Institut jur Osterreichische Geschichtsforshung) и специалист по анализу документов, описывал нам политику Австро-Венгерской империи во второй половине XIX века. Мне посчастливилось слушать историков искусства Демуса и Свободу. Именно Свобода раскрыл мне глаза на Чимабуэ, Джотто и переход к пикториальному реализму. Эта сторона моих интересов пребывала в дремлющем состоянии около тридцати лет; затем я начал изучать литературу, посетил главные достопримечательности и стал сам читать лекции по этому предмету. Сегодня Джотто с его умышленной стилизацией событий — один из моих любимых художников. Так что мой экскурс в историю не был совсем уж напрасен. В то время, однако, я был разочарован и мечтал вернуться в науку. Я попросил декана о переводе и, наконец, попал на свою первую в жизни лекцию по физике.
В 1947 году в Вене было три знаменитых физика: Ганс Тирринг, Карл Пршибрам и Феликс Эренхафт. Тирринг читал установочные лекции по теоретической физике — механика, термодинамика, оптика и много чего еще. Он рассчитал релятивистские отклонения для орбиты пробной частицы — знаменитый эффект Тирринга-Лензе. Он также был замечательным лыжником и изобретателем со множеством патентов. В 1938 году он был уволен из университета за «разлагающее» влияние на «военную готовность нации», за оппозицию фашизму, а также за дружбу с Фрейдом и Эйнштейном. Вернувшись к преподаванию, он заявил курс о психологических и этических основаниях мира во всем мире. «Это важно, — говорил он, — а физика не важна». Большинство студентов думало иначе. На лекциях Тирринга по физике аудитории были переполнены — он был замечательным учителем, — но Аудиториум максимум, где он читал курс о мире, была практически пуста. Позднее, в качестве члена парламента, Тирринг разработал план разоружения Австрии. Согласно этому плану, Австрия должна была распустить армию и военно-воздушные силы, а окружающие страны должны были отодвинуться на определенное расстояние от австрийских границ; все это скреплялось гарантиями ООН и главных послевоенных сил. Это был разумный план, но он представлялся безумным тем политикам и патриотам, для которых страна без самолетов, без пушек и солдат, а также без воинственного громыхания железками перед приезжающими высокопоставленными лицами сразу же обращалась в ничто. Тирринг иногда приходил на лекции, которые я читал еще в мою бытность студентом. Позже я посещал его, когда жил в Калифорнии — на каникулах, — а затем встретил его снова в то время, когда он путешествовал по США. Я восхищался им, но только теперь понимаю, насколько он был уникален. Несмотря на всю серьезность важнейших для него тем, он никогда не терял чувства юмора. Вещи, с которыми он боролся, были свидетельством человеческой глупости, а не воплощением абсолютного зла. Он представлял собой редкий парадокс — это был скептик, привязанный к идее мира и гуманизма. Между ним и современными апостолами гуманности — мрачными, отягощенными виной людьми, которые скрежещут зубами и сыплют лозунгами, — лежит целая пропасть.
Пршибрам и Эренхафт вели лабораторные классы. Карл Пршибрам, бывший ученик Дж. Дж. Томпсона (и редактор знаменитых Briefe zur Wellenmechanik)[15] был тихим и элегантным человеком и мелким почерком писал на доске уравнения. Его было легко вывести из себя, и особенно его раздражал шум, доносившийся из лаборатории Эренхафта во время его лекций. Это был первый семестр Эренхафта по возвращении в Вену. О нем ходили странные легенды. Он дискутировал с Милликеном по вопросу заряда электрона и проиграл спор (история их борьбы изложена Холтоном в девятом томе Historical Studies in The Physical Sciences). Он открыл магнетолиз (диссоциацию воды в сильном магнитном поле) и магнитные монополи мезоскопических измерений; он утверждал, что инерционный путь является дугой, а не прямой линией и тому подобное. Его теоретические взгляды были близки к Ленарду и Штарку[16], ведущим представителям «немецкой физики», и он часто упоминал их с одобрением. Многие ученые считали его шарлатаном, и мы, студенты физики и математики, вознамерились его разоблачить.
Вместо этого Эренхафт сам разоблачил нас. Он ставил свои эксперименты — простые и довольно незатейливые, отпускал несколько саркастических замечаний об «этих теоретиках», обращал свой взор на нас и орал: «Вы что, онемели? Или просто бестолочи? Вам что, и сказать-то нечего?» Почти с такими же словами он обратился к Розенфельду, Прайсу и Вальтеру Тиррингу (сын Ганса Тирринга и также физик-теоретик) после лекции в летнем университете в Альпбахе. О его дерзости ходило множество анекдотов; я расскажу три таких истории.
Эренхафт заказал дорогое оборудование у фирмы Philips в Голландии. Спустя несколько недель Philips прислал запрос: «Получили ли вы наше оборудование?» «Да, — отвечал Эренхафт, — и оно великолепного качества». Следующее письмо было несколько более прямолинейным — в нем требовали оплаты. Эренхафт был непоколебим. «Я, Эренхафт, подтвердил, что ваше оборудование великолепного качества. Это стоит гораздо большего, чем сумма, указанная в вашем счете, — на самом деле это я должен получить от вас деньги». Вторая история такова: Эренхафт был недоволен положением дел в институте. Он отправился к министру науки без назначенной аудиенции. Секретарь пытался не пустить его в кабинет и заявил: «Министр на встрече». «А что за встреча?» «Встреча с иностранными работниками образования». «Это мне подходит», — ответил Эренхафт. Он обошел секретаря и встретился лицом к лицу с министром: «Могу ли я получить желаемое или мне следует рассказать этим господам, как обстоят дела в Австрии?» Он получил желаемое. Третья история правдива, и я тому свидетель. В 1949 году Эренхафт приехал в летнюю школу в Альпбахе. Он ставил свои эксперименты и приглашал посмотреть на них всех, кого только мог к себе заманить. За день до собственной лекции он провел отличную рекламную акцию. После того, как Фридрих фон Хайек произнес довольно прочувствованный доклад, Эренхафт поднялся и голосом, в котором звучало удивление и почтение, сообщил: «Дорогой профессор фон Хайек, — это была необычайная, тонкая и весьма ученая лекция, позвольте мне выразить свое уважение к вам. Вот я ни словечка не понял». Я и сейчас словно вижу его перед собой — человек-гора, с широко открытыми глазами, он разводит руки, обозначая беспомощность, а его лицо выражает саму невинность. На следующий день его аудитория была переполнена.
Убедил ли Эренхафт кого-нибудь? Он определенно не убедил теоретиков (хотя Поль Дирак[17] захотел узнать данные о силе его магнитных полюсов). Тирринг-старший признавал существование проблем, однако для всех прочих феномены, которые в изобилии произвел Эренхафт, были всего лишь Dreckeffekt — то есть результатом пока что неизвестных отклонений. Железный занавес, который был сформирован твердой верой в непогрешимость уравнений Максвелла и тому подобных вещей, защищал физиков от Эренхафта — это был железный занавес совершенно того же рода, что когда-то защищал оппонентов Галилея. Чтобы проникнуть за этот занавес, мы устроили особый семинар, на котором пытались объяснить эренхафтовские феномены ортодоксальной теорией. В этом мы не преуспели, однако и не уверовали — мы просто полагали, что здесь нужен лучший и более изощренный подход к делу. В то же время мы оставались твердолобыми эмпириками. Ни один из нас не сомневался в том, что наука должна приспосабливаться к фактам. Позже это отношение — которое я разделял — сделало ясным для меня то, что ежедневные занятия научными исследованиями (или «нормальной наукой», по выражению Куна), не могут существовать без раздвоенного таким образом сознания.
В следующем семестре я сделал стенограмму лекций Эренхафта, мы с ним обсудили текст, и я продал копии студентам. Это единственная запись идей Эренхафта в период около 1947 года.
Дважды в неделю я отправлялся в обсерваторию, — где участвовал в семинарах по радиоастрономии, технике наблюдений и теории возмущений. Вскоре я обнаружил, что астрономы не имеют понятия о теоретической космологии — а меня этот предмет интересовал. Чтобы дать им урок, Эрих Янч (позже ставший гуру самоорганизации) и я прочли серию специальных лекций (моим основным текстом были статьи из энциклопедии Хекманна[18]). Казимир Графф, директор обсерватории и выдающийся астроном-наблюдатель, потрясенно качал головой, в то время как мы громоздили одну формулу на другую, не упомянув в процессе ни единого факта.
В городе Я слушал лекции Paдона (тензорный анализ), Главки (алгебра), Зексля (ядерная физика), Прея (сферическая астрономия). Авторитет Радона был признан на международном уровне. Он был довольно нервным человеком. Однажды он исписал целых две доски, чтобы вывести, что 0 = 0. «Das ist richtig, — сказал он с грустью в голосе, — aber es hilft uns nicht weiter» («Это верно, но не поможет нам продвинуться вперед»). Главка читал свои лекции по заметкам, сделанным на обороте автобусных билетов, — это было довольно впечатляющее представление. На лекции приходило много женщин. Ни мы, ни лекторы этому не удивлялись. Некоторые студенты, послабее и поленивей, просили помощи у своих соучениц — при этом они не чувствовали, что задето их мужское достоинство. Все мы, мужчины и женщины, были «учеными» и, таким образом, стояли гораздо выше, чем изучавшие историю, социологию, литературу или тому подобную чушь.
После занятий — а иногда даже между занятиями — я изучал городскую культурную жизнь. Я посещал дискуссии о политике, современном искусстве, о существовании Бога, о последствиях открытий современной науки для теологии. Я брал уроки актерского мастерства, снова стал заниматься пением, ходил на концерты, в оперу и на драматические представления. Я видел Вернера Краусса, этого великого волшебника театра, в «Елизавете Английской» Брукнера, в «Общественном обвинителе» (