ре всего находилась Кальпурния — ледяная, расчетливая, замечательно сыгранная Хеленой Вайгель. Второй раз я посмотрел этот спектакль в Лондоне — он ничуть не утратил своей силы.
Не возьму в толк, что побудило меня отправиться в Йель. Я и в самом деле был приглашен и мне предложили место профессора, но почему я согласился? Это была пустая трата времени. Я прочел курс лекций (тот же, что и в Беркли) и провел семинар. Этот семинар посещал Джеффри Буб, который в то время только начал публиковать свои работы о скрытых переменных, а также кучка смятенных социологов — увы, но я должен это сказать — эти были обыкновенными нытиками. Мне было скучно до слез. «Сам виноват, — говорили мне друзья. — Сначала ты унижаешь разум, а потом хочешь, чтобы люди рассказали тебе что-нибудь интересное». Я видел ситуацию иначе. Я никогда не «унижал разум» — что бы ни подразумевалось под этим словом, я лишь критиковал наиболее окаменелые и тиранические его формы. Я также не воображал себе, что моя критика была окончательным решением всех этих вопросов. Это было началом, притом очень сложным, — но началом чего? Началом лучшего понимания наук, лучшего общественного устройства, лучшего взаимодействия между людьми, шагом в сторону лучшего театра, лучших фильмов и так далее. Арто презирал благополучные слои общества, и даже сам язык, и в то же время он предложил новые формы, которые вдохновляли драматургов, продюсеров и философов вплоть до сегодняшнего дня. Однако у людей, которых я встретил в Йеле, кажется, не было собственных положительных идей. Почти все они, за редкими исключениями, соглашались с моей критикой — однако они не желали двигаться вперед, а топтались на месте и обливались слезами. Тем не менее я стал искать для себя жилище и заплатил первый взнос за дом в Брэнфорде, близ Нью-Хэйвена. Однако в конце семестра я решил, что с меня хватит. Я уволился, забрал взнос за дом и вернулся в Беркли. Администрация Йеля, которая так старалась меня заполучить, была очень счастлива, что я ухожу.
Дважды я отправлялся работать в Окленд — в 1972 и в 1974 году. Университет Окленда учредил кафедру, я подал заявление на работу и был принят. На этот раз у меня был отменный резон — я хотел сбежать подальше от загрязненного севера. Теперь я проявил большую осторожность: я сохранил свою позицию в Беркли и просто прибавил к ней оклендскую. Мне нравилась живописная местность и новозеландцы — больше того, мне даже нравилось там работать. У меня была квартира в кампусе. Просыпаясь утром, я слышал, как студенты отправляются на занятия, — днем, загорая на балконе, я видел, как они шли обратно. Библиотека была всего в нескольких шагах. Там я провел многие часы, разглядывая книги и делая заметки. На крыше библиотеки жили бурундуки, а в роще неподалеку пела птица туи. Мне потребовалось много времени на то, чтобы понять — скрежещущие звуки, которые были слышны издалека, и свист, напоминавший нежные звуки флейты, издавало одно и то же существо. Если я смотрел в ночное небо, у меня кружилась голова — вместе того, чтобы устремляться в прыжке вперед, созвездие Льва лежало на спине. Возвращаясь в Штаты с остановкой на Гавайях, я сделал любопытное наблюдение. Беркли был точно куда менее суетным местом, чем Восточное побережье — это было еще одной причиной, по которой я бросил Йель, — а на Гавайях было еще спокойнее. Но если отсчитывать от Окленда, этот порядок менялся. По сравнению с Новой Зеландией Беркли был сущим бедламом.
Семьдесят четвертый год был менее спокойным. Я влюбился в канадскую леди, которая была в Европе моделью и теперь использовала свои сбережения, чтобы изучать философию. Когда она появилась на моем семинаре, у меня возникло дурное предчувствие. Она была красива, умна, обладала телом юноши и, как выяснилось позднее, ненасытными аппетитами в любви. Когда я уезжал из Окленда, я пообещал вернуться летом (то есть когда в северном полушарии будет зима). В Сассексе, куда я отправился после того, как некоторое время провел в нерешительности в Лондоне, я заболел — измотался настолько, что едва мог стоять на ногах. Роэн порекомендовала мне своего целителя — его звали Бенно, он был венгерский еврей и к тому же горбун. Бенно не принялся за меня сразу — он должен был убедиться, что мой организм откликнется на лечение. После сеанса массажа он прописал мне диету и внимательно изучил воздействие этих мер. «Кто-то на небесах тебе помогает», — заявил он и после этого продолжил курс лечения. Оно состояло из продолжительных сессий массажа, пищевых предписаний и педикюра. Для массажа Бенно использовал масло с особыми добавками — они должны были абсорбировать нечистые элементы в моей крови. Это и в самом деле произошло — мое зрение стало яснее, чем когда-либо раньше. Бенно был одинок, он источал одновременно ненависть и беспомощность. «Немногие люди стоят наших стараний — ни у кого нет чувства благодарности, — сказал он, делая массаж больной собаке. — С животными дело другое». В другой раз он сказал: «Лучшее, что можно сделать — убить всех китайцев, просто прикончить их, всех до единого». А как-то раз он заявил мне: «Вчера ко мне приходила моя сестра. Она умерла уже очень давно. Но вчера в мою дверь позвонили, за дверью стояла женщина — она посмотрела на меня и ушла прочь. Это была моя сестра». Кажется, я был ему симпатичен. Он мог говорить со мной по-немецки и отпускал саркастические замечания в адрес бриттов, у которых не было чувства культуры; кроме того, он, кажется, замечал огромный груз моих всевозможных опасений. Вскоре я почувствовал себя гораздо лучше. Это было ровно то, что мне нужно. Затем Джудит написала мне, что завела новый роман. Я был потрясен. Такая реакция была очень странной для меня. Я всегда полагал, что любовь — это дар, которым обмениваются свободно, а не кабала, основанная на договорах и обещаниях. Но на этот раз меня застигли врасплох. Помню, как вышел из университетского здания в Фалмере, что в графстве Сассекс, и говорил себе, вдыхая холодный воздух, что я не мешок студня, а человек, и все преодолею.
Хотя у меня было насыщенное расписание, я успевал работать на стороне. В 1964 году я отправился в Зальцбург, в 1966 — в Белладжо, в 1970 году я съездил на большую встречу Американской ассоциации развития науки, а также читал отдельные лекции в Миннеаполисе, Питтсбурге, Делавэре и прочих местах. Лоренцен, с которым мы встретились в Зальцбурге, кажется, был согласен с моими взглядами. Что могу сказать точно — он любил поговорить. Ткнув пальцем в магнитофон, навек запечатлевший нашу дискуссию, я сказал: «Готов поспорить, что я могу включить эту пленку в любом месте, и мы услышим вашу речь». «Это вряд ли», — парировал Лоренцен. Я промотал пленку, нажал кнопку «стоп» и «воспроизведение». Говорил не Лоренцен. «Вот видите!» — воскликнул он с триумфальной интонацией. Я снова включил перемотку. И снова говорил не Лоренцен. — «Я был прав», — сказал он, но теперь уже слегка дрожащим голосом. Когда мы не услышали его и на третий раз, выражение его лица стало по-настоящему озабоченным. В Белладжо мы провели замечательную неделю с фон Хайеком, которого я знал по Альпбаху, компанию нам составили историк Баттерфилд[59], работавший в Белладжо, и писатель Роберт Ардри[60], который стал моим близким другом. Ардри был одним из левых интеллектуалов, пришедших в литературу в тридцатые годы. Спектакли по двум написанным им тогда пьесам вышли на Бродвее в одну и ту же неделю, причем один из них ставил Элиа Казан. Оба спектакля провалились. Он перебрался в Голливуд и стал писать сценарии (в том числе для фильма «Хартум»[61]). Он интересовался человеческой природой и потому отправился в Африку, где познакомился с Реймондом Дартом, который именно в то время высказал несколько удивительных гипотез о происхождении человека. Ардри следил за развитием событий и написал книгу «Африканский генезис» — познавательный документ о том, как ученые превращают мнение в истину. Эта книга научна в том смысле, что она критична и имеет большой охват. К тому же она была написана с журналистским скепсисом, а не с позиций чванливой учености.
После Белладжо нейрофизиолог Юнг[62] отвез меня во Фрайбург. Мы осмотрели дом Ницше в Зильс-Марии и другие исторические места. Жена Юнга была очень крупной дамой, вежливой, хотя и довольно назойливой; по большей части Юнг был у нее под каблуком. Заинтересовавшись моей историей болезни — ведь у меня были серьезные неврологические проблемы, — он пригласил меня в свой кабинет. Оказалось, что попасть к нему не так-то легко — привратник не мог поверить в то, что этакому забулдыге назначил встречу «Герр Профессор». Еще сложнее мне пришлось с секретарями, которые трепетали при упоминании «Герра Профессора». Наконец после долгого ожидания дверь в его офис распахнулась, и там за массивным столом сидел он сам — крохотный человечек, который должен был обо мне позаботиться.
Юнг также хотел познакомить меня с Хайдеггером, который иногда приходил к нему на обед. Он сказал: «Но это произойдет при одном условии — тебе надо укротить свой сарказм». Я решил, что мне это не нужно. В том же году я читал лекции в Беркли летом — по часу в день на протяжении шести недель. Выбрав в качестве своего предмета историю церковной догматики, я прочел все книги по предмету и особенно внимательно проштудировал Гарнака. Кажется, его труд до сих пор остается непревзойденным. Иногда я приходил на час раньше, чем студенты, иногда на полчаса, а иногда — и на два часа раньше. Почему я взялся за изучение догматики? Потому что развитие церковных догматов весьма схоже с развитием научной мысли. В тот же период у меня нашлось время, чтобы сломать ногу и обзавестись камнем в почках. Я жил полной жизнью. И при этом 10 мая 1967 года я записал в своем дневнике: «День проходит за нем, и зачем следует жить — непонятно». Это чувство не покидало меня на протяжении всех моих приключений.