михаэль начал допрос. Вначале его вопросы были вполне обычными: в какое время Яаков нашел Элишу, откуда взялись лекарства и спиртное, оставил ли покойный письмо, записку, хоть что-нибудь.
— Я не смотрел, — сказал Яаков. — Я старался спасти ему жизнь. На видном месте записки не было.
— Ничего, ее уже ищут, — заметил Михаэль, и Голда передернуло при мысли о полиции, обыскивающей квартиру юноши.
Внезапно Михаэль спросил о Еве Нейдорф. Голд очнулся от своих мыслей: ну конечно, инспектор по-прежнему рассследует убийство, которое произошло два месяца тому назад. Теперь Голд понял, что значат темные круги под глазами сидящего напротив человека, и слабая тень симпатии, дружеского сочувствия проскользнула ему прямо в сердце, хоть сердце его… или воля… а может, и разум еще противились этому.
Яаков рассказал про психиатрическую клинику:
— Отец Элиши три года назад консультировался с Нейдорф. Они дружили семьями. Сначала жили по соседству, что-то вроде этого, я точно не помню… В общем, Мордехай — это отец Элиши — повел его на прием к доктору Нейдорф, а она направила его в клинику. Мордехай очень беспокоился за Элишу, ведь тот был, ну, необычный мальчик, и Элиша два года посещал лечебные сеансы, д