Пауль (Пол) Карл Фейерабенд — философ, хорошо известный российскому читателю, его основные работы начали публиковаться в СССР еще при его жизни и даже теперь, спустя почти тридцать лет после его смерти, вызывают живой интерес. За это время имя Фейерабенда стало нарицательным как у нас, так и во всем мире в качестве защитника различных неортодоксальных учений.
Знаменитая «теория» эпистемологического анархизма, выдвинутая в книге «Против метода» и начертавшая на щите девиз «Anything goes» (в русской традиции это стало переводиться «Все дозволено» и вызывает неверные ассоциации с Достоевским), в более развернутом виде сформулирована самим Фейерабендом так:
«Я утверждаю лишь одно: для каждого правила и для каждого стандарта можно представить эпизод, в котором это правило и этот стандарт нарушаются. Это одно из тех «смелых предположений», которые так любят попперианцы. Я никогда не пытался доказывать это предположение. Однако я старался сделать его правдоподобным, приводя исторические примеры нарушения основных правил и стандартов рациональности. Очевидно, что рассмотрение истории, опровергающее некоторое правило или стандарт, не может опровергать их ослабленного варианта. Однако столь же очевидно, что, постепенно ослабляя свои правила, рационалист неизбежно очень близко подойдет к моей собственной позиции. Примером такого ученого является Лакатос»[86].
В начале 90-х Фейерабенд встретился с научным журналистом Джоном Хорганом и еще более наглядно объяснил ему ту же самую идею. Вот как об этом вспоминает Хорган:
«Когда я спросил о его «позиции» по какому-то вопросу, он поморщился и воскликнул: «У меня нет позиции! Когда она есть, она всегда подразумевает привинчивание» (и он показал, как будто закручивает что-то в крышку стола невидимой отверткой). «У меня есть мнения, которые я защищаю — и довольно бойко, но как только я обнаруживаю, насколько они глупы, я просто отказываюсь от них!» <...> В конце концов я попытался прижать его к стенке вопросом: «Вы используете техники рационализма для того, чтобы нападать на рационализм — нет ли тут какого-то противоречия?» Фейерабенд оставался невозмутим. «Но ведь это всего лишь инструменты, и инструменты можно использовать так, как заблагорассудится. Они не могут обвинить меня в том, что я их использую»[87].
Философия может защищать здравый смысл рациональными средствами, однако при этом она перестает задавать вопросы и перестает быть самой собой — таков главный фейерабендовский dictum.
Важной задачей для историков философии является демонстрация того, что Фейерабенд не является полностью инопланетным разумом. В содержательной статье «Исторические антецеденты философии фейерабенда» его ученик Гонсало Муневар указывает на связь ФеЙерабенда с признанными философскими классиками: так, Аристотель аналогичным образом высказывался в пользу того, что рядовые граждане должны иметь возможность судить работу экспертов; Милль, Аристотель и Макиавелли, подобно Фейерабенду, ратовали за плюрализм; а сочетание суждений Аристотеля и Платона также приводит нас к фейерабендовскому тезису о том, что ключевой ценностью науки должно быть счастье людей и качество их жизни. Существуют и другие историко-философские ключи к пониманию текстов ФеЙерабенда, которые мы здесь коротко перечислим.
Имре Лакатос, выдающийся философ науки, определял неуловимого ФеЙерабенда как последователя Пиррона, знаменитого античного скептика. В ответных письмах Фейерабенд стал подписываться как «Павел Эмпирик» — и в самом деле, многие аргументы Фейерабенда носят скептический характер, но стоит сразу отметить, что скепсис как вопрошание о самых основах является фундаментальной частью всякой философии вообще. В свою очередь, именно этот скепсис Фейерабенда по отношению к науке (причем, что очень важно — скепсис, возникший внутри самой науки) вызывает у ученых чувство, словно бы у них отбирают ключи от царства знаний. Здесь можно к месту вспомнить начало аристотелевской «Топики», завершающей логический цикл трактатов Аристотеля и посвященной встрече формальной логики с текучим миром, полным случайных событий (трудно не отметить здесь некоторое драматическое сходство с темой фейерабендовского opus magnum «Против метода»): «Цель настоящего исследования такова: найти метод, при посредстве которого можно было бы составлять силлогизмы по каждому встречающемуся вопросу из правдоподобных и, сверх того, выражать свой собственный взгляд, не впадая в противоречия» («Топика» I, 1, перевод А. Ф. Лосева, курсив наш — В.3.). Лосев обращает внимание на два важных обстоятельства — в общении между людьми Аристотель не видит смысла оперировать понятием абсолютной истины и вместо него предлагает правдоподобие, а кроме того, подчеркивает, что эта логика обладает своей убедительностью:
«Если стоять на позициях «Топики», то теория вероятности имеет для Аристотеля, можно сказать, принципиальнейшее значение. И во взаимном общении людей имеют значение не абсолютные силлогизмы, а только более или менее правдоподобные мнения. И в структуре каждой науки основами являются недоказуемые аксиомы, принимаемые только из-за их самоочевидности, так что может возникнуть вопрос и о том, да не является ли только правдоподобной и только вероятностной и сама наука, раз она основана на недоказуемых аксиомах?» (курсив наш — В.3.)[88])
Также не раз отмечалось, что Фейерабенд обращал внимание на боковые или «маргинальные» ветви знания — так, в книге «Прощай, разум» он обращается к софистам и, в частности, протагоровскому учению о человеке-мере, чтобы укрепить свой тезис о необходимости демократизации знания (науки, образования и т.д.). Протагоровская формулировка: «Человек есть мера всех вещей, существующих — что они существуют, несуществующих — что они не существуют» иногда считается первым антропологическим, еще предсократовским поворотом[89]. Онтологический релятивизм, протагоровская альтернатива платоновскому идеализму — порядок мира, при котором вещи не имеют самостоятельной сущности или имеют множество их, потому что существуют только в отношении к каждому отдельному человеку, и определяются именно через это отношение как обладающие теми или иными свойствами или даже вообще как существующие/несуществующие.
Сложность современного мира выросла, и несложно найти объекты, явления и т.д., которые не находятся в прямом отношении к нам, а стало быть, и не существуют в сознании — такую онтологическую неуверенность в современных медиа называют «постправдой». В замечательной и исчерпывающей софистской апологии Р. Галанина «Риторика Протагора и Горгия» методологи науки XX века прямо и справедливо сопоставляются с софистами — Поппера, Фейерабенда и Лакатоса объединяет с ними тот же интерес к языку и природе реальности. Кроме того, теория Протагора перекликается и с проблемами измерения реальности, с которыми столкнулись Мах, Бор и другие физики XX века, заметившие, что способ измерения физического явления влияет на проявляемые им свойства.
Можно найти и другие проявления постпозитивистской чувствительности у весьма отдаленных от нас во времени античных классиков. Например, сомнения в результатах индуктивного знания и трудности перехода от частного к общему осознавал еще Демокрит (в СССР, кстати, записанный в предтечи материализма) — вот как его мысль выглядит в изложении Галена:
«Демокрит, опорочив то, что нам представляется, и сказав: «Только считают, что существует цвет, что существует сладкое, что существует горькое, в действительности же — атомы и пустота», представил ощущения, обращающиеся с такой речью к мысли: «Жалкая мысль! От нас ты взяла (все), на что ты опираешься, и нас же ниспровергаешь? Ниспровергая нас, ты падаешь сама»[90].
Антиметодологические тенденции, близкие к фейерабендовским, можно найти и у другого любителя античности, классика итальянской философии Джакомо Леопарди:
«Уже не раз было замечено, что если научные академии, быть может, и принесли пользу наукам, способствовали новым открытиям и облегчили их, то литературные академии, скорее, нанесли литературе вред. Действительно, научные академии почти никогда не придерживались какой-либо одной системы философии, но оставляли свободное поле для отыскания истины, какая бы система этому ни способствовала; особенно трудно было бы придерживаться одной системы в исследовании природы, поскольку здесь нужно помогать открытиям, которые могут проистекать только из подлинной действительности, и невозможно предвидеть, что они обнаружат и с какой системой их можно будет согласовать. Придерживаясь одной системы, академии нанесли бы вред наукам, как литературные академии — литературе»[91].
Фейерабенда можно считать и брехтианцем — он не только живо интересовался театром и оперой, но и в молодости едва не стал ассистентом Брехта. В свою очередь Брехт называл свой театр «театром эпохи науки»[92] и в 1965 году опубликовал квазифилософский роман «Ме-ти. Книга перемен», в котором в образе китайских философов вывел себя, Ленина, Плеханова и т. д. — ЭТОТ замысел перекликается с «Гражданином мира» Голдсмита, использовавшего тот же прием для остранения (китайСКИЙ философ ПИШет Другу О нравах и образе мысли англичан), а также и с замыслом Фейерабенда и Лакатоса издать полемический двухтомник «Против метода» / «За метод» — первая книга брехтовского романа называется «Книгой великого метода», а сам роман за счет коллажной структуры и афористичной манеры письма также ассоциируется со стилем Фейерабенда. Приведем две выдержки из этого текста, которые, на наш взгляд, тоже прямо смыкаются с идеями «эпистемологического анархизма»: