тил — научные исследования ведутся реалистическими методами. Я возразил, что, к сожалению, ученые еще не вылупились из своих метафизических скорлупок. Есть ли метафизика, нет ли ее, сказал Вальтер, ученые достигают результатов, которые признаны всеми, в том числе и позитивистами, — а если бы они освоили стерильный язык и строгую логику, они ни к чему бы никогда не пришли. Это заставило меня замолчать на время — однако у меня остался осадок сомнения.
От физики Вальтер перешел к политике, то есть к Марксу и Ленину. Здесь я стал упираться, словно упрямый мул. Мы с Жаклин, моей тогдашней женой, проголосовали за коммунистов на одних ранних австрийских выборах — на этом все и закончилось. Не знаю, почему я сопротивлялся. У меня не было политических убеждений, и я совсем мало знал историю и экономику, чтобы как-то обосновать свое отрицательное отношение. Снобизм, свойственный молодым («Маркс — пропагандист, а не философ»), и почти инстинктивное отвращение к групповому мышлению, возможно, сыграли здесь свою роль (и они уж точно сыграли свою роль позже, когда я встретился с Попперианской Церковью).
Через Вальтера я познакомился с Бертольдом Фиртелем, директором Бургтеатра; с Ханнсом Айслером, который аккомпанировал мне, когда я пел Шумана и некоторые из его маршевых песен; а также с Бертольтом Брехтом. Мы встретили Брехта на репетиции спектакля «Мать» с Хелен Вайгель в заглавной роли. Это была странная встреча. Актеры стояли тут и там, в то время как Брехт сетовал на цвет какого-то горшка, который был едва виден. Вальтер сказал мне, что Брехт готов взять меня на работу в качестве помрежа (в Берлине). Я ответил отказом и остался в Вене. В какой-то момент я думал (и даже написал об этом в одной из книг), что это была величайшая ошибка в моей жизни. Сегодня я уже не так уверен в этом. Я бы хотел узнать больше о театре — к тому же от такого необыкновенного человека. Я также хотел бы получить некоторую практику в формах коммуникации, отличных от философского эссе. Но я подозреваю, что мне было бы отвратительно групповое давление людей, окружавших Брехта, — отчасти трепетно относившихся к нему, отчасти ему преданных, и уж точно напористых и крепко связанных между собой.
Когда я впервые встретил Вальтера, я относился к нему как к источнику сомнительных идей — так у меня бывало со многими людьми. Виолетта, жена Вальтера, немало забавлялась, наблюдая за тем, как я превращался из машины по производству споров в некое подобие человеческого существа. Позже, живя уже в Калифорнии, я навещал Вальтера всякий раз, когда бывал в Вене. Я не знал, как он ведет себя в повседневной политике. Кажется, он следовал партийной линии, но нажил себе неприятности, потому что защищал «идеалистические» предметы, в том числе психоанализ и теорию информации. Для убежденных либералов Вальтер был просто невозможной фигурой — интеллектуалом, который стал рабом тоталитаризма. Для меня Виолетта и он были чудесными, деликатными и человечными друзьями. Я был совершенно опустошен, когда узнал об их смертях — сначала ушла Виолетта, через неделю умер и Вальтер. Последнее письмо Вальтера, написанное где-то за год до смерти, было ответом на мое послание, в котором я объявлял, что женюсь в четвертый раз и что мы намерены завести детей. Он писал: «Я думал, что мы не можем одновременно заниматься политикой и иметь детей. Теперь я уверен, что мы ошибались, и мы сожалеем об этом».
В течение академического года общество «Австрийская высшая школа» устраивало лекции, симпозиумы и дискуссионные группы. Мы, то есть студенты-научники, которые уже начали затевать семинары, и примкнувшие к нам студенты-философы, захотели создать собственный кружок. Я должен был стать кем-то вроде старосты, на роль академического председателя планировался Виктор Крафт.
Крафт был членом Венского кружка. Как и Тирринга, его уволили после присоединения Австрии к Германии. Как лектор он не вдохновлял слушателей, но был настойчивым и деликатным мыслителем. Он предвосхитил некоторые идеи, которые позже связывались с Поппером. Я дал ясно понять это в своем отзыве на его книгу «Общая теория познания» (Allgemeine Erkenntnislehre), написанном для British Journal for the Philosophy of Science. Поппера это не порадовало, хотя первое издание его «Логики научного исследования» содержит соответствующие ссылки. В то же время Крафт поблагодарил меня за мой «тщательный анализ» (я все еще храню его письмо). Теперь Крафт, который уже знал большинство из нас по своему семинару, захотел заниматься с нами на более постоянной основе. Так зародился кружок Крафта, студенческая версия старого Венского кружка. Мы зарезервировали комнату в доме на Колингассе, где находилась штаб-квартира общества «Австрийская высшая школа», и встречались там два раза в месяц. Мы обсуждали специфические научные теории — например, у нас было пять встреч о неэйнштейновых интерпретациях преобразований Лоренца. Нашей главной темой была проблема существования внешнего мира.
Сегодня я бы сказал, что мы совершили две ошибки. Мы предполагали, что обсуждение институции означает обсуждение того, что она произвела в письменном виде. Если выражаться еще точнее, то мы считали, что наука — это система утверждений. Сейчас это кажется немного смехотворным, и именно за это порицается Венский кружок. Однако упор на письменное гораздо более стар. Иудаизм, христианство и ислам — все они основаны на книгах, и природа, в соответствии с этим, исследовалась как книга, написанная на особом и довольно сложном языке. Мы также предполагали — особенно поначалу, — что сложная проблема пересмотра нескольких концепций сразу может быть разрешена при помощи одного-единственного умного аргумента. Такая идея встречается и сейчас, но прежней силы уже не имеет. Я читал ранние выпуски журнала Erkenntnis и рассказал о них в серии докладов. Я также сделал заметки, в которых обобщил аргументацию и собственные соображения, ее дополнявшие.
После нескольких месяцев перепалок в узком кругу мы стали приглашать гостей. Холличер защищал диалектический материализм, Юхош говорил об интерпретации математических утверждений, Элизабет Энском пыталась объяснить Витгенштейна — правда, без особого успеха. Мы сочли, что это весьма невдохновляющая разновидность детской психологии. Услышав наш отзыв, Элизабет предложила мне обратиться к Витгенштейну напрямую — ведь в тот момент он был в Вене. Я отправился в семейную резиденцию Витгенштейнов (а не в дом на Кундманнгассе). Прихожая была большой и темной, с черными статуями, стоявшими в нишах по всему залу. «Чего изволите?» — спросил бесплотный голос. Я объяснил, что я пришел к господину Витгенштейну и хотел бы пригласить его на заседание нашего кружка. Последовало долгое молчание. Затем голос — это был мажордом, говоривший из маленького и почти незаметного окошка, располагавшегося на большой высоте, — сообщил: «Господин Витгенштейн слышал о вас, но он не может вам помочь».
Элизабет, которая, вероятно, была знакома с витгенштейновыми причудами, посоветовала мне написать ему письмо: «Но не будь в нем слишком услужлив». Я написал нечто вроде такого: «Мы — группа студентов, обсуждаем простые утверждения и мы зашли в тупик; мы слышали о вашем приезде — возможно, вы могли бы нам помочь». Кажется, Витгенштейну понравилось написанное. «Я получил довольно милое письмо», — сказал он, — эти слова снова передала нам Элизабет, отметив, что он сделал акцент на слове «довольно», — и также сказал, что подумывает прийти. Теперь были возмущены студенты. «Да кто он такой? — возмущались они, — и с какой стати мы должны его слушать? Одной этой Энском уже хватило, чтоб все испортить!» Я успокоил их и зарезервировал аудиторию. В день встречи я простудился. Будучи довольно несведущим в медицине, я наглотался сульфонамида и с нетерпением ждал гостя. Наконец час настал. Явился Крафт, а с ним и студенты философии, — но Витгенштейна все не было. Позже Элизабет рассказала мне, как сложно было уговорить Витгенштейна на эту встречу. Должен ли он прийти в назначенное время, присесть и просто послушать? Должен ли он немного опоздать и явиться во всем блеске? А может быть, нужно опоздать очень сильно, просто зайти в аудиторию и сесть, как ни в чем не бывало? Может быть, стоит сильно опоздать и войти с шуткой? В любом случае я начал рассказывать о том, чего мы достигли, и выдвигать кое-какие предложения. Витгенштейн опоздал больше чем на час. «Его лицо похоже на сушеное яблоко», — подумал я про себя и продолжал доклад. Витгенштейн сел, несколько минут прислушивался и затем воскликнул: «Halt, so geht das nicht!» («Погодите, тут все не так!») Он детально описал то, что видит тот, кто смотрит в микроскоп, — вот что имеет значение, будто бы говорил он, а не абстрактные соображения об отношении простых утверждений к теориям. Я помню, как именно он произносил слово микроскопп. Его перебивали, ему задавали беспардонные вопросы. Но Витгенштейн был невозмутим. Вероятно, ему нравилось наше непочтительное отношение в сравнении с тем заискивающим восхищением, которое он встречал во всех прочих местах.
На следующий день я слег с желтухой — сульфонамид меня доконал. Зато я слышал, что Витгенштейн остался доволен.
В 1949,1950 и 1951 годах я отправился в свои первые заграничные поездки — побывал в Дании (кажется, там я был трижды, в том числе и в летнем университете в Аскове, под Копенгагеном), в Швеции (Лунд, Стокгольм и Уппсала) и в Норвегии (в летнем университете в Устаосете). Мои поездки оплачивала «Австрийская высшая школа». В те годы путешествовать было невесело. На выезде нужно было проходить проверку союзных войск, то же самое и на границах — немецкой и датской; поезда ходили медленно, не отапливались и были скверно оборудованы. Впрочем, меня это не заботило — в военное время с транспортом все было во сто крат хуже.
В Дании я имел долгую беседу с Луи Ельмслевом[25], «Основы лингвистической теории» (Оmkring sprogteoriens grundlöggelse) которого я только что прочел. Я встретился с Транекер-Расмуссеном, который развивал феноменологический подход, созданный Эдгаром Рубином, и участвовал в некоторых его экспериментах. Йорген Йоргенсен