ьшой загадочный узел. Я помню наших ближайших соседей по дому — старуху, женщину помоложе (фрау Мазерниц), ее мужа (практически не показывавшегося на глаза) и их дочь Штеффи, которая мало-помалу выросла, оформилась и принялась ходить на свидания. Остальных соседей я знал не слишком хорошо, а окрестные улицы знал и того меньше. Мир — опасное место, твердили мне родители и держали меня дома. Они даже не разрешали мне ходить в уборную — в нашем доме была одна общая уборная на каждом этаже, но не в квартирах, — так что меня сажали на горшок до тех пор, пока мне не стукнуло девять.
В первые пять лет моей жизни я всегда укладывался спать после часа дня. Как-то раз перед этим дневным сном я разобрал будильник, который должен был меня разбудить, и успел собрать его снова прежде, чем заснул. Кроме того, я немного играл на аккордеоне, и довольно сносно. Но на это никто не обращал внимания. Так один талант, который у меня, наверное, был, постепенно угас. У меня часто болел желудок и поднималась температура. Со мной случались нервные припадки наподобие эпилептических: мои глаза закатывались, я издавал странные звуки и падал на землю (в пятнадцать лет я добавил в свой репертуар хождение во сне). Врача никогда не звали — считалось, что матери должны знать азы медицины. Например, жар лечили тем, что обертывали больного в горячие полотенца, в глотку ему заливали горячий лимонад (с аспирином или без) и предоставляли природе позаботиться об остальном. Раз или два я едва не умер, истекая потом от простуды. Боли не считались чем-то ужасным; родители говорили: «Скоро пройдет». Этот подход был явно более рациональным, чем обращение к докторам по каждому мелкому поводу, — но у такого метода были и недостатки. Я страдал от желудочных болей годами — иногда они были настолько острыми, что я катался по полу; наконец врач диагностировал у меня воспаление аппендикса (он раздулся и того и гляди мог лопнуть). Однажды — думаю, тогда мне было лет десять — мать сводила меня к психиатру; по крайней мере, я думаю, что это был психиатр, а причиной похода, как я полагаю, было ночное недержание. Маленький человек с лысой головой и блестящими очками излучал доброжелательность. Он осмотрел меня и отвел мать в соседнюю комнату. Когда он вернулся, то выглядел злобно и угрожающе. Он в самом деле напугал меня, но я не знаю, исцелило ли это тот недуг — какой бы он ни был, — который заставил мать отправиться к нему со мной.
Я пошел в школу в шесть лет. Это был странный опыт. Так как меня держали дома, я не знал, как живут другие люди и что с ними делать. Папа дал мне свой воинский вещмешок вместо обычного портфеля. «Тебе будут завидовать», — сказал он. Но надо мной смеялись. «Ты должен себя защищать!» — сказала мама. На следующий день я так и сделал. Занятия окончились, и я направился к дому. Я увидел маму в окне, вспомнил ее совет, напал на главного обидчика и сломал ему руку. Постепенно все улеглось и начался процесс обучения. Теперь я не мог взять в толк, почему учитель расхаживает по классу, а мне это запрещено, так что я стал расхаживать вместе с ним. Он велел мне сесть на место. Там я и оставался, но при появлении на доске первых букв меня начало тошнить. Меня отослали домой и отчистили; папа сурово предупредил: «Больше так не выступай, а то я тебе задам!» И я снова оказался в школе, сидел на своем месте и старался хранить спокойствие; учитель снова подошел к доске и написал несколько букв, и меня снова вырвало. «Он не готов к школе, — сказал учитель. — Приводите его в следующем году». «Он приспособится, — ответил папа. — Такое бывает». И так оно и вышло. После двух недель я уже привык к новой жизни и упивался ей. Два года спустя мне даже пришлось сменить класс; моя учительница, фрау Вундерер, жаловалась, что я слишком трудный для нее ученик. Не знаю, почему она пожаловалась на меня, но кажется, после этого все мои трудности улетучились. Я с ужасом воображаю, что в этой ситуации мог бы сотворить со мной американский детский психолог.
Я часто пытаюсь понять, как я научился читать. Вероятно, должно было быть время, когда я не умел читать вовсе, затем промежуточная стадия, когда я мог прочесть немного, и, наконец, заключительный этап, когда я стал читать уже очень хорошо. По крайней мере, так я думал потом. Но я просто не могу различить эти этапы. Кажется, что я пошел в школу, уже умея читать, но я не знаю, как я этому выучился. Папа покупал много комиксов. Их персонажи разговаривали; то, что они говорили, было написано в облачках над их головами. Возможно, я выучился читать, пытаясь сообразить, что находится в облачке. Это далось мне без особенного труда. Я также помню, насколько яркими были эти герои — они жили, действовали и разве что не спрыгивали со страниц. Это был еще один мир — настоящий и полный тайн. Еще у меня была энциклопедия с изображениями животных, растений и городов. Некоторые растения выглядели обыкновенно. Другие были пугающими, и я быстро переворачивал страницу.
Раз в год папа отвозил нас в Пратер — на местную ярмарку с каруселями, американскими горками и целым миниатюрным городом, которым заправляли карлики. Мне больше всего нравился волшебный поезд. В перерыве между рейсами он выглядел довольно невзрачно — это были маленькие вагончики с обычными сиденьями и простой раскраской. Папа купил билет; мы сели и немного подождали. Наконец поезд тронулся; он заехал в грот, затем, после нескольких мгновений зловещей темноты, справа открылся волшебный вид, слева на нас бросалось чудовищное создание, сверху падали паутины, чьи-то руки тянулись неведомо откуда и хотели нас схватить.
Годы спустя я прокатился на том же поезде, и все, что я увидел на этот раз — потертые сиденья, кое-как сколоченные города и смехотворное бумажное чудище.
А комиксы теперь — это всего лишь рисунки. Возможно, они и смешны, и занимательны — я все еще радуюсь им, — но они больше не оживают. Даже истории теперь изменили свои свойства. Я помню одну историю, о человеке и мухе. Человек сидит в комнате и читает. Муха начинает донимать его своим жужжанием. Человек оглядывается вокруг, видит муху, подходит к ней; муха исчезает и вновь воцаряется тишина. Человек садится и продолжает читать. Муха снова начинает жужжать… и так далее. Раньше я думал, что это особенная муха, которая растворялась в воздухе и превращалась в ничто, а затем заново собиралась из воздуха. Я и сейчас могу вообразить такую муху и представить себе ее приключения. Но это будет лишь вымысел, и в нем не будет духа подлинности. Разве удивительно, что я не люблю реформаторов наподобие Брехта, которые превращают театр, одну из последних твердынь волшебства, в социологическую лабораторию?
Раз в году, 10 декабря, мой отец облачался (в квартире у соседей) в костюм епископа, надевал маску и являлся в нашу квартиру в образе святого Николая. Мы с мамой поджидали его на кухне. Раздавался стук в дверь. Мама говорила: «Должно быть, это святой Николай». Я дрожал от страха и восторга. Мама отпирала дверь и входил святой Николай. Я вставал на колени. Папа спрашивал глубоким басом: «Ты был хорошим мальчиком? А выучил ли ты уроки? А родителей ты слушаешься?» И я был вынужден признаваться, что, увы, нагрешил в том-то, был нерадив в другом и что мое поведение было не слишком примерным. Святой Николай подходил ближе, пронзительно смотрел на меня, шлепал (конечно, ласково) и говорил: «В следующий раз ты так легко не отделаешься», — после чего уходил восвояси. За дверью он оставлял корзину с фруктами, шоколадом и различными сладостями. Отец возвращался и выглядел очень утомленным; в руке у него был кожаный пояс, и он рассказывал, как поймал и связал дьявола, а потом вставил ему в пасть кляп в то время, пока святой Николай устраивал мне допрос с пристрастием. «Знаешь, тебе повезло, — говорил он, — на этот раз дьявол едва не сбежал, и он уж точно задал бы тебе. Он даже мог бы утащить тебя с собой!» Я верил его рассказу — еще и потому, что по коридору расхаживали соседи в костюмах разной нечисти. «Бедный папочка!» — отвечал я. Я давал ему что-то из своих подарков и очень гордился его силой, благодаря которой он смог связать самого Князя тьмы. Мама рассказывала истории об ангелах и чертях, и я часто перебивал ее, добавляя то, что выдумал сам. Одна из историй была о том, как умный человек продал свою душу, затем пожалел о содеянном и выманил пламенеющего дьявола на ледяное озеро — лед растаял, дьявол утонул и человек смог снова стать свободным. Думаю, это придумал я сам.
Я твердо верил в ангелов и бесов. Они могли появиться где угодно и вытворить все что угодно. Я боялся бога. Он был где-то далеко и был довольно бесцветным — он просто был, — но он также обладал могуществом и знал о самых тайных происшествиях. Перед тем, как приступить к причастию, я ходил исповедоваться не один раз, а дважды или трижды — в то время меня одолевало слишком много скверных мыслей. (Священник, не желая, чтобы его беспокоили, быстро отпускал мне все грехи, которые я мог совершить между исповедью и причастием.) Слова и события, которые могли изменить мое отношение к религии, не производили на меня никакого впечатления; я замечал их, но не связывал со своими убеждениями. Однажды в школе — мне было тогда семь лет — я наблюдал странную сцену. Один из мальчиков со слезами на глазах подошел к учителю и прокричал: «Никаких ангелов нет! Они не приносят подарки на Рождество! Это все штучки, которые подстраивают родители!» Я помню это очень ясно; я могу показать этого мальчика на школьной фотографии, которая, кажется, пережила и мои путешествия, и периодические попытки прибраться в доме. Однако для меня это совершенно ничего не значило. Я не был шокирован, я не переменил своего мнения. Я просто не понимал, отчего весь этот шум. Тогда я просто считал, что это одно из странных явлений, из которых и состоит наш мир. (Мертвые тела и залитые кровью улицы, которые я видел во время гражданской войны в Вене, а также во время нацистского периода, действовали на меня — а вернее, не действовали — точно так же.)
В 1932 году святой Николай пришел ко мне в последний раз. Мне было восемь лет, и мы уже переехали в новую квартиру. Снова наступило 10 декабря. И я снова ждал. Я был один и читал легенды о Вене. Одна из легенд объясняет, почему у церкви святого Стефана только одна законченная башня, а вместо второй — обрубок: главный каменщик был ошарашен огромной задачей и обратился за помощью к дьяволу. «Я помогу, — ответил д