лософских исследований; а кроме того, я приобрел собаку. Я видел Гобби в роли Скарпии и Джека Рэнса, певшего Бокканегру (фантастическое исполнение крайне сложной партии), Набукко и Яго; Сазерленд[52] в роли Лючии и на концерте; Шварцкопф — на концерте («Она поет так, словно принимает гостей в своем будуаре», — заявил я Барбаре) и в «Так поступают все женщины». Я посетил знаменитого доктора Мозеса, Который кроме того, что исцелял страхи и нерасположенность ведущих певцов при помощи лекарств, алкоголя и вранья, теперь заботился еще и о моем здоровье; а к тому же я впервые встретился с феноменом Басби Беркли — это произошло на выступлении The Cocquettes, травестийной группы из Сан-Франциско.
Над сценой опустили экран, и свет в зале погас. Экран оставался темным, издалека была слышна песня. И вот появляется крохотная точка света, растет и превращается в поющее человеческое лицо. Лицо вырастает до огромных размеров, затем сдувается и исчезает; оставшиеся части мозаики складываются вновь, и вот мы уже на Бродвее. Часы показывают время. Люди возвращаются с работы, кормят своих домашних питомцев и ложатся в постель — другие встают, одеваются, едят и идут по своим делам — мы видим улицы, транспорт и рабочие места. Поющее лицо возвращается, и вот мы уже в ночном клубе. Гости говорят друг с другом, выпивают и танцуют. Танец ускоряется в темпе, танцоров становится все больше, и теперь движется даже сам пол — в это время свет меркнет, камера поднимается ввысь, мы снова видим часы и людей, приходящих домой с работы и ложащихся спать; стены их домов растворяются и возникают вновь; снова появляется поющее лицо, улетает прочь, становясь все меньше и меньше, затем остается лишь маленькая светящаяся точка, а после гаснет и она, — и звучат последние аккорды песни — конец. Я воскликнул: «Что это было?» И Мара ответила мне: «Это Басби Беркли», — Бродвейская колыбельная из фильма «Золотоискатели 1935 года» с Уини Шоу. Что за исключительное дарование! С тех пор я старался посмотреть каждый фильм, когда-либо сделанный Басби Беркли. Я регулярно посещал кинотеатр на Телеграф-авеню, где показывали фильмы тридцатых и сороковых. Однажды в новозеландском Окленде я высидел целый кинофестиваль — три дня подряд по семь часов в день. «Мы», то есть Робин, который работал у меня ассистентом и стал моим товарищем на всю жизнь, а также его свита (парни, девушки и собаки — но все же по большей части девушки) вместе ходили на многие события, в том числе и на рестлинг All Stars. Я был знаком с рестлингом по телепередачам. Живьем, в Кау Пэлас, это больше походило на собрание ривайвелистов. Даже издалека уже был слышен рев толпы. Крохотные старушки бросали свое вязание на ринг с криками: «Прикончи его! Добей его!» Супружеские пары приезжали на своих «Бьюиках» или «Фордах» — первые несколько минут они выглядели вполне обыкновенными людьми, но это продолжалось недолго; постепенно они оттаивали, становились внимательными, вместе потрясали кулаками в воздухе, улыбались друг дружке невозможно, впервые за несколько недель общались друг с другом по-настоящему. Как и у всех прочих, у меня здесь были свои герои — я сокрушался, когда у них были проблемы, и испытывал облегчение, когда они одерживали верх. На Гавайях, где Робин устроился на работу и где я останавливался по пути в Новую Зеландию, я встретился с некоторыми из рестлеров лично. Позже Робин убедил меня, что все эти бои были просто разыграны — исход был предрешен заранее, а вся пролитая кровь была фальшивой. Я все еще не простил ему это разоблачение.
В то время я читал две стандартных лекции в неделю — одну по общей философии, вторую по философии науки. Я также руководил семинаром, на котором участникам предлагалось развивать свои собственные идеи. Это было весьма необычно. Большинство моих коллег превращали семинары в средство распространения своих идей или идей школы, к которой они принадлежали. Темы семинаров и длинные списки чтения объявлялись заранее. В таких семинарах мог участвовать не всякий, а те, кто могли участвовать, должны были работать над четко определенными проектами. Я предпочитал более неформальную процедуру. Некоторые семинары удавались замечательно, другие выходили совершенно провальными. Время от времени я обозначал тему. Как-то раз семинар был по Аристотелю. На нем присутствовал Бёрнит и, кажется, был в восторге. Несколько лет спустя мы обсуждали платоновского «Теэтета». Я сделал вводные замечания и затем долго рассуждал о платоновской теории зрения. На этот раз нас посетил Грегори Властос и, как мне показалось, был впечатлен. В то же время я не любил, когда ко мне приходили академические шишки — в их присутствии я всегда чувствовал себя глуповато. Они принимали идеи всерьез, в то время как я просто пытался покончить с делом.
Я даже не готовился к лекциям — делал несколько заметок и полагался на то, что по ходу действия меня выручит риторика. Этот метод работал на выездных лекциях. Но вот заполнить шумом целый семестр было гораздо сложнее. Робин спросил: «Как тебе это удается? Три раза подряд на трех лекциях ты говоришь одно и то же. Повторяются даже шутки. И все равно студенты сидят на лекциях с открытым ртом и слушают, словно откровение». Я часто отправлял студентов домой и говорил им, что в официальных документах курса будет все, что им нужно знать. В результате аудитория слушателей из 300, 500 или даже 1200 человек сокращалась до 50 или 30. Меня это вовсе не радовало — я бы предпочел аудиторию побольше, однако я повторял свой совет до тех пор, пока в дело не вмешалась администрация. Почему я так поступал? Может быть, я делал это потому, что мне не нравилась система экзаменов, стиравшая грань между мышлением и рутиной? А может быть, потому, что мне было не по душе представление о знании как мастерстве, которое нужно приобрести и укоренить путем строгой тренировки? Или, возможно, потому, что я не особенно-то думал о своей собственной карьере? Вероятно, все три этих фактора могли сыграть свою роль. Но и они позабылись, а в 1975 году я изменил свою манеру — тогда, по не установленным врачами причинам, я так ослабел, что едва мог встать на ноги или ходить. Теперь я стал готовиться к лекциям, писал основную часть в виде конспекта скорописью, приходил на все занятия (пока я был здоров, я прогуливал примерно треть) и рассказал студентам несколько отличных и совершенно новых историй.
В дни так называемой студенческой революции я обсуждал философские взгляды, которые сопровождали прежние революционные движения. В списке чтения были Кон-Бендит, ленинская «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», статьи председателя Мао и миллевский трактат «О свободе». Я попросил студентов выступить с речью или с презентацией вместо письменных работ и приглашал на наши встречи аутсайдеров, которые могли высказать свою точку зрения. На этом семинаре выступил студент, который взорвал трансформаторную будку и объяснил, почему он так поступил. Он проорал: «Кто не со мной, тот против меня!» Во время одной из моих лекций чернокожий парень по имени Неемия Питтс воскликнул: «Вы, белые, и не люди вовсе!» После лекции мы окружили его («мы» — это я, ассистенты и студенты) мы с ним не спорили, а просто поговорили. Как и многие другие люди, среди которых были и знаменитости (например, Ленни Брюс или Антонен Арто), Питтс находился под сильным давлением, потому что оказался в ситуации поистине бесчеловечной. Затем в числе моих слушателей появилось еще больше черных (гораздо больше в процентном отношении, чем сейчас в университетском кампусе), и я часто терялся. Должен ли я продолжать кормить их интеллектуальными тонкостями, которые были частью культуры белых? Я был преподавателем и больше того, профессором — я накопил информацию о самых разнообразных вещах, у меня по каждому вопросу были строгие убеждения и мало уважения к светочам моей профессии. Однако теперь я почувствовал себя невеждой и не на своем месте. Одна черная женщина, красивая и сильная, пригласила меня домой и познакомила с семьей. Она сказала: «Будьте начеку. Моя дочь распознает фальшивку в два счета». Я решил не ходить к ним в гости. Хотел бы я объяснить ей, что причиной для такого отказа было не самомнение, а застенчивость. Я понимал, почему студенты приветствовали Хьюи Ньютона, Бобби Сила и их последователей так, словно это были какие-то боги. К нам приходил Малькольм Икс и выступил с вполне разумной речью. Он был в костюме, аккуратный, словно бизнесмен, и имел при себе портфель со своими статьями. Я прочел его «Автобиографию» (написанную Алексом Хэли, который впоследствии — написал «Корни»[53]). Тогда я ощутил симпатию, даже любовь, а также желание как-то, хотя бы и в малой степени, поучаствовать в жизни этого исключительного человека.
Откликнувшись на мое приглашение на семинар, вьетнамские студенты рассказали об истории своей страны и о причинах сопротивления. Группа геев поведала о том, как живется меньшинству среди невежественных и самоуверенных гетеросексуалов. Ян Котт, автор книги «Шекспир — наш современник» поставил еврипидовского «Ореста». Орест с Пиладом въезжали на сцену на мотоциклах, Менелай был генералом, Тиндарей — политиком-южанином, ну а Елена — что ж, Елена была обыкновенной шлюхой. «Должно быть, он поменял много строк», — сказал я Алану, который приглядывал за постановкой. На что Алан ответил: «Он не изменил ни единой строчки». И тем не менее, все роли выглядели как влитые — казалось, будто это произведение написано в наши дни. Котт, Алан и я также сообща отправились В Сан-Франциско посмотреть представление в районе Хэйт-Ашбери [54]). Котт был как дитя. Ему было интересно всё, и самые обычные явления он трактовал, как если бы это были послания с планеты Марс.
Моя подруга Джоан МакКенна, болтушка с золотым сердцем и дипломированная ведьма, решила поставить эксперимент. Она была представлена на семинаре в качестве приглашенного лектора и проговорила минут двадцать, после чего предложила задавать вопросы. Ее ответы были нечестными, саркастическими и авторитарными. Но никто ей не возразил. Напротив, люди, сидевшие рядом с ее жертвами, слегка от них отодвинулись — они словно бы говорили: «Мы не хотим иметь ничего общего с таким неудачником, как ты». Она воскликнула: «Посмотрите, что вы делаете — я дала смехотворн