. Этот фильм стал отличным прологом к моему долгому американскому приключению.
10. Беркли, первые двадцать лет
Сорок лет своей жизни я провел в англоязычных странах, в том числе 32 года — в Соединенных Штатах. Австрийская культура — в том или ином аспекте — повлияла на меня не столь сильно. Мои родители были родом из сельской местности, мой отец — выходец из германо-словенской части Каринтии. Я родился и вырос в Вене, ходил в венские школы. Но когда я был мал, родители редко выпускали меня на улицу, а когда подрос, я уже и сам держался подальше от уличной жизни. Не считая певческой практики, походов в оперу и на лекции по астрономии, я сидел дома и читал книги — приключенческие романы, любовные истории, таинственные рассказы, пьесы, а позже — научные и философские труды. Романы и пьесы принадлежали перу немецких авторов (Гёте, Карл Май) или же были переведены на немецкий. Меня интересовало действие, а не характеры или стиль. Можно сказать, что я впитал в себя малую часть мировой литературы — но ничего специфически австрийского. Венский говор мне был не по душе, так что я говорил или на нейтральном немецком, или на сценическом варианте немецкого с прусским акцентом. Благодаря чтению немецких журналов — например, Das Reich — я получил некоторое представление о «немецком уме», но это впечатление быстро развеялось. Кроме того, я никогда не читал и не смотрел то, что всеми горячо обсуждалось. Мои злоключения в армии — с 1942 по 1945 — были чем-то вроде разрыва или нелепицы, и я забыл о них, как только все это закончилось. Вскоре я даже не мог вообразить, что когда-то был рядовым, затем лейтенантом, а после командовал целым батальоном, бегая взад-вперед по русской сельской местности. Был ли это сон? Неужели это было на самом деле? Конечно, у меня осталась память о тех временах — я ведь с конца войны и по сей день хожу с тростью. Но я и к этому тоже привык. Теперь мне удивительно, что люди могут стоять или прогуливаться без всякой дополнительной опоры. И это их состояние, а не мое, теперь нуждается в объяснениях для меня.
Когда я прибыл в Англию, я, конечно, отдавал себе отчет в том, что нахожусь за рубежом — люди здесь говорили на другом языке, да и деньги выглядели иначе. Но эти люди казались мне примерно такими же, как и в Вене, и книги, которые я читал — романы, пьесы, книги по физике и по философии, — не открывали новых культурных горизонтов, а лишь добавляли что-то к тому, что я уже усвоил. Америка была первой страной, которая дала мне смутное представление о том, какой вообще может быть культура. И под американской культурой я не имею в виду Торо, Дьюи, Джеймса, Стивенса или Генри Миллера — я подразумеваю Голливуд, водевиль, мюзиклы, рестлинг, мыльные оперы, стенд-ап, Спиллейна, Чендлера, Хэмметта, — одним словом, я говорю о шоу-бизнесе и легком чтиве. (Впоследствии я добавил к этим ингредиентам культурное и расовое разнообразие; одной из причин, по которым я не желал возвращаться в Европу, была монохромность ее населения.) Я сожалею о том, что все это осталось позади — американская речь, юмор, обычай запросто подходить к любой теме, этот странный мир, который вмещал в себя и Мэка Сеннетта, и Джо Маккарти, и Басби Беркли, и Джорджа Буша. В то же самое время мне часто хотелось оттуда сбежать. Постепенно я все это забуду — сначала ощущения, затем образы, а затем даже слова, и какая-то большая часть меня пропадет безо всякого следа.
Несколько недель тому назад я нашел записные книжки, по которым отчасти понятно, что происходило в период между 1960 и 1972 годами. Как и многие другие документы в моем архиве, эти книжки уцелели совершенно случайно. В них можно найти отклики на спектакли, фильмы, концерты и оперы, длинные выдержки из книг и описания людей, с которыми я встречался. Подробные описания театральных представлений и отзывы о книгах перемежаются с умонастроенческими записями в таком духе — «Мне надо уехать из Беркли», «Здесь больше оставаться нельзя», «Это культурная пустыня — я задыхаюсь». Такого рода реплики попадаются почти на каждой странице, и особенно учащаются после визитов в Лондон. Чрезвычайно медленно, но я все-таки приспособился к калифорнийскому образу жизни. В самом деле, я мог все еще жить в Калифорнии и мог бы быть там похоронен, сожжен в крематории или даже съеден, если бы меня не выгнало оттуда землетрясение, случившееся в октябре 1989 года.
Я прибыл в Беркли в сентябре 1958 года. Эрни Адамс, мой будущий сослуживец, встретил меня в аэропорту. Мы поехали к нему, вместе поужинали, и я остался переночевать. Мы поспорили о беккетовском «В ожидании Годо» — Эрни превозносил пьесу до небес, а я разругал. На следующий день я снял вонючую комнатенку в клоповнике на Телеграф-авеню. Я больше заботился о практичности, чем об элегантности, и мог бы остаться там на долгие годы, но Марго была против: «Или ты найдешь другое жилье, или больше меня не увидишь». Я погрузился в поиски и присмотрел маленькую квартирку на втором этаже дома с гаражом на Хиллегасс-стрит. Место было отличное. В моем распоряжении был весь дом, а кроме того, здесь мне не мешал шум машин, ужасно беспокоивший меня в предыдущем жилье. Я снял эту квартиру за 80 долларов — сегодня в это просто не верится. Но хозяйка вернулась жить в дом, так что мне снова пришлось переехать. После краткой остановки на Бенвеню-стрит я снял здоровенную коробку из дерева в Окленде, 6041А по Харвуд-авеню. Спальня была на чердаке, внизу была большая рабочая зона, а кроме того — огромные окна с видом и задний двор. Зимой 1969–1970 года я купил свой первый дом на Берклийских холмах. Там я жил в подвале, в то время как квартиросъемщики, оставшиеся от прежнего хозяина, занимали верхний этаж. Несколько недель спустя я обнаружил, что не одинок — прямо под моей кроватью обосновалась крыса. Памятуя о том, что Ленин прозвал австрийского социалиста Каутского крысой, Робин окрестил мою крысу Каутским. Каутский стал меня бесить, и я всюду рассыпал отраву. Крыса куда-то запропастилась, но вместо нее возникло едкое зловоние. Я позвонил одному специалисту по крысам. Это был молодой человек с впечатляющим набором оборудования — инженер по крысам, ничуть не меньше. Он огляделся и сказал: «Возможно, придется ломать стены». Я вызвал другого специалиста. У этого никакого оборудования не было, но сам он очень напоминал крысу. Он сказал: «Крысы вечно обманывают. Вонь в одном месте, а сама крыса — в другом». На несколько минут он пропал из вида, а вернулся уже с Каутским — вернее, с тем, что от него осталось. Вскоре я и сам съехал оттуда — дом стоял на большой дороге и там было слишком шумно. Я все еще владею домом, который купил вслед за этим — 1168 по Миллер-авеню, но в скором будущем я надеюсь продать его за кругленькую сумму.
Марго, с которой начались все эти приключения, была дочерью одного из моих сослуживцев. Мы встретились на факультетской вечеринке, затем отправились в кино, в театр и в постель. Ее родители, и особенно мать, кажется, симпатизировали мне, но по какой-то причине противились нашему союзу. Не раз и не два мне приходилось прятаться в темных углах, когда папа решал навестить свою дочь. Марго любила природу. Она взяла меня на экскурсию в Йосемити и на озеро Тахо, а потом мы плавали с ней в холодных горных озерах в Долине Опустошения. Мы провели неделю в Инвернессе, несколько дней у горы Тамалпаис и многие часы у меня дома на Хиллегасс-авеню. Марго была стройной, красивой блондинкой. Она знала множество песен в стиле кантри-энд-вестерн и распевала их дома, а также и сидя за рулем. Когда-то она хотела заниматься математикой, но вмешались ее родители — математика-де была неподходящим занятием для женщины. Тогда она стала изучать историю и литературу. Готовясь к ее экзаменам, мы проводили бессонные ночи, читая скучные книги, написанные еще более скучными людьми. Но все это было без толку — экзамен Марго провалила, несмотря на свою смышленость. В других смыслах она тоже была ограниченной. По правде говоря, она была довольно запутавшейся дамой. Однако это никак не проявлялось в ее поведении вне колледжа или отношений с отцом. Она была остроумной, прекрасно вела беседы, она была рациональной (куда рациональней, чем я — это факт), и она была очень мудра. В конце концов она переехала на восток и вышла замуж. Теперь она поддерживает людей в сложных ситуациях — и практически, и морально. Мы снова встретились в 1988 году, совершили долгую прогулку по Берклийским холмам и говорили так, словно и не расставались.
Когда мои гостевые лекции закончились, администрация университета решила взять меня в штат. Кроме того, она обратилась к властям за знаменитой грин-картой — то есть за разрешением на постоянное проживание. Чтобы ее получить, им нужно было доказать, что никто в Штатах не превосходит меня в моей профессии. Я часто спрашивал себя, почему я имел такую популярность. Значительную роль в этом деле, конечно, сыграл мой вечно не закрывавшийся рот, но еще более решающее значение имели несколько статей, которые я опубликовал. Во-первых, у меня было «чудовище Витгенштейна». Я писал его не для публикации, а чтобы прояснить вещи для самого себя, но Энском отправила это в какой-то уважаемый философский журнал — и там статью приняли, и она даже кого-то впечатлила. Во-вторых, у меня были публикации совершенно в другой области — статья о доказательстве фон Неймана, и еще одна — о фон-неймановской теории измерения. Ни та, ни другая не отличались особенной оригинальностью, но их читали и комментировали (я даже получил письмо от Карла Фридриха фон Вайцзекера, который обсуждал эти статьи на своем семинаре). Очерки, которые я написал для Аристотелевского общества, опять-таки отличались от уже упомянутого — и по стилю, и по содержанию. Один из них был сокращенной версией моей диссертации, которая, в свою очередь, являлась производной от дискуссий в Крафтовском кружке. Во втором я применил трюк, который прежде использовал для Витгенштейна, к Нильсу Бору — мыслителю сложному и гораздо более неуловимому. Наконец, была еще одна публикация, на английском, о так называемом парадоксе анализа. К этому моменту я уже знал, как делаются дела в академии — чем больше статей ты настрочишь, тем лучше, — так что я написал немецкий вариант и отправил его в Kantstudien. В немецкой версии говорится ровно то же, что и в английской статье, изменена