— А ты сейчас на какой?
— Ну… На 35-й примерно…
— И надо полагать, читаешь ее аккурат 35 дней?
Мужчины дружно рассмеялись. Тут к ним соизволил подойти тот самый официант, который лениво махал им на входе. Владимир обычно не ел с утра, но сейчас он вдруг почувствовал голод — все-таки одной тушенки да рома с колой за последние сутки было маловато. Тем более что он понятия не имел, когда еще получится перекусить.
— Мне, пожалуйста, двойной эспрессо, газированную воду и яичницу с беконом и сыром.
— Вам яичницу на черном или белом хлебе?
— Вообще без хлеба.
— Совсем без хлеба?! — удивленно переспросил официант. Лазарев уже привык к этой реакции голландских кельнеров.
— Ты знаешь, сколько лет я живу уже в Нидерландах, — сказал Владимир Питеру, когда официант, принявший заказы, удалился. — Но никак не могу привыкнуть к этой вашей варварской традиции подавать яичницу на хлебе.
— А вот если я вернусь в Большую Политику, — улыбнувшись, сказал депутат, — первым делом внесу законопроект, согласно которому иностранец, отказывающийся есть яичницу на хлебе, не может получить гражданство Нидерландов!
— Что значит «если вернусь в Большую Политику»? А Европарламент — это «Малая Политика», что ли?
— Ты же все понимаешь лучше меня, Владимир. Европарламент для меня — это почетная ссылка. Вот меня избрали туда во второй раз (спасибо тебе еще раз за поддержку), пенсию положенную я уже заработал. А дальше должен буду уступить место молодым, дерзким «пенсионерам». Сам подумай, от Нидерландов избирается 26 депутатов Европарламента, а в голландском парламенте — 150 депутатов, желающих получать помимо голландской пенсии еще и европейскую. Так что два срока отсидел — не жадничай, делись со своими партийными товарищами, выбитыми из Второй палаты. Все, через пять лет моя политическая карьера, считай, будет закончена. Буду писать мемуары.
Владимир с Питером были знакомы много лет и даже считали себя друзьями — настолько, насколько могли быть друзьями кадровый разведчик и политик. Собственно, молодой Ван дер Пюттен был человеком, который вводил молодого Лазарева в курс голландской Большой Политики, объяснял ему все хитросплетения, подводные течения и так далее. Лазарев, в свою очередь, всегда поддерживал политическую карьеру Питера, помогая ему подняться по партийной и парламентской лестнице. Разведчик даже придумал хитроумный план, с помощью которого можно было устроить бунт внутри левой партии Пюттена, свергнуть руководство и в конце концов привести Питера чуть ли не к премьерству. На самом деле, Лазарев до сих пор считал, что план можно было осуществить (особенно учитывая тот факт, что партия Пюттена теперь входила в правящую коалицию), но Центр в свое время попросту проигнорировал данную инициативу.
Когда в нулевые годы Ван дер Пюттен достиг значительной известности и популярности, глава его партии понял, что возможного конкурента в борьбе за лидерство надо устранять, и сам поддержал целый ряд финансовых и сексуальных скандалов вокруг «оперившегося» однопартийца. В 2009-м Пюттен был «сослан» в Европарламент и практически пропал с горизонта — во всяком случае, голландские СМИ потеряли к нему особый интерес.
Отношения Владимира и Питера были партнерскими, но никогда не переходившими рамки закона. Ну, или почти никогда. То есть Пюттен, возможно, и понимал род деятельности своего друга, но общались они исключительно как лоббист и политик. Да, иногда Питер «сливал» некую конфиденциальную информацию, но делал это исключительно «по дружбе». Владимир же всегда старательно поддерживал любую кампанию депутата, включая майские выборы в Европарламент. В общем, сотрудничество всегда было взаимовыгодным.
Официант принес заказ: яичницу — странному посетителю, не желающему есть ее с хлебом, салат «Цезарь» — уважаемому депутату, которого в кафе всегда ценили. Когда он вновь удалился, Питер указал на приборы и солонки перед ними:
— Вот видишь, явное нарушение европейского законодательства! Графинчик с оливковым маслом многоразовый, что является грубейшим нарушением новых правил продуктовой безопасности. В Брюсселе бы на это заведение уже наверняка «настучали» бы многочисленные евродепутаты и их свита. Вне зависимости от того, поддерживали они закон «об оливковых графинчиках» или нет. А здесь, в Южной Голландии — все еще подлинная свобода!
— Скажи, друг мой, — сказал Лазарев, жадно уплетая довольно вкусную (даром что без хлеба) яичницу. — А для чего вы все это делаете?
— Прости, не понял. Что именно?
— Ну, все эти законы о «правильных» изгибах огурцов, о «правильной» длине европейских панталонов, о графинчиках для оливкового масла и прочую чушь. Вы же понимаете, что это создает только неудобство и вызывает гнев по отношению к вам.
— Я тебе удивляюсь, ей богу, — возмущенно воскликнул Питер, на минуту забыв о своем «Цезаре». — Чему я тебя учил все эти годы? Как думаешь, чем занять 750 депутатов Европарламента и толпы — огромнейшие толпы, которые не счесть! — их помощников, ассистентов, чиновников Еврокомиссии, их заместителей, многотысячный аппарат? Если они не будут регулярно производить на свет все то, что ты так высокомерно назвал сейчас «чушью», то кому же они нужны будут вообще? Да тот, кто придумал закон о графинчиках для оливкового масла, — он просто гений! Уже два года все газеты только об этом и пишут. А не было бы этой гениальной инициативы — газетчики только и писали бы, что мы, честные и скромные евродепутаты, почем зря протираем штаны. Я вообще думаю пойти дальше и выйти с законопроектом, вводящим обязательными во всех ресторанах Европы только солонки с 28 дырочками, по количеству стран ЕС. И в случае любого расширения (ну, если Британия выйдет — сокращения) Евросоюза, соответственно, заменять солонки во всей Европе! Да производители солонок меня на руках должны будут носить за такую инициативу!
Лазарев уже не мог есть, давясь от смеха. Самое поразительное, что Пюттен рассказывал все это убежденно, с серьезнейшим выражением лица, практически ни разу не позволив себе улыбнуться.
— У меня, кстати, для тебя есть тоже одна замечательная идея, почерпнутая вчера в Шереметьево. Введите закон, запрещающий в барах продавать ром отдельно от колы.
— Это еще зачем?!
— Ну… Затем же, зачем вы о солонках и графинчиках придумываете. Ты же мне сам только что…
— Пойми, мой юный друг, подобные законы для отвода глаз должны вызывать шок, заставлять о них судачить прессу, обсуждать в обществе. Но они не должны вызывать гнев против его создателей! Правило «Рома и зрелищ», введенного еще в Древнем Риме, ведь никто не отменял. Закон о графинчиках — это зрелище. Закон об обязательном разбавлении рома лишил бы зрелища своего смысла, поскольку подрывал бы основное правило.
— Выйдем покурить? — наконец, насмеявшись, предложил Владимир, кивнув на выход во внутренний дворик кафе.
Они оба не курили, но евродепутат без лишних слов понял, о чем речь. Владимир выложил смартфоны на стол — он все же надеялся, что этой меры предосторожности пока будет достаточно. Питер сделал то же самое, прикрыв телефоны газеткой, валявшейся до этого на соседнем столике. Они оба направились к заднему выходу.
Дворик представлял собой узенькое пространство, зажатое между глухими стенами соседних зданий. В нем было четыре стола и полуувядший фикус в горшке посередине. Во дворике еще не успели убраться с утра, поэтому в нем было множество окурков и пустых пивных бокалов, стоящих и на столе, и на плитах пола. Пахло чем-то прокисшим, и было довольно зябко — солнце в этот узкий «колодец» между домами редко пробивалось.
— Питер, хочу с тобой посоветоваться. У меня есть сведения, что ваше правительство намерено направить в зону конфликта в Донбассе подразделения голландских коммандос для спецоперации против повстанцев.
Евродепутат присвистнул от удивления.
— Откуда сведения? — он вопросительно показал на стену справа от входа. Это была стена торца центрального офиса Министерства обороны. Владимир молча кивнул. После недолгой паузы Питер заговорил, но голос его стал другим, гораздо более жестким: — Да уж, не ожидал. Это смело.
— Это не смело, это авантюрно.
— «Смело» на депутатском языке как раз и означает «авантюрно» на языке простых смертных. Что ты хочешь? Наш самолет сбит, все вокруг в ярости, все требуют действий, всех переполняют эмоции, все жаждут мести.
— Но ты понимаешь, что тем самым Голландия будет втянута в самую настоящую войну? Возможно, в открытую войну с Россией.
— Ты думаешь, Россия рискнет атаковать нас? — Питер удивленно поднял бровь.
— А ты думаешь, вы ей оставите выбор, если начнете самостоятельную военную операцию прямо на ее границах?
Ван дер Пютте задумался на минуту-другую, нервно расхаживая между столиками и стараясь не задеть бокалы на полу.
— Это действительно авантюра, которая может закончиться тяжело для всех, — остановившись, произнес он. — Но ты знаешь, я даже не представляю, чем и как я могу помочь. Озвучивать это я не могу, сам понимаешь. Да и не стал бы вмешиваться, даже если б имел на руках факты. Ты же догадываешься, что в этой ситуации прослыть «другом России» — это подписать себе политический приговор.
— Ну, ты же и так к пенсии готовишься, — улыбнулся Лазарев. Но ответную улыбку депутата это замечание уже не вызвало.
— Ты знаешь, я твой друг, — взгляд политика, правда, был в этот момент вовсе не дружелюбным. — Я всегда помогал тебе, как и где мог. Но в данном случае я бессилен. Я вообще не имею права с тобой это обсуждать, поскольку это будет противоречить национальным интересом моей страны. Ты понимаешь, что я помогаю тебе (о-кей, а ты мне) до тех пор, пока это не переходит грань, за которой — шпионаж, измена, ущерб интересам безопасности Нидерландов.
— Я сейчас не говорю о том, чтобы ты действовал в ущерб безопасности Нидерландов, — Владимир чуть сбавил тон, после того как Питер предупредительно поднял руку, показывая на глухую стену Минобороны. — Я не говорю об ущербе безопасности твоей страны. Та авантюра, которая предлагается, повредит прежде всего безопасности Нидерландов. Да, я патриот России. Да, ты патриот Нидерландов. Но ты же понимаешь, что если мы предотвратим этот жуткий конфликт, это будет в интересах и России, и Нидерландов, и даже возможно — всей Европы.