з моих ранних работ утверждали именно это, пусть даже это случилось задолго до того, как я сам понял, на чем делаю акцент. Так я опередил не только других, но даже и самого себя.
13 Брайтон, Кассель и Цюрих
В начале семидесятых я подумывал осесть в Новой Зеландии. Это живописная страна с чистым воздухом, а университетская жизнь не совсем уж невыносима. Тогда мы с Джудит подумывали о том, чтобы купить землю и построить дом. У нас были основания для оптимизма. Отец нашего общего друга собирался продать часть своих береговых владений, а группа буддистов пожелала их приобрести. При этом они были готовы оставить нам пять акров и построить дом за стоимость этой земли — в их сообществе были плотники, электрики, водопроводчики и другие мастера. Но эти планы так и не осуществились. Обнаружив, что имеет дело с буддистами, владелец отказался от сделки. Он будто бы заявил: «Не желаю продавать свою замечательную землю каким-то там гребаным буддистам». Мне повезло. Невозможно было предсказать, как повели бы себя наши религиозные друзья в долгосрочной перспективе, а кроме того, у Джудит вскоре появились совершенно иные планы.
Сам толком не понимаю, как и почему я отправился работать в Сассексский университет в Брайтоне. Помню только, что встречался с Асой Бриггзом, президентом университета, и с другими сотрудниками факультета. Один из них, Гэлли, уже был знаком со мной по Колстоновскому симпозиуму[67], проводящемуся в Бристоле. Он был рад услышать, что я собираюсь возродить хорошо известные научные драмы и разыграть их снова в приближении к подлиннику. Не помню, о чем мы договорились — помню лишь, что преподавал там в течение двух семестров (1974–1975), а после уволился — у меня было двенадцать часов в неделю (один лекционный курс, а также вводные лекции), и это было для меня слишком много. Ко всему прочему я чувствовал себя слабым и рассеянным. Некоторые студенты замечали, что у меня был измотанный вид — просто в этой аудитории лектору было негде сесть. Хотел бы я прочесть эти лекции получше! В сентябре 1974 года я отправился на конференцию в греческий Нафплион. Ее организовал Имре Лакатос, а финансировал папаша Лацис. Имре пригласил туда ведущих философов, историков (математики и физики) и экономистов, чтобы протестировать мощь своей программы, и собирался произнести духоподъемную речь на открытии. Но он умер, и вместо него вступительное слово произнес я, подражая его речевым привычкам и его з манере восхвалять разум и проклинать иррациональность. До Греции я добрался с некоторым трудом. Находясь в игривом настроении, я послал телеграмму: «Оправляюсь от желтухи, простуды и сифилиса в легкой форме. Держите врача наготове». Эта телеграмма была перехвачена, и папаше Лацису пришлось объясняться насчет меня с властями. Кажется, он здорово повеселился.
Кассель для меня — еще большая загадка. Что я делал в Касселе? Как и почему я туда угодил? Так или иначе, я читал там в течение двух семестров, и кажется, это были лекции по философии науки и по литературе. Я снял комнату в подвале дома за городом, вокруг были леса и романтические пешеходные тропинки — дом 29 по Зандбушвег. Зимой мы с хозяйкой вступили в борьбу за центральное отопление. Она всякий раз пыталась его отключить, но у меня было преимущество, потому что я жил рядом с заветным рычагом и постоянно включал его снова.
Зато я прекрасно помню, что привело меня в Цюрих (а именно в знаменитый Федеральный институт технологии, также известный как Цюрихский политех). Все это началось с Эриха Янча[68]. Мы вместе изучали астрономию в Вене, но после много лет не виделись. Когда мы снова встретились в Беркли, Эрих стал гуру самоорганизации. Он был знаменит, его уважали, но у него не было ни постоянной работы, ни друзей — по крайней мере, так казалось. Он довольно часто приходил ко мне, и мы говорили о личных делах, научных скандалах и новых открытиях во всех областях. Затем он заболел. Он отправился к иглоукалывателю, а после угодил в больницу. Через неделю его не стало. Я не знал об этом, пока не получил документ о том, что прах профессора Янча был развеян над Тихим океаном на такой-то широте и такой-то долготе, а стоимость церемонии «указана ниже». (Я был не единственным, кто получил такое сообщение — как минимум пять человек оплатили полную стоимость похорон Янча, и они все еще судятся.) Разумеется, я захотел узнать подробности этой истории. Я позвонил в госпиталь, но врачи были в растерянности. Да, они знали историю Эриха Янча. Он прибыл в клинику с чем-то, похожим на диабет, некоторое время держался хорошо, но затем по непонятным причинам отказала его иммунная система, и он скончался. Может статься, это был очень ранний случай ВИЧ.
Кроме меня, у Эриха был еще один друг — ослица. Она жила в парке за моим домом, и Эрих получил разрешение иногда брать ее на прогулку. Они гуляли дважды в неделю, соблюдая крайнюю пунктуальность. Иногда он уезжал читать лекции. Когда он возвращался, ослица изображала неприступность. И тогда Эриху приходилось пускать в ход всю свою силу убеждения, главным образом сахар и морковку, чтобы вновь завоевадъ ее внимание.
В один из своих последних визитов Эрих вскользь упомянул, что Цюрихский политех ищет философа науки. Про себя я подумал: «Может быть, это как раз то, что мне нужно». Я написал письмо президенту института: «Слышал, что вы ищете специалиста по философии науки — я заинтересован в этой работе». Вскоре выяснилось, что президент только начал думать о такой возможности, но он пообещал рассмотреть мое заявление, когда и если такая вакансия появится.
Через год меня пригласили прочесть пробную лекцию — два часа на абсолютно любую тему. Герхард Хубер и его жена приняли меня, и мы отобедали вместе. Когда вся эта церемония закончилось, Хубер сказал: «Я взял с собой жену, потому что она хорошо разбирается в людях — я так не умею». Кажется, я прошел это первое испытание — и оно было решающим.
Лекция была назначена на пять часов. К этому времени я уже чувствовал усталость. Хубер представил меня, и я начал говорить. Но в этой аудитории не было ни стола, ни стула, ни даже кафедры, на которую можно было бы опереться. Мне пришлось всю лекцию расхаживать по залу. Это может показаться пустяковым делом, но я подволакивал ногу и у меня были проблемы с кровообращением, так что мне потребовалась вся сила воли, чтобы все это пережить. Через сорок минут я замолчал. Потом, глядя на слушателей, я воскликнул: «Ну скажите хоть что-нибудь!» И они сказали очень многое, в том числе и довольно агрессивно. Я отвечал в том же духе. Один господин, по виду профессор, обвинил меня в том, что я пытаюсь вернуться в Средневековье. В ответ я спросил: «Что вы знаете о Средневековье? Знаете ли вы труды Буридана или Орема? А сколько строк вы прочли из Фомы Аквинского?» Он выбежал из аудитории с яростью и отчаянно хлопнул дверью. Мало-помалу вопросы закончились и слушатели стали покидать лекционный зал. Я подумал: «Наконец-то всему конец!» Но не тут-то было — после этого я еще должен был встретиться с приемной комиссией, состоявшей из Хубера, ван дер Вардена, Жана Херша (это был ученик Ясперса, и он был в той же мере переполнен нравственным духом), президента и прочих.
К этому моменту я был сыт по горло — и мои ответы это ясно продемонстрировали. Президент спросил: «Почему вы хотите приехать в Цюрих?» Я отвечал: «Потому что мне не сидится на месте и я люблю перемены». «А почему вы выбрали Швейцарию?» — «Здесь много платят, а преподавательская нагрузка минимальна». Я не кривил душой. Переезжая из одного города в другой, я уяснил, чего именно хочу: перебраться в другое место из Беркли, предпочтительно — в Европу, с большой зарплатой и чтобы у меня было поменьше лекционных часов. Затем кто-то затронул проблему истины. Я объяснил, что воспринимаю это понятие как инструмент риторики — мне он нужен для. ловли мух, но в остальном я не отношусь к этому понятию серьезно. Ван дер Варден сказал: «Но ведь даже мы, математики, говорим об истине». И так далее, и тому подобное. На следующее утро я улетел в Лондон, чтобы оттуда отправиться в Беркли. Я уезжал с твердым убеждением, что Цюрихский политех теперь не захочет прикоснуться ко мне даже трехметровой палкой. Но я недооценивал швейцарцев.
Чтобы составить обо мне более ясное представление, они связались с философами из Беркли и других мест — в том числе с теми, кто специализировался на философии науки. На мой шестьдесят пятый день рождения Петер Шиндлер, бывший тогда заместителем президента, послал мне выборку из отзывов, которые они получили. Вот некоторые из них:
«У Фейерабенда репутация непоседы».
«По всей видимости, ему нравится коллекционировать предложения о работе».
«Он бесноватый, склонен к succès de scandale и многих коллег довел до исступления».
«Он постоянно находился в конфликте с комитетом курса. Не уверен, хорошая это или плохая рекомендация» (должно быть, этот отзыв написал кто-то из Беркли).
«Я бы ни при каких обстоятельствах не взял его в Цюрихский политех».
«Если бы мне пришлось решать, принимать его на полную ставку или никогда не видеть, я совсем не уверен, что бы я предпочел».
«В общем и целом мне представляется, что утверждение его кандидатуры замечательно послужит ко славе всякой философской кафедры».
И так далее.
На следующем этапе (но я пока что об этом не знал), комитет сузил выбор до двух претендентов — теперь в списке остались только Шойрер из Бельгии и я. Было принято решение, что каждый из нас будет читать по одному курсу лекций, раз в семестр. В то время я проводил часть своего времени в Беркли, а вторую часть — в Касселе. Приняв во внимание этот график, Цюрих предложил мне приезжать на два дня каждые две недели и читать лекции по два часа в день. Я был очень удивлен и согласился. Я прочел свой стандартный курс по философии науки, все еще без стула или стола, ковыл