яя по аудитории и до крайности утомляясь. Этот курс посещал Хубер, бывали и Примас с ван дер Варденом, а также другие профессора. Значительно позже Примас рассказал мне, что в числе слушателей был один химик, который озлобился с первой же лекции. Вторая разозлила его еще больше, но он все равно продолжал приходить. Многие студенты — из Цюриха и из других институтов — испытывали подобные чувства, о чем и говорили мне совершенно прямо. Ван дер Варден прерывал меня и приводил возражения, и мы живо обменивались репликами. После лекций я отправлялся в гостиницу («Отель Леонек» у подножия холма), валился в кровать и читал один дз детективов, купленных на вокзале. Я жил прекрасной жизнью. Но ван дер Варден высказывал озабоченность: «Это не доведет вас до добра».
Еще одна долгая пауза в воспоминаниях. Покинув Кассель, я решил остаться в Беркли и прекратить шастать по миру — мало-помалу я приспособился к американскому образу жизни. Я выучился водить, купил машину и дом на Берклийских холмах, а также начал посещать факультетские собрания, которых раньше избегал. «Почему бы и нет?» — сказал я себе; ведь Беркли — мой дом, а университет — мой источник дохода, так что я мог бы стараться и посильнее.
Для этого решения были и другие причины. Я предпочитал говорить, писать и думать на английском (и до сих пор это так). Мне также было больше по душе многонациональное окружение в Беркли — здесь было множество разных лиц и много разнообразных взглядов на жизнь. Перемещаясь между Берлином и Лондоном, я чувствовал себя дома в Лондоне, а не в Берлине, хотел оставаться там и говорить на английском языке. В этот момент президент Цюрихского политеха пригласил меня приехать еще раз и сделал предложение: постоянная профессура на полную или половинную ставку с опцией перехода на полную ставку, когда мне заблагорассудится, и с преподавательской нагрузкой четыре-пять часов в неделю. До сих пор я еще все понимал. Чего я не смог уразуметь и даже не стал переспрашивать, было то, что мой доход после выхода на пенсию составит 60% от полной ставки (я предполагал, что мне будут платить столько же), что меня уже записали в пенсионный фонд (ведь я должен буду уступить место другим, которые тоже должны будут сделать свой значительный вклад) и что мои перелеты в Беркли и обратно будут полностью оплачиваться. Я согласился на все, безо всяких расспросов. Президент спросил: «Нужен ли вам свой кабинет?» Я ответил: «Нет», и это устроило нас обоих. Президент был доволен, потому что в институте было мало свободных мест, а я был рад тому, что мне не придется просиживать приемные часы в кабинете. Так начались десять прекрасных лет, которые я провел в равных долях в Беркли и в Цюрихе. Это было именно то положение, к которому я стремился.
Много лет спустя мне рассказали, как я был принят на работу. Мои серии лекций пользовались успехом, в смысле количества аудитории — мой конкурент растерял почти всех своих слушателей. Однако многие из моих студентов жаловались на содержание лекций и сомневались в моем характере — ветреник вроде меня, кажется, не очень-то подходил для преподавания такого серьезного предмета, как философия. Федеральные власти рекомендовали отвергнуть мою кандидатуру. В то же время президент университета хотел утвердить независимость академических учреждений и сделал выбор в мою пользу. Этим он как бы сказал: «Никакой Фейерабенд не сможет развалить столь громадную школу, как Политех». Вот так образ действия ученых и их тяга к автономии, часто критиковавшиеся мной, привели меня к той комфортной жизни, которую я веду теперь.
Я нашел квартиру в городке Майлен на берегу Цюрихского озера (и я все еще здесь живу). Половину квартплаты вносил институт, мебель (за исключением кровати) также была предоставлена университетом (и я все еще ей пользуюсь). Моя работа заключалась в том, чтобы заполнить по меньшей мере четыре часа в неделю разговорами и дискуссиями. Эту проблему я решил, читая по двухчасовой лекции в неделю, к которой прилагался семинар, также на два часа. Вскоре я сообразил, что ротация в Цюрихе была куда меньше, чем в Беркли, — одни и те же люди приходили на мои лекции в течение трех или четырех лет. Это означало, что я должен был подготовить по меньшей мере еще три лекционных курса — задача сложная, но небезынтересная. Прибыв в Цюрих, я узнал, что занятия по философии науки ведет бывший физик, переквалифицировавшийся в логики и очень ясно мыслящий — Пауль Хойнинген-Хюне. Всякий раз, стоило мне сделать неуклюжее замечание, я оббегал взглядом лица слушателей, не ухмыльнется ли кто — это и будет он, рассуждал я. Мы встретились на вечеринке по случаю его сорокалетия — сказав ему, что мы используем одну и ту же мошенническую схему, я предложил обращаться друг к другу по именам. Пауль стал одним из моих ближайших друзей. Он замечательный хозяин и повар, к тому же отлично разбирается в хороших винах — в конце концов, логики не такие уж и скверные.
Мой первый курс был по платоновскому диалогу «Теэтет». Я разобрал этот диалог строчка за строчкой, попутно отвлекаясь на древние и современные проблемы. В частности, я связал платоновскую теорию восприятия с квантовой механикой и пустился в пространные рассуждения о том, почему Платон предпочел форму диалога другим способам коммуникации — эпической форме, драме, публичной речи и научному трактату. Я сказал: «Платон думал о своем стиле, а теперь стиль научной статьи определяют редакторы». Я также читал лекции о «Тимее». Это был сложный материал, а моя подготовка не всегда была на высоте. Перед лекцией я часто сидел в большом зале и смотрел в окно на церковные часы неподалеку. Моя удрученность росла: вот осталось пятнадцать минут до начала, а вот — уже десять. Должен ли я остаться и прочитать лекцию или ретироваться, притворившись, что потерял голос? В конце концов я прочел все свои лекции, не пропустив ни одной. «Это было великолепно», — сказал ван дер Варден на вечеринке по случаю окончания курса и спросил: «Про что вы будете читать дальше?» — «Про аристотелевскую физику». — «Ах, вот оно что — старый зануда Аристотель! Тогда я не приду». Аристотель давался мне сложнее Платона и к тому же был более техническим мыслителем. Но я думаю, что его «Физика» содержит материал, который может вызвать интерес у современных ученых (в этом со мной согласны Гюнтер Стент и Рене Том[69], хотя и по совершенно иным причинам).
Этот семинар начинался так же, как в Беркли: у него не было установленной темы, а просто заслушивались доклады участников. Я прерывал докладчика — нередко после первой же фразы, чтобы начать дискуссию. Во время третьей встречи господин серьезного вида, с бородой и в очках, поднялся и зачитал некий текст о том, что доклады слишком часто прерываются и множество разговоров вовсе не означает, что кому-то есть что сказать. На следующей неделе он попросил меня о встрече и представил свой собственный план. Семинары нужно сделать открытыми для простых слушателей — у них должна быть общая тема на каждый семестр, вести которую должны от двух до четырех «авторитетов» за раз. Он вызвался заниматься бумажной работой, писать приглашения, вести переговоры с участниками, реагировать на внезапные изменения планов и так далее. Мне нужно было лишь подписать документы, давать советы, представлять гостей и время от времени выступать самому. Я моментально согласился — чем меньше работать самому, тем лучше для меня. Так возникло мероприятие, которое вскоре стало весьма популярным.
Некоторые встречи носили технический характер и привлекали лишь малую аудиторию, другие должны были транслироваться по кабельному телеканалу. Один из семинаров был посвящен теории цвета Гёте. Взгляды Гёте объяснял какой-то последователь Рудольфа Штайнера. У него были большие плакаты с иллюстрациями Гёте, и он предложил нам посмотреть на них через стеклянные призмы, которые он предварительно раздал. Так в первый раз мы увидели, а не только прочли или услышали то, о чем говорил Гёте. Эта дискуссия вышла довольно оживленной. Штейнерианец возразил Ресу Йосту, который высказал недовольство несколькими его формулировками: «Вы говорите так, словно вы авторитет». Йост отвечал: «Но я и есть авторитет». Продолжение было в том же духе. Когда встреча закончилась, мы вышли на улицу и наткнулись на слонов, верблюдов и лошадей — оказалось, в город только что приехал цирк. «Достойный финал фейерабендовского семинара», — написала газета Neue Zürcher Zeitung.
Фридрих Дюрренматт приехал на семинар, чтобы поговорить о платоновских сущностях, и вместо кровати использовал в качестве примера стул. Его заключение было таково: платоновский стул — не что иное, как идеализированная задница сидящих[70]. Дюрренматта предупредили, что будут и другие доклады, так что ему нужно уложиться в двадцать минут. Он ответил: «Что ж, я и так не знаю, о чем говорить, и это займет не больше десяти минут». Он опоздал, мы начали без него, а когда он все-таки заявился, то вытащил внушительную рукопись и мог бы говорить вечно, если бы его не остановили через двадцать пять минут. (Мадам Хубер, председательствовавшая на встрече, сомневалась, стоит ли его прерывать, но я подбодрил ее, сказав: «Никаких исключений для важных шишек!») Дюрренматт не возмущался. Затем он пришел к нам на ужин, попытался меня напоить, сказал, что читал «Против метода», и развлекал нас рассказами про себя и про Франца Холера[71]. Однако приехать снова он отказался. Когда в следующий раз ему позвонил организатор, он проорал: «Вы не даете людям договорить!» — и швырнул трубку. Всего (как мне кажется) мы провели семь таких семинаров в течение семи последующих лет. Кристиан Томас, который раскритиковал первоначальный порядок и предложил новый формат, стал моим прекрасным товарищем.
Постепенно я немного расслабился. Стал ходить в кино, театр и оперу. Устраивал долгие пешие прогулки по лесам или фланировал по городу. После одного из самых интересных семинаров я пригласил слушателей и лекторов в ресторан неподалеку и за всех заплатил. Это обошлось мне в целых 600 франков. Но это не имело значения — моя зарплата была огромной, по сути, я получал два жалования, более чем достаточно в том случае, если бы я пожелал уйти на пенсию, — к тому же у меня был дом на Берклийских холмах, квартира в Вене, и не было никакой необходимости экономить. В этот