— Что желаешь сообщить? — прервал изложение Афонькиной автобиографии полковник.
— Один из них третьего дня нанять меня хотел. Клиент шибко выгодный, арендует на целый день, платит щедро. А у меня, как на грех, беда. Подкова истерлась, к кузнецу надобно. Отвечаю: «Не могу, Ксенофонт Иванович, никак не могу». А тот в ответ: «Кого вместо себя присоветуешь? Чтоб с ветерком?» Огляделся. Смотрю, Ванька Стриж. Сани у него исправные, кобылка резвая. «Наймите, — говорю, — не пожалеете».
— И что дальше?
— Дальше я у кузнеца до самого вечера проторчал. Очередь потому что случилась. А вчерась узнал, что Ваньку арестовали. Плюнул я на извоз и поехал к Ксенофонту Ивановичу. Знаю, где живет. Дождался, порасспросил. Говорит, отпустил Ваньку в полседьмого. А нанял полудня не было. Значит, не виноват Ванька.
— Это еще почему?
— Потому что Петька Пшенкин из своего дома после двух укатил. Я ездил, справлялся. А Таньку Стрижневу в половину первого возле бакалейной лавки видали.
Добыгин задумался. Афонька с почтением ждал, что скажет:
— Родион, мы замерзли, — раздалось из саней.
— Езжай, — буркнул полковник.
— Ну что, отпустите Ваньку? — спросил Афонька. — Невиноватый он.
— То не я, следователь решает.
— Где его найти?
— Зачем?
— Адресок Дмитрия Ивановича подсказать. Пусть порасспросит.
— Мне скажи. Так и быть, передам.
— Ждут вас. — Половой с перекинутым через руку полотенцем почтительно склонился перед полковником.
— Где?
— Как обычно-с! Позвольте провожу-с?
— Сам дорогу знаю.
Добыгин пересек чистую половину, отодвинул стеклярус, закрывавший проем, который вел в номера, пройдя по коридору, толкнул дверь.
На столе, укрытом накрахмаленной до хруста скатертью, стояли изысканные закуски, а в покрытом инеем графине оттаивала сгустившаяся в сироп водка. Только вот пировал не всемогущий Ломакин, а один из его бойцов, Фимка Кислый, сборщик дани с сутенеров.
Увидев полковника, Фимка вскочил:
— Доброго дня. Благодарствую, что пришли.
Добыгин отодвинул стул, уселся, налил водки, выпил.
— Зачем звал?
— Хозяина нашего помянуть.
— Ты, Фимка, не заговаривайся. Может, тебе Ломака и хозяин, а мне так просто знакомец. Но человеком был славным. Помянуть не грех.
Полковник налил себе еще:
— Упокой Господи раба своего Луку…
— …и Иннокентия, — прибавил Фимка.
Добыгин, который поднес уже рюмку, вскинул брови. Мол, про кого?
— Дуплета так звали.
Выпили, Фимка вытер рот рукавом. Добыгина от этого простецкого жеста передернуло. Зачем он вообще сюда пришел? Хотел встать и уйти, но вдруг передумал. Фимка хоть и простоват, далеко не дурак. Если пригласил, значит, имел что сказать.
Минут через пять насытившийся Кислый перешел к делу:
— Хевра[59] наша порешила не разбегаться.
Полковник аж поперхнулся квашеной капустой.
— А кто станет заправлять? — спросил он, откашлявшись.
— Я.
— Ты? — спросил Добыгин с таким уничижением, что Фимка побледнел.
Со столь важными фигурами Кислый уже беседовал. И не раз. Но всегда в качестве подозреваемого. А так, чин чинарем, на равных, честь выпала впервые.
— Обчество так решило. Только вот не все с этим согласныя. Надо бы им крикушку-то[60] подзаткнуть.
Полковник пожал плечами: я-то тут при чем?
— А для этого подработка[61] от вашего высокоблагородия требуется.
Добыгин уставился на Фимку немигающим взглядом. Фимка не стушевался, глядел с уважением, но без боязни. Видать, не так прост, как прежде казался, подумал Добыгин.
— На цареву дачу[62] просишься?
— Нет, что вы, нас и так мало. Положение свое желаю укрепить. Ежели за смерть Ломаки расквитаюсь, все тявкающие сами хвост подожмут. Да вот незадача, личность стрелка полиция в секрете держит, даже бутербродникам[63] не сообщает. Не могли бы разузнать, господин полковник?
Лицо Добыгина налилось кровью. Он медленно приподнялся:
— За кого ты меня принимаешь? Да я сейчас…
Полковник выхватил саблю, Кислый юркнул под стол:
— Не гневайтесь, ваше высокоблагородие, — раздалось откуда-то снизу.
— Вылезай, сволочь.
— Вы не сумневайтесь. При мне как при Ломаке будет. И по первым числам, и по праздникам. И не три катеньки, а целых пять.
Полковник опустил саблю. Вот оно как! И про «барашка в бумажке» знает.
— Ну раз так… Вылезай. Не трону, обещаю.
Кислый осторожно выглянул из-под скатерти. Убедившись, что гневаться господин полковник закончили, выполз. Но подняться Добыгин ему не дал, водрузил сапог на спину:
— А теперь мотай на ус, Кислый: «пятихаткой» не отделаешься. Тысяча, не меньше.
— Как скажете.
— А про убийцу Ломаки забудь. Если сыскари его засекретили, значит, кто-то из них. То бишь мой товарищ. Даже за мильон не предам.
— А как же?..
— Молчи, когда говорю. Авторитет свой укрепи Желейкиной. Ломака из-за нее погиб. Ей ответ и держать. Все. Пшел вон.
Полковник присел, выпил еще пару рюмок, закусил. Затем вышел из трактира, крикнул извозчика и велел отвезти по адресу, что сообщил Афонька.
Вот тебе и неприсутственный день. А что поделать? Служба!
Глава 10, в которой Сашенька убеждает Шелагурова им помочь
Воскресенье, 6 декабря 1870 года,
Новгородская губерния, усадьба Титовка
По укатанному почтовому тракту лошади промчали резво, десять верст между Подоконниковом и Титовкой за час преодолели. Но когда свернули к усадьбе, ход пришлось сбросить: широкая дорога, по обеим сторонам которой росли столетние дубы, оказалась нечищеной.
— Поворачивай назад, — скомандовал вознице Лёшич. — Раз путь заметен, барина в поместье нет.
— Туточки он, туточки, — повернулся к седокам Васька.
Вынужденное молчание — на большой скорости надо за дорогой приглядывать и вожжи крепко держать — далось ему нелегко. Пробовал петь, но после первого же куплета ему велели заткнуться: голос-то у Васьки силен, а слуха нет, медведь на ухо наступил.
— Дымок видите? — спросил он, кнутом указав на трубу господского дома. — А значит, дома барин. Когда его нет, челядь во флигеле живет. Чаво зря дрова жечь? Их всего четверо осталось. Остальных после кончины барыни Ляксандра Ляксеич разогнал. Потому и дорога запущена, и парк.
Заброшенность сию Сашенька отметила сразу, как свернули — меж вековых стволов, высаженных в шахматном порядке, вовсю подрастал подлесок, грозивший вскоре превратить изысканный некогда парк в непроходимый бурелом.
— Барыня давно умерла? — уточнила княгиня.
— В последнюю холеру. Повстречала ее на свою беду. По холере ведь не поймешь, кто она. С виду обычная старуха, а дотронешься, и все, покойник.
Сашенька с Прыжовым весело переглянулись, а Васька продолжил рассказ:
— Мужики из Титовки потом все окрестности прочесали, пытались холеру ту поймать. Да где там!.. Спужалась, что натворила, к вам в Питер сбежала. У вас-то затеряться легче. Говорят, полгорода от нее вымерло?
— Ну ты загнул, — возразил Лёшич, осенью 1866 года от Рождества Христова не покидавший из-за эпидемии больницу несколько месяцев. — Но жизней унесла немало, несколько тысяч.
— А нас Бог миловал. Одна Марья Семеновна и преставилась, царствие ей небесное. Ох и убивался Шелагуров!
Ждать его пришлось долго — открывший непрошеным гостям старичок-камердинер предупредил, что барин почивает. Пока его будили и одевали, пролетело полчаса.
— Чем обязан? — спросил Александр Алексеевич, склонившись к ручке княгини.
— Мой спутник, доктор Прыжов.
Шелагуров небрежно кивнул ему.
— …имеет поручение от судебного следователя провести осмотр трупа Петра Пшенкина.
— Кого-кого? Петьки? Он умер?
— Его убили.
— Боже! Какое несчастье. Когда, где?
— В Петербурге, в минувшую пятницу.
— Я не знал.
— Супруга покойного, — Сашенька указала на Нюшу, хозяин дома поприветствовал ее дежурной скороговоркой «мои соболезнования», — против осмотра не возражает. Но возражает Пшенкин-старший. Потому и приехали к вам. Просим заставить.
При упоминании мироеда у Шелагурова задергался глаз.
— Простите, — развел он руками. — При всем желании помочь не могу. Лет десять назад просто отдал бы приказ. Но, увы, теперь времена иные.
— Умоляю! — Нюша бросилась на колени. — Помогите проститься.
— А кто не дает? — удивился помещик.
— Поликарп… Наследство хочет заграбастать.
— А кому отписано?
— Мне и сыночку нашему.
— Тогда беспокоиться не о чем. Коли в суд пойдет, там на твою сторону встанут.
— До суда дело вряд ли дойдет, — вмешался в разговор Прыжов. — Поликарп решил поступить хитрее, хочет выдать Анну Никитичну замуж за своего младшего.
— Ну… это ей решать.
Вдова всхлипнула:
— А кто меня спрашивает? Мишка ужо под юбку лез. Прямо у гроба.
— Вот скотина, — возмутился помещик.
— Помогите, — завыла Нюша.
— Не верещи. Я, конечно, сочувствую и все такое… Но помочь. — Шелагуров усмехнулся. — Вы теперь люди свободные. Сами решайте.
— Помогите.
— Тебе не ко мне, к приставу надо. Но он в отъезде. Значит, к старосте. Зря сюда ехали, он в Подоконникове проживает.
— Староста Суровешкин против Поликарпа пальцем не пошевельнет! — воскликнул Лёшич. — Потому что куплен им с потрохами. Когда Пшенкин ударил меня…
— Что-что?! Поликарп на вас руку поднял? Ну нет… Это ни в какие ворота не лезет. Уже на благородных людей кидается. Пора его окоротить.
— Значит, поможете? — с облегчением вздохнула княгиня.
— Постараюсь. Детали обсудим за завтраком. Княгиня, доктор, прошу в столовую. А тебя, голубушка, — помещик повернулся к поднявшейся с колен Нюше, — накормят на кухне. Фимка, проводи.