икой — говорят, что всякий раз после его визитов в Харвелл кто-нибудь из педагогов должен был обойти всю молодежь, с которой Прайс уже виделся, и уверить их в том, что у них все еще есть шанс стать компетентными теоретиками»[44]. Я могу лично засвидетельствовать деструктивные наклонности Прайса — уже совсем скоро мне пришлось испытать их на собственной шкуре. С другой стороны, однажды я помог ему — что его несколько удивило — это произошло, когда он запутался в словах на лекции по квантовой механике. Но все это было еще впереди. А тогда я увидел перед собой ряд лиц — одни смотрели на меня с ожиданием, другие с тоской, третьи с нетерпением — всего их было около пятнадцати человек, — а я был готов к схватке. Кернер расспросил меня о моих исследованиях и интересах, а также о том, что я читал. В один из моментов (как потом рассказывал мне Кёрнер) Прайс возразил: «Но ведь это не философская проблема». Я будто бы ответил: «Это проблема, и мне этого вполне достаточно». Когда я сообщил, что моей любимой теорией происхождения планет была гипотеза Вайцзекера, я угодил в кипяток. Прайс спросил: «Не могли бы вы ее пересказать?» Я не смог, потому что никогда ее не читал. Повисло неловкое молчание — а потом комиссия заторопилась. Когда они закончили, я произнес небольшую речь, бог весть почему — денек был жаркий, я был в восхищении и болтал без умолку. Я сказал: «Вы ученые, но это не значит, что вы знаете все. На самом деле вы часто ошибаетесь, особенно в области философии, которую презираете и тем не менее все время используете, хотя и на невежественный манер. Однако этих ошибок можно избежать, поскольку есть люди, которые могут вам помочь», — я имел в виду себя. В тот же день я покинул Бристоль и отправился домой в Вену.
В Австралии и в Оксфорде меня на работу не взяли — но бристольскую позицию я получил. И лишь значительно позже я сообразил, как мне повезло. Бристоль был ведущим «краснокирпичным» университетом в Британии с превосходной научной репутацией; там преподавал Мотт; Прайс[45] и Сесил Пауэлл (открывший пи-мезон) все еще были в штате; там же работали математик Шепердсон и философы Кёрнер и Карре; великий знаток Шекспира Лайонел Ч. Найтс читал курсы по литературе; там был Китто — ну и так далее. Я был новичком, без публикаций или послужного списка, которые могли бы придать мне вес, да к тому же еще и иностранец. Я думаю, что Поппер сыграл в моем трудоустройстве какую-то роль. До меня доносились слухи, что академики были впечатлены рекомендацией Шрёдингера и моим вечно не закрывающимся ртом. Теперь мое будущее было безоблачным на целых три года вперед — в том возрасте мне представлялось, что это целая вечность.
Летом я отправился обратно в Альпбах. На этот раз я повстречал там Филиппа Франка, Альфа Росса, Бергштрессера, Редлиха, Джулио Карло Аргана и Митшерлиха; Криста Людвиг, триумфально спевшая партию Керубино в Вене, выступила перед нами с концертом, а Юлиус Пацак спел цикл Кшенека «Reisebuch» — под фортепианный аккомпанемент самого Кшенека. Бергштрессер едва не задушил меня после того, как я стал потешаться над его публичным выступлением, да и Митшерлих не был особенно рад, когда я провозгласил представление о душе социальной химерой. Альф Росс раскритиковал стремительность моих вмешательств и попытался приструнить меня — подчас не вполне честными методами. Я также выступил в кабаре. У меня было несколько нарядов и загримированное лицо, я спел одну балладу и сыграл в нескольких сценках. Когда я вернулся в обеденный зал в своем обыкновенном виде, меня приветствовали громовыми аплодисментами.
Наблюдать за Филиппом Франком[46] было упоительным занятием. Он был очень осведомленным, мыслящим и остроумным человеком, а также прекрасным рассказчиком. Если ему приходилось выбирать, как объяснить нечто сложное — при помощи занимательного рассказа или опираясь на аналитическую аргументацию, он всегда выбирал рассказ. Некоторым философам это было не по душе. Они не учитывали того факта, что наука — это тоже вид рассказа, а не задачка по логике. Франк утверждал, что возражения аристотеликов против Коперника согласовывались с эмпиризмом, в то время как галилеевский закон инерции шел против него. Как и во многих других случаях, это замечание дремало в моем мозгу многие годы, а потом стало меня будоражить. Главы о Галилее в книге «Против метода» — несколько запоздалый отклик на эти ремарки Франка. Я снова встретился с ним в Кембридже, когда собирался переехать в Беркли и незадолго до его смерти. Я слышал, что он слёг, и мы с Йоске отправились его навестить. Мы были ошарашены. Франк был совершенно сенилен — на языке современной диагностики, он, по всей видимости, стал жертвой болезни Альцгеймера. Изредка он говорил ясно: «Это скоро закончится», или «Не беспокойтесь», но то были лишь краткие мгновения.
После Альпбаха я ненадолго заехал в Вену. Шейла Портер все еще жила в моей квартире, но мы едва виделись. В конце сентября я упаковал свои вещи и отправился в Бристоль.
Моя работа была довольно простой: я должен был читать курс по философии науки в течение десяти недель, по одной лекции в неделю. Я прочел несколько книг, но подозревал, что далеко на них не уедешь. Чтобы проверить, насколько далеко я смогу уйти с этим багажом, я записал все, что сумел запомнить, на листе бумаги. Я едва смог заполнить этот лист. Йоске успокоил меня. Он сказал: «Первая строчка на этом листе — это твоя первая лекция. Сначала ты рассказываешь о том, о чем собираешься говорить. После этого ты разворачиваешь тему — по пути тебе вспомнится очень многое. Потом ты все повторишь и обобщишь, и глазом моргнуть не успеешь, как пройдет целый час. Со второй строкой ровно то же, ну и так далее». Я последовал его совету — составил свою первую лекцию и разучил ее, как роль в пьесе, стоя перед зеркалом, — ровно так же, как актер готовится к новой роли. Как мне показалось, все прошло отлично — я не запинался и время вышло прежде, чем у меня закончился материал для рассказа. Лекция проходила в маленькой комнатке рядом с кабинетом Кёрнера, слушателей было около дюжины.
Найти жилье в Бристоле оказалось не так-то просто. Я приехал впритык к началу занятий, и большинство лучших квартир уже были заняты. В результате мне достались две темные комнаты с прихожей, кухней и ванной на первом этаже жилого здания за университетом. В прихожей была стеклянная крыша, что означало, что за моими перемещениями по ней и по спальне могли наблюдать соседи с верхнего этажа. У секретаря нашего факультета там жила одна из подруг. Но я нескоро сообразил, почему после некоторых ночей, полных приключений, секретарь всегда приветствовала меня со знающей улыбкой.
Теперь мое время было поделено между чтением, прослушиванием радио, чтением лекций, семинаром для сотрудников, редкими свиданиями, приемными часами и театром. Зеленая серия издательства Penguin стала для меня бесценной находкой. Я поглощал эти книжки по пять-шесть штук в неделю и вскоре исчерпал запасы местного книжного. Я был очарован Хильдой Лоуренс[47]. Перечитывая ее книги тридцать лет спустя, я нашел ее сюжеты интересными, но гораздо менее таинственными, чем мне казалось В 1955 году. Видимо, это и называется растущим чувством реальности? Постепенно я принялся и за другие жанры. В один прекрасный день я прочел рассказ, в котором события развивались с бешеной скоростью — без особого смысла и не так уж связно, — объединяла все повествование только девушка по имени Роза, а вернее, ее тело в мешке, которое по ходу рассказа появлялось то тут, то там, в местах самых неожиданных. Весь сюжет держался только на ней. «Что за черт это написал?» — воскликнул я и посмотрел на обложку. На ней значилось — Дэймон Раньон. Я стал его поклонником на всю жизнь.
Наконец-то получив ежемесячное жалование, и притом, как мне тогда казалось, немалое — 90 фунтов в месяц, — я смог позволить себе немного роскоши. Я купил телефонный аппарат — это был мой первый в жизни домашний телефон. Я ходил на все премьеры в бристольском «Олд Вике», который в то время был лучшим театром за пределами Лондона. Питер ОʼТул играл Гамлета и Эстрагона; он также был занят в «Соперниках», в «Короле Лире» и в других спектаклях. Он легко относился к своей игре и время от времени начинал хихикать без всякой видимой причины. Алан Доби превосходно играл забавных персонажей и гадов, а Рейчел Роберте, которая вскоре стала очередной женой Рекса Харрисона, была великолепна в «Королеве и мятежниках» Уго Бетти. Здесь же я посмотрел «Камино Реал» Теннесси Уильямса и стал его большим поклонником. В Лондоне объявили, что будут давать «Отелло» с Винаем и Гобби. Гобби не приехал, его заменил Отокар Краус. Ну что ж, оставался хотя бы Винай. Его голос, некогда могучий, словно бы съежился, но играл он исключительно хорошо — каждый его жест был отточенным до мелочей и в то же время величественным. Годы спустя я снова увидел Виная — в Сан-Франциско он пел Фальстафа. Его голос улучшился — он не был грандиозен, но звучал четко, и можно было расслышать каждое слово. Не знаю ни одного другого случая, когда баритон (которым Винай начинал) стал тенором и затем снова стал баритоном. Кроме того, я нашел одну или двух дам, с которыми мог выпить чая, отправиться на ужин и/или в постель. В то же время в моей жизни оставалось немало пустот.
Я был увлечен интеллектуальными проблемами, принимал участие в дискуссиях, писал статьи и выступал. Но когда все статьи были дописаны, а все доклады прочитаны, я просто не знал, куда себя деть. Я мог бы выступать в театре, знал несколько ролей и, кроме того, считал, что идеи лучше всего представлять на сцене. Но из этого так ничего и не вышло. Я часто влюблялся, и притом без ума, но мои чувства менялись, когда роман, бывший до поры воображаемым, начинал принимать осязаемые контуры. Я почти всегда действовал словно бы на ощупь, не доводил дела до конца и не ставил себе сверхзадачи. По всей видимости, меня интересовало слишком многое и я не хот