— Спасибо, ничего не надо.
— Не станете возражать, если я выпью? У меня был… — Улыбка. — Интересный денек.
— Пожалуйста. А у вас не найдется вина?
— Вообще-то найдется. Белое или красное?
— Белое, пожалуйста.
Она не сводила с него глаз, пока он открывал шкафчик, за которым скрывался освещенный изнутри бар, и вдруг почувствовала, что видит его совсем не таким, как в Будапеште. Он начинал ей нравиться, манеры его она находила обходительными, дружелюбными, открытыми. Догадывалась и о том, что попала под обаяние его внешности. Для высокого человека Толкер был весьма подвижен. Одет в белую сорочку с короткими рукавами, неяркий красный галстук, темно-серые, почти черные, костюмные брюки и легкие черные туфли от Гуччи. Темные волосы были густые и слегка вились, черты лица резко очерчены. Впрочем, весь его облик определяли глаза: большие, глубоко посаженные, черные как у ворона, — глаза, ободряющие и испытующие одновременно.
Доктор поставил на кофейный столик два бокала вина, сел на стул и, подняв свой бокал, сказал:
— Ваше здоровье.
Она ответила тем же жестом, пригубила вино и оценила:
— Очень хорошее.
— Вина получше я держу дома.
Ей стало досадно, что он это сказал. Незачем было так говорить. Коллетт почувствовала, что Толкер разглядывает ее в упор. Встретившись с ним взглядом, она сказала:
— Вы знаете, что привело меня сюда.
— Да, разумеется, мисс Ведгманн, моя секретарша, поведала мне о причине вашего визита. Вы были близкой подругой Барри Мэйер.
— Да, это так. Сказать, что меня потрясло то, что с нею произошло, значило бы, по-моему, воспользоваться классически невыразительной формулой. Я говорила с ее матерью, которая, как вы понимаете, просто подавлена утратой дочери. Я решила взять… отдохнуть немного и выяснить все, что могло бы привести к смерти Барри. Я обещала сделать это ее матери, но, если честно, сделала бы то же самое и для самой себя. Мы действительно были близки.
Он плотно сжал губы и прищурился:
— Тогда, разумеется, вопрос: зачем понадобился я?
— Я знаю, что Барри лечилась у вас, во всяком случае, какое-то время, и я подумала, вы могли бы кое-что подсказать мне о состоянии ее рассудка перед тем, как она умерла: не было ли каких заметных признаков плохого самочувствия.
Прежде чем ответить, Толкер потер нос жестом, выражавшим задумчивость.
— Вы, очевидно, понимаете, мисс Кэйхилл, что я не имею права обсуждать, как все происходило здесь между Барри и мною. Это подпадает под принцип доверительности в системе отношений врач — пациент.
— Я понимаю, доктор Толкер, только мне кажется, что самые общие соображения вряд ли повлекут за собой нарушения данного принципа.
— Когда вы познакомились с Барри?
Вопрос, неожиданно изменивший направление разговора, на какое-то время поставил ее в тупик. Наконец она ответила:
— В колледже. Мы оставались близкими подругами, пока на несколько лет не разошлись по разным путям. Потом, как часто случается, повстречались и возобновили дружбу.
— Вы были, как говорите, близки с Барри. Насколько близки?
— Близки. — Ей припомнился Марк Хотчкисс, который выказал сходный скептицизм по поводу глубины ее отношений с Мэйер. — У вас что, есть основания сомневаться в моей дружбе с Барри или, коли на то пошло, в причине моего прихода сюда?
Он улыбнулся и покачал головой:
— Нет, вовсе нет. Простите, если я дал повод так подумать. Вы работаете и живете в районе Вашингтона?
— Нет, я… я работаю в посольстве Соединенных Штатов в Будапеште, в Венгрии.
— Потрясающе! — воскликнул Толкер. — Я провел там некоторое время. Восхитительный город. Позор, что туда влезли Советы. Это, несомненно, на многом отразилось пагубно.
— Не настолько, как принято считать, — заметила Кэйхилл. — Венгрия, должно быть, самая открытая из стран-сателлитов Советов.
— Возможно.
До Кэйхилл дошло, что доктор просто затеял с ней игру, задавая вопросы, на которые уже знал ответ. Она решила быть немного понапористее.
— Мы уже встречались с вами, доктор Толкер.
Он сильно прищурился и подался вперед.
— Я как только вас увидел, так сразу подумал о том же. Не в Будапеште?
— Там. Вы участвовали в конференции, а я тогда только-только приехала.
— Да-да, припоминаю, еще прием какой-то был, так? Одно из этих обычных противных сборищ. У вас была другая прическа, покороче, угадал?
— Да. — Кэйхилл рассмеялась. — У вас изумительная память.
— Откровенно говоря, мисс Кэйхилл, если ты не видел женщину год, всегда можешь смело утверждать, что она изменила прическу. Обычно при этом меняют еще и цвет волос, но к вам это не относится.
— Действительно, не относится. Почему-то считаю, что я не рождена быть блондинкой.
— Мне тоже так кажется, — сказал он. — Чем вы занимаетесь в посольстве?
— Административные дела, торговые операции, помощь попавшим в беду туристам, обычная круговерть, как у белки в колесе.
— Ну, уж не настолько все скучно, как вы говорите. — Он улыбнулся.
— О, скуки и в помине нет!
— У меня в Будапеште есть хороший приятель.
— Правда? И кто он?
— Коллега. Зовут его Арпад Хегедуш. Не встречали?
— Он… говорите, он ваш коллега, психиатр?
— Да, и очень хороший. Талант его попусту растрачивается при социалистическом режиме, и все же он, кажется, находит время для проявления некой толики индивидуальности.
— Как и большинство венгров, — заметила она.
— Да, наверное, так оно и есть. Вы ведь, должно быть, тоже находите время для иных занятий в укромных уголках ваших административных обязанностей. Сколько времени уходит у вас на помощь попавшим в беду туристам по сравнению…
Когда он намеренно оборвал фразу, она спросила:
— По сравнению с чем?
— С вашими обязанностями в ЦРУ.
Вопрос ее озадачил. В начале работы на Центральную разведку она, пожалуй, смешалась бы настолько, что, прежде чем собраться с мыслями, разразилась бы нервическим смешком. Теперь — другое дело. Глядя ему прямо в глаза, она выговорила:
— Очень интересное предположение.
— Еще вина? — спросил он, вставая и направляясь к бару.
— Нет, спасибо, у меня еще полно. — Она смотрела на свой бокал на столике и думала о том, что сказал ей во время последней встречи в Будапеште Арпад Хегедуш: «Джейсон Толкер, может быть, дружен с Советами».
Толкер вернулся, сел на свое место и отпил вина.
— Мисс Кэйхилл, полагаю, вы могли бы достичь большего и мы могли бы куда лучше поладить, если бы вы вели себя чуточку искреннее.
— Почему вы сомневаетесь в моей искренности?
— Не о сомнениях речь, мисс Кэйхилл. Я знаю, что вы неискренни. — Прежде чем она успела возразить, он выговорил: — Коллетт Э. Кэйхилл, окончила с отличием юридический факультет университета Джорджа Вашингтона, год или около того работала в юридическом журнале, затем работа в Англии на ЦРУ и перевод в Будапешт. Точно? Откровенно?
— Мне полагается выразить удивление? — спросила она.
— Только в том случае, если до сего момента ваша жизнь вас удивляла. Меня она удивляла. Совершенно очевидно, что вы блистательны, талантливы и честолюбивы.
— Благодарю. Теперь мой черед задать вам вопрос.
— Прошу вас.
— Если предположить, что сказанное вами обо мне верно, особенно о моей якобы продолжающейся работе на ЦРУ, то каким образом вы узнали об этом?
Он улыбнулся и тут же, не выдержав, рассмеялся:
— И тогда никаких отговорок?
— Это что, сто первая заповедь Школы психиатров — отвечать вопросом на вопрос?
— Это идет куда дальше, мисс Кэйхилл. Этим отлично пользовались древние греки. Сократ обучал этому приему.
— Да, вы правы, и Иисус тоже. Оба пользовались им как дидактическим инструментом, обучая учеников не уклоняться от разумных вопросов.
Толкер покачал головой и сказал:
— Вы ведь по-прежнему не откровенны, так?
— Разве нет?
— Нет. Вы же знаете — или от Барри, или от кого другого в вашей организации, — что я при случае оказывал определенные услуги вашему нанимателю.
Кэйхилл улыбнулась:
— Этот разговор обернулся таким количеством откровений, что, вероятно, огорчил бы наших… наших нанимателей, если бы мы и впрямь работали на них.
— Нет-нет, мисс Кэйхилл, вашего нанимателя. Я всего лишь выступал в качестве консультанта по одному-двум проектам.
Она знала, что все сказанное им до этой минуты было правдиво до мелочей, и решила, что глупо продолжать тешиться такой игрой.
— С удовольствием выпила бы еще один бокал вина, — сказала она.
Он выполнил ее просьбу. Когда они снова оба сидели у столика, он взглянул на часы и сказал:
— Позвольте, я попытаюсь, не утруждая вас задаванием вопросов, рассказать, что вы намеревались узнать. Как вам хорошо известно, Барри Мэйер была прелестной и многого добившейся женщиной. Ко мне она пришла потому, что в ее жизни появились некоторые весьма огорчительные аспекты, обсуждать которые с кем-либо ей оказалось затруднительно, что, разумеется, само по себе является признаком здравомыслия.
— Пришла за помощью?
— Разумеется, для распознавания проблемы и принятия необходимых мер. Она походила на большинство людей, рано или поздно кончающих каким-нибудь видом лечения: одаренная, здравая и собранная почти во всем в своей жизни, она время от времени спотыкалась о некие призраки прошлого. Мы с нею прекрасно поработали.
— Ваши отношения продолжались и после того, как лечение закончилось?
— Мисс Кэйхилл, вы же знаете, что продолжались.
— Я не имела в виду то, что она делала как курьер. Я имела в виду ваши личные отношения.
— Какой осмотрительный термин! Вы хотели узнать, спали ли мы с нею?
— С моей стороны было бы неосмотрительно спрашивать об этом.
— Но вы уже спросили, и я предпочту не отвечать неосмотрительностью на неосмотрительность. Следующий вопрос.
— Вы собирались рассказать мне обо всем, что мне нужно, без моих вопросов, помните?