— В кабак. Староста из него не вылезает.
— А нам надо в церковь, — заартачилась Нюша.
Васька мотнул головой:
— Не надо. Старик Пшенкин с отцом Иоанном не-разлейвода. А с кабатчиком наоборот, заклятые враги.
Кабак размещался в обыкновенной избе. Большую ее часть занимала печь, возле которой хлопотала с пирогами хозяйка. У противоположной стены располагался прилавок, за ним висели полки с аккуратно расставленными штофами, полуштофами и шкаликами. По центру доживали свой век три шатких стола, вдоль которых стояли лавки.
— Ты ведь никогда не похмелялся, — удивился появлению Васьки кабатчик, простоватый с виду мужичок: борода лопатой, прямой пробор в седых волосах, поношенная чуйка, только вот перстень на руке золотой. — Чаво налить? Водки, пива?
— Благодарствую. Я не пьянствовать. Фрола ищу.
— Считай, нашел. Вон он под лавкой. Дуська опять домой не пустила. А ты, гляжу, не один.
Кабатчик, звали его Мефодий Ионович, ловко выскочил из-за прилавка, чтобы поклониться неожиданным и, судя по внешнему виду, состоятельным гостям.
— Для господ, — шепнул он Прыжову, — бальзамчик держу. Не желаете-с? А для дам-с наливочка завсегда. Ариша! — крикнул он жене. — Тащи скатерть.
— Нам бы со старостой потолковать. — Прыжов указал на лавку, под которой лежал укрытый армяком парень. Васька тщетно бил его по щекам.
— Это мы мигом. — Мефодий Ионович выбежал в сени, вернулся оттуда с ковшиком воды, криком «Поберегись!» отодвинул Ваську и от души окатил представителя власти.
Фрол разлепил глаза, долго фокусировал взгляд, затем шмыгнул носом, утер его, закряхтел и, опираясь на лавку, встал.
— Господа к тебе… — сообщил старосте кабатчик.
— … из Петербургу, — добавил со значением Васька.
Фрол облизнул губы и сел. Лицо его было опухшим, в глазах читалась тоска невыспавшегося пьяницы. Мефодий Ионович поднес старосте наполненную рюмку и положил перед ним горбушку теплого хлеба. Фрол с отвращением поднес водку ко рту, выпил и поморщился. Закуской побрезговал — занюхал рукавом. Затем неожиданно затряс головой во все стороны, после чего спина его внезапно распрямилась, плечи развернулись, взгляд приобрел осмысленность, а руки перестали дрожать.
— Староста Суровешкин, — представился он. — Слушаю крайне внимательно.
Лёшич ткнул локтем Нюшу: мол, рассказывай, однако Васька ее опередил. События изложил на удивление толково и кратко:
— То Нюшка, вдова Петьки Пшенкина. Гроб с егойным телом привезла. А Мишка ихний портки скинул и к ней под юбку. Нюшка вырвалась и бежать, а он с косой за ней.
— Сам видел? — уточнил недоверчиво Фрол.
Васька кивнул.
— Я тоже этому свидетель, — заявил Прыжов.
Фрол не мог вспомнить, представился сей господин или нет. Спросить, что ли? А вдруг начальство? Еще тростью огреет… А что с ним за барыня в дорогой шубе?
Снова выручил Васька:
— Это доктор. Покойного Петьку приехал осмотреть.
— Понятно, — изрек Фрол и замолчал.
Не знал, что сказать и как поступить. Поликарпу был сильно обязан. И ссориться с ним не желал.
— Чего сидишь? — накинулся на Фрола кабатчик. — Езжай давай, Мишку арестуй. Или сотского отправь.
И кабатчику Фрол был обязан, почитай, каждый вечер пил у него на дармовщинку. Одна беда, не дружили меж собой оба его благодетеля, и он не знал, кому вперед услужить.
— Не по-людски это, Мефодий Ионович, — изрек наконец Фрол. — Нельзя Мишку трогать.
— Это аще почему?
— Похороны нынче у них.
— А ежели похороны, положено вдову насиловать? — накинулся на старосту кабатчик. — Нет, милок. На сей раз дело супротив Пшенкиных положить под сукно не позволю. Придется, Фрол, выбирать, с кем из нас дальше дружить.
— Не прав ты, Мефодий Ионович. Думаешь, власть только для тебя? Власть она для всех. Все с ней дружить хотят.
Васька тихо пояснил Прыжову:
— Кабатчик с Поликарпом главные на селе мироеды. Потому и грызутся.
До крестьянской реформы помещик нес полную ответственность за своих крестьян. Обязан был призревать немощных, оказывать помощь больным, погорельцам, помогать общине, если вдруг неурожай. Хоть крестьянское хозяйство было почти натуральным, кое-что приходилось приобретать: соль, сахар, чай, скот, инструменты. Деньги на эти покупки крестьяне выручали от продажи излишков, которые опять же скупал у них помещик.
Но после отмены крепостного права помещики перестали помогать крестьянам. И те постепенно попали в кабалу к богатым соседям — кулакам.
— А если бы Мишка за твоей Дуськой погнался? — язвительно спросил старосту кабатчик. — Тогда бы арестовал?
— Я ему голову оторвал бы.
— Вот! А за несчастную вдову заступиться некому. Значит, власть обязана! Так что хватит рассусоливать, езжай за Мишкой.
А Фролу не хотелось. И решил он тянуть время. Вдруг сам собой вопрос рассосется.
— Больно ты быстр, Ионыч. Сперва надобно следствие учинить, потерпевшую опросить, свидетелей.
— Так учиняй!
Староста постарался придать лицу значительность и заинтересованность, вытащил из сумки бумагу и карандаш, заученно спросил у Нюши:
— Фамилия, имя, отчество, титул, звание, сословие.
Сашенька, давно мучимая малой нуждой, подошла к хозяйке:
— Где тут отхожее место?
— Смотря для кого. Мужики на двор бегают, а я туточки. — Ариша ткнула пальцем в печной кут, где стояло старое ржавое ведро.
Сашенька скривилась. Любой, кто в кабак зайдет, первым делом ее верхом на ведре увидит.
— Лучше во двор.
— Давайте провожу.
Пройдя через сени, спустились с крыльца, по натоптанной тропинке прошли к ретираднику. Сашенька открыла дверцу и в ужасе отшатнулась — вряд ли там когда-нибудь убирали.
— Говорила же, сходите в ведро, — с укоризной сказала ей Ариша. — Мужики, когда пьяные, хуже любой свиньи. А их у нас каждый вечер тьма-тьмущая.
А Сашеньке хотелось Аришу отдубасить. Мужики-то к ней не за милостыней приходят. Последнюю копейку они с Ионычем у них изымают. Если уж сама убрать брезгует, могла бы и нанять кого.
— Сходите под себя, — предложила Ариша. — Ноги только пошире расставьте, чтоб удобнее.
— Нет уж! Пошли обратно, схожу в ведро, — ответила княгиня, размышляя о том, почему в Европе крестьяне чисты и опрятны и обитают в красивых, удобных домах. Да что в Европе… Немецкие колонисты, которые два века живут в здешних губерниях, спят в кроватях, а не на полу; скотину в избах не держат; каждый ест из собственной тарелки, а отхожие места содержат в идеальной чистоте — этим летом Сашенька снимала дачу у колонистов и в этом убедилась. Дмитрий Данилович считал, что чистота колонистов — следствие их поголовной грамотности. Мол, обучи грамоте наших крестьян, станут жить как в Европе. Сашенька с ним не соглашалась. Ведь грязь, паршивый запах, нечистоты неприятны всем без разбору: ученым и неграмотным, князьям и холопам. И даже бездушным тварям. Вот, к примеру, кот Обормот. Всегда тщательно загребает за собой экскременты в песок. И если его вовремя не выкинуть, будет сидеть и гневно мяукать. Нет, дело не в грамотности, а в отсутствии к себе уважения. Столетиями князья, бояре и их приспешники-попы внушали крестьянам, что они никто и что земная жизнь дана им лишь для страданий. Что чем больше мучаешься и терпишь, тем вернее попадешь в рай. А если так, зачем за собой убирать?
— …по… по-гнал… гнался с косой, — по слогам бормотал староста слова, которые записывал в протокол.
— Эй, Фрол, — окликнул его Васька. — Уже и ехать за Мишкой не надо. Пшенкины сами явились.
— Ой! — вскрикнула Нюша.
— Не бойтесь. Я вас в обиду не дам, — ободрил ее Лёшич.
Вдова посмотрела на него с надеждой.
Первым зашел Поликарп, на его морщинистых щеках играли желваки. Следом переступили порог его сыновья.
— Нюшенька, доченька, ты здесь, слава богу, — раскинул руки старик и двинулся к невестке. — А мы обыскались. Поехали скорее. Отец Иоанн ужо пришел, литию пора читать.
Нюша спряталась за Прыжова:
— Нет. Не поеду.
Поликарп покачал головой:
— Вот оно как. Умом дочка с горя тронулась. Ох, беда, беда, не приходишь ты одна. Нюшенька, да ты посмотри внимательно. Разве я чужой? Свекор твой. Ну, узнала? Пошли, деточка. Старуха волнуется.
Кабатчик толкнул Фрола, мол, почему молчишь? Но тот сделал вид, что дописывает протокол. Пришлось неприятный разговор начинать самому Мефодию Ионовичу:
— Жалоба у нее, Поликарп. На Мишку твоего…
— Жалоба? На Мишку? — делано удивился Поликарп. Схватить Нюшу за руку ему мешал Прыжов. Он и так попытался его обойти, и этак. — Так мы с ней не чужие. Сами разберемся, по-семейному.
— По-семейному ужо не получится. Жалоба потому что сурьезная. На острог тянет. Мишка обесчестить ее пытался.
Братья Пшенкины дружно, будто по команде, захохотали. Невесело, натужно. Как говорится, смех да и только. Потому что глаза у всех были злые.
— То клевета, — оборвал хохот сыновей Поликарп. — Мишка мой и вправду виноват, сильно виноват, но в другом. В том, что напился вчерась. Так, сынок?
Мишка, прижимавший к глазу мокрую тряпочку, подтвердил:
— Так, тятенька, так.
— И что ты пил? — спросил вдруг у парня кабатчик.
У Мишки забегали глаза:
— Эту… водку.
— А где взял? В кабак ни один из вас вчера не заходил. Откуда водка?[56] А может, не водку? Самогонку трескал?
Михаил растерянно повернулся к отцу. Но того каверзный выпад врага-кабатчика не смутил:
— На прошлой неделе я штоф из уезда привез.
— Из самого уезда? — не поверил кабатчик. — Зачем себя утруждал? Моя-то водка подешевше будет. Заходи, коли выпить захочешь, сэкономишь. А самогонку гнать не советую, подсудное это дело.
Пшенкин в ответ плюнул и продолжил рассказ про Мишку:
— Из-за того, что пьян был шибко, я его на ночь в избу не пустил, отправил спать в хлев. И под утро приснился Михаилу страшный сон: будто убийца Петьки таперича за ним явился. Вскочил он со страху, схватил косу, выбежал из хлева, а тут, как на грех, Нюша во двор вышла. Испужалась баба, бросилась бежать, а на улице этот господин. — Пшенкин пальцем ткнул в мешавшего ему Прыжова. — Схватил ее и бросил в сани. А Мишке фонарь на лоб прилепил ни за что ни про что. Вот кого в острог надобно, Фрол. Ужо выяснил, кто таков?