л почетным доктором), и Йоске рекомендовал меня. Я повстречался с Бубером в холле гостиницы недалеко от Гайд-Парка. «Мне следует переводить дословно или передавать атмосферу?» — спросил я, потому что содержание речи от меня ускользало. «Атмосферу! — сказал Бубер. — Атмосферу!»
Йоске был настойчивым малым с высокими нравственными стандартами (вероятно, таким он и остался сейчас); он критиковал меня справа и слева. В некоторых случаях я спорил с ним, в некоторых — поддавался, но так как у меня не было отлитого из железа взгляда на мир, я плавал ровно так же, как делал это в нацистские годы. Вот один из примеров: в 1955 году Артур Пап попросил меня перевести его учебник по аналитической философии на немецкий. Я начал работать. «Да ты преступник, — сказал Йоске. — Это плохая книга». Как попугай, я написал Артуру: «Я не буду переводить дальше — это плохая книга». Теперь проблема заключалась не в том, что я пошел за Йоске, несмотря на то, что сам был другого мнения; нет, проблема была в том, что мое восприятие мира было неустойчивым и его можно было легко изменить. Сначала я считал, что книга была вполне себе; после того, как ее раскритиковал Йоске, она мне уже не нравилась. Я думаю, что многие юные люди — скажем, между пятнадцатью и семнадцатью годами, или, если говорить о сегодняшнем дне, между семью и десятью годами — имеют столь же неустойчивые ощущения и взгляды. Они смотрят на мир особенным образом, и в то же время малейший нажим может заставить их изменить точку зрения. Хороший педагог уважает эту неустойчивость. К несчастью, большинство работников образования используют ее для того, чтобы «преподать правду» — так они называют процесс передачи своих тщедушных идей.
Йоске побуждал меня стать верным попперианцем. Мне это представляется делом загадочным. Как я уже сказал, идеи Поппера были очень соблазнительными, и я уже попал под их очарование. Зачем Йоске нужно было толкать меня дальше? Я могу это объяснить только тем, что не был заворожен ими абсолютно и моя недостаточная преданность была заметна. В самом деле, я всегда медлил, когда доходило до провозглашений веры — даже в частном порядке, не говоря уже о публичных признаниях. Я словно бы говорил сам себе — фальсификационизм, возможно, работает; но почему я должен вести себя так, как будто это святая скрижаль? Почему, например, я должен ссылаться на Поппера на каждой странице и в каждой сноске всего того, что я пишу? Я не колебался, когда говорил о том, сколь многому я научился у Виктора Крафта, который прочел мою диссертацию и предложил ряд поправок, или у Тирринга который был [для меня] не только интеллектуалом, но и нравственным примером, или у Холличера. Это был вопрос личного отношения: я был благодарен и говорил об этом. Однако здесь я, кажется, вступал в царство религиозного пиара, групповой динамики или интеллектуальной жадности — и все это было не по мне.
В начале 1953 года Поппер обратился с просьбой продлить мою стипендию. Он в этом не преуспел. «Ерунда, — сказал он. — Я попрошу дополнительные средства, и вы будете работать моим помощником». Я покинул Лондон летом 1953 года и вернулся в Вену.
Здесь я оказался втянут в разнообразные дела. Поппер попросил меня перевести его «Открытое общество». Крафт предложил мне писать статьи (по методологии и философии природы) для французской энциклопедии, а Библиотеке Конгресса требовался обзор послевоенной академической жизни в Австрии. Я принял все три предложения — заняться мне было нечем и нужны были деньги. Переводить Поппера было легко. Я напечатал первый вариант на допотопной пишущей машинке, несколько раз перечитал его и продиктовал секретарю окончательную версию. Я был все еще мало знаком с тонкостями английского языка и предпочитал парафраз переводу — так что я ушел далеко от оригинала и Поппер был не очень доволен тем, что получилось.
Я прочел почти всю литературу по темам для энциклопедических статей и написал отличный текст с подробными библиографическими очерками. Редакторы сделали внушительные сокращения и вовсе выбросили библиографию. Обзор австрийской интеллектуальной жизни требовал походов в библиотеку; кроме того, я посетил и университетские учреждения, и частные организации, и поговорил с профессорами, ассистентами, политиками, психоаналитиками, журналистами — и так далее, и тому подобное. Виктор Франкл пригласил меня послушать лекцию, которую он прочитал накануне; он поставил пленку, запустил аппарат, и мы сели за стол, радостно предвкушая прослушивание. Аппарат сказал: «Дамы и господа, сегодня у нас есть…» и сразу же замолчал. Оказалось, что микрофон отсоединился и что Франкл говорил, обращаясь всего лишь к полусотне людей, а не к вечности. Окончательный текст получился довольно представительным (две сотни машинописных страниц с одинарным интервалом, в сжатой манере) и давал хорошее представление о том, что было достигнуто с 1945 года; однако этот текст снова не был опубликован так, как я его написал: переводчик (оригинал был на немецком) опустил около трети текста и искалечил все остальное. Я получил за свою работу 1000 шиллингов — не барсук чихнул.
Кроме того, я в первый раз попробовал себя в качестве профессионального певца — и все провалил. Шахермайер, который услышал — меня на одном из вечеров у Тауше, захотел поставить «Мануэля Венегаса»[42] со мной в главной роли. Я взял партитуру, встал у пианино, которое мои соседи хранили в моей квартире, и отбарабанил свою партию (я все еще — не могу читать ноты). Явившись на репетицию, я знал три страницы. Шахермайер сел за пианино и сыграл вступление. Оно было очень цветистым — с множеством нот, которые я до того не слыхал. Я смутился, попросил меня простить и сбежал. Мне следовало бы нанять педагога по пению; я быстро учусь, мог бы вызубрить все, что нужно, за короткое время и блистательно выступить. Я просто недодумал.
Примерно в это же время Поппер написал мне, что мое ассистентство было одобрено. Это была честь, а кроме того, это означало, что моим финансовым бедам конец; однако мне было как-то не по себе. Я не мог точно сказать, в чем дело; я только знал, что хотел бы остаться в Вене. После некоторых колебаний я отклонил это предложение. Годы спустя я узнал, как мне повезло. Йоске Агасси, который был принят на это место, имел очень мало личного пространства. Мое везение было заметно и на коротком расстоянии. В один из моих визитов в философскую библиотеку я заметил молодого человека, которого не видел здесь раньше. Он сказал: «Я — Артур Пап»[43]. Артур Пап — да я ведь Знал его! Я читал некоторые его статьи В журнальном зале американского информационного центра, счел их интересными и прямо сообщил ему об этом. В свою очередь, он искал помощника. Мы быстро договорились об условиях, и я был обеспечен деньгами по крайней мере еще на один год.
В то время Артур был уже вполне признан — что означало, что его знали и уважали аналитические философы, их оппоненты злословили в его адрес, а администраторы не обращали на него внимания. Он сноровисто различал простые гипотезы, скрывающиеся за пышной формальной аргументацией, и доказал это на семинаре по расселовским Principia. Кроме того, он читал лекции по аналитической философии. Я записал их скорописью, напечатал под копирку и сделал копии для учеников, для Папа и для издателей. Эта книга — «Аналитическое учение о познании» (Analytische Erkenntnislehre) — была издана в 1954 году.
Артур был чрезвычайно одарен. Он изучал музыку и все еще отлично играл на пианино. После того, как он переключился на философию, он работал с Кассирером и написал великолепное эссе об априорных утверждениях в физической теории. Затем он присоединился к аналитическому движению, сделал в него важный вклад и опубликовал учебник. Со временем он читал все меньше и больше писал; его писания стали слабыми и беспредметными. Он мог быть груб и даже жесток. Во время одного из споров его жена Полина воскликнула: «Если бы ты не был евреем, ты стал бы нацистом!» Однако я его очень любил и огорчился, когда узнал о его преждевременной смерти. Однажды мне удалось оттащить его от статей; я повел его к пианино, открыл альбом Шуберта, и мы устроили небольшой концерт — пели одну песню за другой. Он стал другим человеком — заулыбался, был почти счастлив. Но вскоре улыбка увяла; он стал беспокойным, пробормотал, что ему надо работать, и вернулся домой.
Так что я был довольно занят — но вместе с тем понятия не имел, чем заниматься в долгосрочной перспективе. Я чувствовал, что должен сделать шаг, но не понимал — какого рода. Я принял участие еще в нескольких концертах, готовился к работе на радио (но так и не принял это предложение), снова зачислился в университет и посетил некоторых светских дам в то время, пока отсутствовали их мужья. Я также писал статьи для разнообразных журналов, один из них был довольно хорош. Затем я получил письмо от Энском: в Оксфорде есть работа, почему бы тебе не подать заявление? В самом деле, почему бы и нет, подумал я, и подал заявления на все работы, которые мог найти, — одна из них была в Австралии, одна — в Оксфорде и еще одна — в Бристоле. Я попросил Поппера и Шрёдингера о рекомендациях. У Поппера была сложность; он уже обещал рекомендовать кого-то еще на бристольскую позицию, но он все равно помог мне. В начале 1955 года меня пригласили на собеседование в Бристоль. Так началось то, что формально известно как моя «карьера».
9. Бристоль
Приехав в Бристольский университет, я нанес визит Кернеру — он был деканом философского факультета и председательствовал в комиссии по найму. Он поведал мне о формальностях и представил комитету: в него входили университетский президент, коротышка с отменным чувством юмора; Морис Прайс, физик-теоретик; Ланг, занимавшийся физикой твердого тела, и другие разнообразные персонажи. Я никогда не встречал их прежде и не знал ничего об их привычках и достижениях. В книге «Перелетная птица» Рудольф Пайерлс пишет о Прайсе: «Иногда он просто уничтожал своей крит