ована ПМ, я накопил пространный список публикаций, но это было почти случайностью. Мне нравилось путешествовать и выступать с речами перед профессиональной и обыкновенной публикой. Я никогда не готовился к этим докладам — всего лишь записывал несколько мыслей, а остальную работу делал адреналин. Большая часть этих лекций сама собой складывалась в некую серию, которую организаторы брались опубликовать, поэтому мне в итоге приходилось придавать своим речам письменный вид. Статьи, написанные в результате этих выступлений, привели меня к профессорскому статусу, постоянным контрактам и кругленькой зарплате. На том и делу конец — так мне казалось. С этого момента я стал разубеждать администраторов в том, что я достоин дальнейшего продвижения вверх по служебной лестнице. Я говорил: «У вас ничего не получится, да и мне это не нужно — кроме того, я завязал с писаниной». (Пару раз меня оставили в покое, как я того и хотел, но еще дважды я был вынужден вручить им письменное «подтверждение работы». К моему величайшему удивлению меня повысили и в том, и в другом случае.) Словом, это был великолепный план, но он разрушился еще до нападок на ПМ.
Первыми критиками книги были рационалисты и помешавшиеся на науке. Времена изменились, а вместе с ними изменились и стандарты политкорректности, но шовинизм, неграмотность и нетерпимость по-прежнему с нами. Чтобы стало ясно, о чем я говорю, я приведу пример. Хилари Роуз пишет: «Всякий читатель Фейерабенда обязан видеть, что его философский рецепт «все дозволено» глубинным образом связан с его порочным сексистским представлением о новой теории как об обворожительной куртизанке, единственная цель которой — его услаждать… Разумеется, что и тот «ты», который «может делать всё, что угодно», однозначно гендерно определен. Никому и в голову не придет, пусть даже на мгновение, что в этом случае женщин приглашают делать все, что мы захотим».
Конечно, я привык к странным замечаниям, но именно это заслуживает особого удивления. «Она что, спятила? — воскликнул я, прочитав этот пассаж. — Как ей вообще удалось вывести идею о том, что ПМ предназначен только для мужчин, да к тому же еще и „однозначно“?»
Тогда один мой товарищ указал, что в одной из своих прежних статей я и в самом деле сравнивал хорошие теории с куртизанками. Заканчивая свой рассказ о некой более толерантной методологии, я написал, что ее применение «превращает науку из жестокой и требовательной госпожи в привлекательную и гибкую куртизанку, которая старается предугадать каждое желание своего возлюбленного». «Разумеется, — продолжал я, — нам дан выбор — выбирать для своей компании дракона или кошечку. Думаю, что мои предпочтения объяснять не нужно». По всей видимости, Роуз намекала на эти пять строк (написанных за десять лет до ПМ), когда писала свои замечания.
Роуз не ссылается на статью, в которой содержатся эти строки. В примечании она ссылается на ПМ и «Науку в открытом обществе», как если бы эти фразы появлялись в этих книгах и характеризовали их содержание. Вероятно, она даже и не читала этих книг.
Не буду задерживаться на том факте, что мои ремарки могут интерпретироваться по меньшей мере двояко — серьезно или как шутка, произнесенная с невозмутимым лицом. Но Роуз, кажется, не сильна в юморе или иронии. Если предположить, что эти замечания сделаны всерьез, я обязан заметить, что мои слова вряд ли можно счесть «пошлыми» — так могут подумать лишь те, кто разделяет страхи отцов пуританства. В моих словах уж точно нет ничего «сексистского». Здесь не говорится, что все женщины — куртизанки, или что у них нет другого призвания, кроме того, чтобы ублажать мужчин; вот это было бы «сексизмом». Здесь ясно говорится, что я предпочел бы, чтобы меня обслуживала куртизанка, — это означает, что я буду искать женщину, которая имеет такие наклонности (и есть много таких женщин), и что я желаю веселиться с ней ровно так же, как она будет веселиться со мной, если будет так же к этому расположена. В конце концов, я так же ясно заявляю, что есть и другие женщины — «строгие и требовательные госпожи», и другие мужчины, которые любят проводить время с ними. Согласен я и с тем, что выбор в этом тексте принадлежит лишь мужчинам. Это было сделано намеренно. Эта статья высмеивает попперианских маньяков — а среди них нет ни единой женщины.
Мы живем во времена, когда людям с особенными сексуальными предпочтениями предлагается выйти из тени и прилагаются усилия, чтобы приспособить законы и общественные институты к их стилю жизни. Ни геи, ни лесбиянки не говорят, что все являются геями или лесбиянками или обязаны ими быть; они заявляют, что они сами являются таковыми, что есть люди, готовые к ним присоединиться, и что они хотят иметь право и защиту закона, чтобы жить по-своему. Другими словами, они хотят поступать, основываясь на своих предпочтениях, писать о них, и выстраивать свои исследования и творческие усилия вокруг собственных склонностей. А Хилари Роуз, по всей вероятности, предлагает мужчинам, предпочитающим куртизанок, убраться с глаз или, пуще того, прекратить испытывать такие вот «непристойные» желания?
В конце концов, даже если бы я и в самом деле был «шовинистской свиньей», когда писал эти строки, разве я не мог изменить свои взгляды за те десять лет, которые отделяют эту статью от ПМ? И как мы сможем это определить? Разумеется, читая книгу, а не выводя ее содержание из того, что было сказано раньше. Конечно, не всякий использует такую процедуру. Есть институции, которые судят личности в сугубо холистском ключе. Предполагая, что душа, однажды подвергшаяся порче, остается гнилой навсегда, они ищут подозрительные случаи и используют их для того, чтобы заклеймить человека на всю жизнь. Примерами таких институтов являются инквизиция, некоторые пуританские сообщества и КГБ — все эти организации изобрели и возглавляли мужчины. Может быть, Роуз хочет быть похожа на этих людей?
Я согласен с тем, что долгое время мужчины играли роль, которую не оправдывают ни их ум, ни характер и уж точно не их достижения, и что все мы, за очень немногими исключениями, поучаствовали в установлении такого порядка. Перерабатывая ПМ для третьего издания, я был удивлен тем, сколь часто я использовал существительное мужского рода или мужские фразы для описания людей в целом. Это может показаться несущественным, но я считаю иначе. Крохотные жесты поддерживают большие предубеждения. И решением этой проблемы будет не инверсия этих предубеждений, а более широкий взгляд на вещи, включивший бы в новую картину мира всех, даже животных, которые определенно предпочли бы жить в мире и на свободе — в противовес тому, как их заталкивают на суперфермы, калечат при транспортировке или истязают в стерильных лабораториях.
Что я думаю про ПМ сегодня? Что ж — ученые всегда действовали свободно и в довольно оппортунистическом ключе, когда занимались исследованием, хотя часто заговаривали иначе, когда вещали с кафедры. Теперь это широко признано историками науки. Я проанализировал галилеевские наблюдения с телескопом и обратил внимание на то, как Галилей, не особенно прибегая к теоретизированию, сумел получить внушительные результаты. Позже историки предположили, что такие уровни наблюдения формируют целые культуры, критерии и правила которых существенно отличаются от наблюдений теоретиков. Кроме того, анализируя теоретические достижения Галилея (в связи с его защитой Коперника — а не «Беседы о двух новых науках»), я предположил, что эти достижения включали в себя хитроумную реструктуризацию основополагающих идей и отношений. В наши дни все эти процессы изучены в подробностях. Я далек от того, чтобы утверждать, что историки, занимающиеся этим новым видом исследований, прочли ПМ и многому научились — ничто не будет дальше отстоять от истины. Однако приятно видеть, что некоторые мои диванные убеждения теперь разделяют ученые, находящиеся в тесном контакте с научной практикой.
Другие мои диванные убеждения распространились не слишком-то далеко. Я имею в виду мой «релятивизм», или идею о том, что культуры — это более или менее закрытые сущности со своими критериями и процедурами, что они самоценны и в них не следует вмешиваться. Этот взгляд в известной степени совпал с воззрениями антропологов, которые пытались понять сбивающую с толку сложность человеческого существования и потому поделили его на области, по большей части не пересекающиеся между собой, самостоятельные и самоуправляемые. Однако культуры взаимодействуют, они изменяются, у них есть ресурсы, которые превышают перечень их постоянных или объективных составляющих, — или, вернее сказать, тех составляющих, которые антропологи, по крайней мере некоторые, свели к неизбежным культурным правилам и законам. С учетом того, сколь многому научились культуры друг у друга, и принимая во внимание, сколь изобретательно они преобразили материал, собранный таким образом, я пришел к заключению, что всякая культура потенциально является всеми культурами и что особенные культурные черты — это изменяющиеся проявления единой человеческой природы.
У этого умозаключения есть важные политические следствия. Оно означает, что культурные особенности не являются неприкосновенными святынями. Не существует такой вещи, как «культурно оправданное» угнетение или «культурно оправданное» убийство. Есть только угнетение и убийство, и с ними нужно обращаться как с таковыми, при необходимости проявляя твердость. Однако, осознав потенциал всякой культуры к изменениям, мы обязаны открыться сами для этих изменений прежде, чем пытаться изменить других. Иными словами, мы должны обращать внимание на желания, мнения, привычки, предложения людей, с которыми мы будем взаимодействовать, и мы будем обязаны получить нашу информацию путем обширного личного контакта, а не держа дистанцию, не стараясь быть «объективным», не якшаясь с так называемыми лидерами. Человечные миссионеры всегда следовали таким правилам. Неповоротливое и зачастую бесцеремонное занятие «развитием» ясно показывает, как многому можно научиться у местных сообществ и как даже самые лучшие программы проваливаются, будучи навязаны сверху, без попытки понять местные обычаи. Так или иначе, объективизм и релятивизм не только несостоятельны как философские учения, они также и плохие помощники для плодотворного сотрудничества культур. Некоторые и