ю в дверном проеме и просящую о помощи. Мама пошла и взяла меня с собой. Я помню перешептывающихся соседей, запах газа, неподвижный силуэт в спальне и кузину Жозефину, которая из окна говорила нам: «До свидания!», когда мы уже шли домой. Все это не вывело меня из равновесия и даже не удивило. Я принял как данность, что мир — это странное место, в котором происходит много непостижимого. Недавно я вернулся туда, где все это произошло, и мне показалось, что время будто застыло — та же обстановка, то же окно, те же впечатления, только сцену покинули все главные герои. Тетя Пепи часто посещала нас. Кроме того, она еще и писала письма, и некоторые из них были грубыми. «Она была пьяна» — говорила мама. «Это значит, что ее строчки ездят то вверх, то вниз, и она пишет не по линеечке?» — спрашивал я. «Ага», — отвечала мама. Мои воспоминания о прошлом состоят исключительно из таких эпизодов.
Тетя Пепи была замужем за Конрадом Хампапа — он был железнодорожником и сам изрядно закладывал за воротник. У них было двое детей — Конрад-младший, родившийся слабоумным, и Жозефина. Они приходили к нам по воскресеньям, и Конрад-младший играл на аккордеоне. Он был замечательным музыкантом и мог импровизационно развить любую мелодию, которую только слышал. Когда его отец снова женился, Конрад-младший попытался заняться любовью со своей мачехой, Марией. Он думал, что это нормальная функция всякой матери, потому что, по всей видимости, тетя Пепи занималась любовью с ним. Мария была деликатной, но целеустремленной женщиной. Она добилась того, что ее муж бросил пить; однако она потерпела неудачу с Конрадом-младшим. Он ушел из дома, бродил по улицам, прятался в мусорных баках (которые в то время были так просторны, что могли вместить десятерых), играл на своем инструменте и насиловал женщин, которые приходили его послушать. Он умер в лечебнице для душевнобольных в тридцать шесть лет — или, по крайней мере, я слышал такие рассказы после того, как вернулся из Лондона. Для меня, десятилетнего, кузен Конрад был еще одним родственником, у которого был музыкальный дар. Я замечал, что он слегка необычный — но такими же были и множество других людей. Мое отношение к нему изменилось, когда его особенность получила название — «умственная отсталость» — и когда брошенные вскользь или ненамеренные намеки прояснили мне социальные последствия этой его особенности. Теперь я испытывал ужас и отвращение.
Дядя Рудольф был женат на необъятной чешке, которая обожала сплетничать о потерявших невинность девушках, о детях, от которых избавились с помощью аборта, о супругах, которым наставили рога, и о родственниках, которые что-либо украли. У нее была угрожающая физиономия, заметные усики, и когда истории становились слишком смачными, она переходила на чешский. Как-то раз она забыла это сделать, когда рассказывала моим родителям, что один из наших знакомых соблазнил другую знакомую и эта дама, которая, вероятно, была девственницей, потеряла «ведра крови». Ведра крови! Прошло много времени, прежде чем мои взгляды на занятия любовью стали немного менее драматичными. Дядя Рудольф время от времени появлялся на людях с женщиной, которая была ближе к его собственным габаритам, и жаловался на тяготы брака с тетей Кристиной. В свою очередь, тетя Кристина обвиняла его в попытках ее отравить. Они разошлись, сошлись снова и снова разошлись; в конце концов тетя Кристина умерла. Дядя Рудольф — тщедушный, слабый и робкий, как мышь — дожил до девяноста четырех.
Дядя Юлиус был высок и красив и любил всех разыгрывать. Про него говорили, что он-де позаимствовал деньги из банка, бежал и устроился в Иностранный легион. Он поселился в Мекнесе (Марокко), женился на испанке по имени Кармен и посылал нам фотокарточки, на которых красовался с Кармен и минаретами на заднем плане. «Дядя Юлиус выбился в люди» (er hat zu etwas gebracht), — говорили мы. Дядя Карл, один из моих крестных, был более загадочным персонажем. Я никогда его не встречал. Он эмигрировал в Штаты, купил ферму в Айове и каждый год на день рождения матери присылал нам один доллар. На эти деньги мама покупала ветчину, вино и сладости, и мы наедались на целую неделю.
Еще у меня были двоюродные брат и сестра — один всамделишный, другая — не то чтобы очень. Кузен Фриц зарабатывал пением на улицах. Тогда это было довольно обычным занятием. В двадцатые годы улицы и задворки Вены выглядели как парки развлечений — здесь можно было встретить шарманщиков, перед зрителями выступали животные, фокусники, плясуны, певцы — а иногда даже целые оркестры. Они занимали свои места поздним утром и настраивали инструменты или готовили реквизит для выступления. Публика, состоявшая по большей части из домохозяек, делала заявки, и выступление начиналось. Коммивояжеры рекламировали свои товары, произнося небольшую речь, а некоторые пели песни — одни стояли на улице, а другие заходили на лестницу. Цыганки продавали пачули в разноцветных картонках. У них была особенная песня, которую я помню до сих пор. Бывали и несчастные случаи: однажды уличный огнеглотатель обжегся и его унесли прочь. У каждого квартала был свой собственный попрошайка, который приходил раз в неделю собирать свою дань. «Наш» нищий приходил по субботам. Закончив свою работу, он шел к мяснику и покупал ломоть ветчины — больший, чем кто-либо из нас мог себе позволить.
Кузен Фриц играл на гитаре и пел, ему подпевала эффектная рыжеволосая барышня. Я тут же влюбился в нее. Вдохновленный тем, что мне доводилось слышать о настоящей любви, я взял запасную пару ботинок (как писали в сказках — «он собрал свою котомку») и убежал из дома. Ясное дело, думал я, она поджидает где-то за углом и встретит меня с распростертыми объятьями, и воскликнет: «Я ждала тебя всю мою жизнь». Об этом я тоже вычитал в сказках, которые были для меня путеводной звездой. Увы, но в жизни все вышло не так. Я заблудился (мне было пять), меня нашли полицейские и передали обратно родителям. После этого происшествия кузена Фрица и его компаньонку у нас не привечали.
Кузина Эмма была миниатюрной женщиной, она ухитрялась быть элегантной за три гроша, у нее был громкий голос и обширный песенный репертуар. Она вышла за мясника Баутци Бартунека — доброго, но косноязычного господина. Когда она приходила в гости, то сначала пела — в том числе и йодлем, — затем немного плакала, а после заводила рассказ о князьях, баронах и генералах, которые ее соблазнили. Почти всегда она заканчивала словами: «И вот где я оказалась», — делая жест в сторону Баутци. Баутци терпеливо молчал, но иногда он готов был взорваться. «В один прекрасный день он ее прибьет», — говорил папа. Кажется, этого не произошло. Они жили в крохотной темной квартирке, неподалеку от бойни — два несчастных человека, связанные друг с другом случайностями и разочарованиями.
Когда мои родители познакомились, мама работала швеей. Они поженились перед Первой мировой, пережили войну и послевоенную инфляцию, подождали пятнадцать лет, прежде чем у них накопилось достаточно средств, чтобы завести ребенка — и затем произвели меня на свет. Когда родился я, маме было сорок. У нее было теплое контральто, и она пела или мурлыкала народные песни ежечасно, день за днем. Она перестала петь, когда мы переехали в район «получше». Однажды она рассказала мне, как, работая в магазине, она нарисовала картинку, и один из покупателей, «неотразимый господин», похвалил ее талант. Это было очень давно, как бы намекала эта история — теперь талант был растрачен впустую, и жизнь стала обыкновенной рутиной.
Она дважды пыталась свести счеты с жизнью. В первый раз мы с отцом были на прогулке. Был вечер, зажигались газовые фонари, но одна из горелок треснула, и пламя вырывалось из нее с печальным свистом. Я перепугался и заставил папу мигом вернуться домой. Мама лежала в углу, без сознания и в облаке газа. Спустя тринадцать лет ее уже не успели спасти. Она часто бросалась к окну в неистовой ярости; мне нужно было напрягать все свои силы, чтобы удержать ее от прыжка. Через много лет после ее смерти, готовя мебель к продаже, я обнаружил, что она написала на обратной стороне зеркала, которое стояло в спальне, а также и на задних стенках шкафа: «Боже, помоги мне — я больше так не могу».
Встречи с моей матерью во снах никогда не давались легко. Она могла быть приветливой, и даже улыбалась, но я должен был соблюдать осторожность, следить за каждым словом и за каждым жестом, чтобы уловить в нем безумие, и сексуальные намеки всегда присутствовали в этих снах. Не раз мне снилось, что я женился на женщине старше себя — фактически, на очень старой женщине — и задавался вопросом, как я могу избавиться от этой напасти. Тем не менее я занимался с ней любовью, без особенного удовольствия и даже с отвращением — это была моя мать в одном из многих своих обличий. В других случаях я чувствовал, что я не один, что я мог бы снять телефонную трубку и позвонить ей. Я пытался заговорить с ней (во сне) так же, как я проделал это с папой; но мне это долгое время не удавалось, до недавнего случая в Швейцарии. Мне приснилось, что я сижу в баре с Грацией, которая теперь стала моей женой; там было темно и мне стало не по себе. В Грации было что-то зловещее — она выглядела так, как будто вот-вот в кого-то превратится. От ужаса я проснулся. «Это снова мама со своими штучками», — сказал я себе. Пытаясь снова заснуть, я пробормотал: «Почему ты со мной не заговариваешь?» И она появилась еще до того, как я заснул. Это была моя мать, как живая, — но все человеческое улетучилось из ее образа. Крик ярости и отчаяния разорвал ее лицо и исказил черты. Это был слабый, еле заметный образ, и к тому же еще и крохотный — около пяти дюймов в диаметре, — но он привел меня в совершеннейший ужас. Этот призрак около минуты колыхался в изножье моей постели, а затем исчез.
Несколько месяцев спустя — если быть точным, 11 сентября 1989 года — я обнаружил предсмертную записку мамы. Я был в своем офисе в институте и беседовал с Дениз Расселл, моей приятельницей из Австралии. Одновременно я просматривал свои бумаги, рассованные по ящикам. Я не прикасался к ним по меньшей мере лет пятнадцать, но хотел их разобрать перед отъездом в Италию. Я открыл верхний ящик. Там было несколько распечаток, старые налоговые декларации и дюжина календариков. В одном из них было несколько фотографий и записка. Я с трудом мог поверить своим глазам. Я и