Хотя уверена в том не была. Шелагуров ей тоже понравился.
Глава 11, в которой Яблочков лишается «ремингтона»
Воскресенье, 6 декабря 1870 года,
Новгородская губерния, усадьба Титовка
— Что за метода Петьки Пшенкина? — спросила Сашенька, когда кучер, заботливо закутав княгиню и Шелагурова медвежьими шкурами, хлестнул тройку.
Помещик настоял, чтобы княгиня села к нему:
— Зачем ехать втроем, стиснувшись, словно сельди в бочке? В моих санях вашему сиятельству будет просторно. Заодно разговор продолжим.
— Метода весьма проста, — начал отвечать на Сашенькин вопрос Шелагуров. — И очень эффективна. Называется шантаж. Да-да, именно шантажом Петька Пшенкин заработал себе капитал.
— И кого шантажировал?
— Односельчан. После реформ он сотским служил. И если уличал соседа в браконьерстве, в самогоноварении или в каком другом правонарушении, вкрадчиво предлагал: плати или отправлю в острог. Сосед, конечно, выбирал плату. Однако протокол с его чистосердечным признанием Петька после получения денег не уничтожал. И далее каждый месяц требовал еще и еще. У кого не было денег, платили натурой. Мешок картошки, гарнец[74] муки, кусок холста — все это можно обратить в деньги. Потому каждое воскресенье Петька ездил на рынок в Малую Вишеру, продавать что бог послал. А посылал, видимо, порядочно: по слухам, чтобы отделиться, Поликарпу «катеньку» отвалил. Для здешних крестьян это целое состояние.
— Вот мерзавец.
— Чему вы удивляетесь? Вы же видели его отца. Яблоко от яблони далеко не падает, каков поп, таков и приход. Как только Петька отделился, сразу дом построил с черепичной крышей. Вот только не довелось там пожить им с Любашей.
— Простите, с кем?
— С первой женой. Через месяц после новоселья сгорела там вместе с детьми. Дом подпалили ночью, со всех сторон, шансов спастись не было.
Сашенька схватилась за сердце:
— Господи! Какая трагедия! А Петька? Каким чудом спасся?
— Именно что чудом. В соседней деревне в ту ночь случилось конокрадство, вызвали составлять протокол.
— Сколько было детей?
— У них? Любаша, поди, и сама не знала, кто от Петьки, кто от Поликарпа.
— Поликарп пользовал свою невестку? — опешила княгиня.
— У здешних крестьян так принято. Причина проста: деревенские бабы из-за бесконечных родов к сорока годам превращаются в разбитых старух. Они бы и рады супругов ублажить, да, увы, не могут. А те еще в самом соку, полны сил и желаний. Что им делать? С кем утолить плоть? Солдатки стоят денег, которых у крестьян, как правило, нет. А невестки — вот они, даже ходить никуда не надо. Пока их мужья не отделятся, вместе со свекрами живут.
— А мужья? Как они терпят?
— Куда им деваться? Против батьки не попрешь — забреют в солдаты или прилюдно выпорют. Пока не отделятся — терпят. Тешат себя надеждой, что лет эдак через двадцать сами свекрами станут.
— А чем тешат себя власти? Это преступление.
— И как прикажете его выявлять? В каждую избу полицейского не посадишь.
— Надо издать закон, чтобы сыновей отделяли сразу после женитьбы.
— При крепостном праве многие помещики так и поступали. Но нынче… Я ведь говорил, реформа была не продумана.
— О реформе больше ни слова, — взмолилась Сашенька. — Поджигателей поймали?
— Нет. Слишком много было подозреваемых, почитай, все село. Да Петька особо и не искал, пил с горя. С утра до ночи. Я думал, сопьется. Или от сифилиса сдохнет.
— От сифилиса?
— Петька не в одиночку, с солдатками пил, они главные здесь разносчицы любострастных заболеваний.
«Надо предупредить Лёшича, — решила княгиня. — Если Петька Пшенкин страдал сифилисом, значит, и Нюша заражена».
— Но нет! — продолжил рассказ Шелагуров. — Петька оказался не из сопливых. Подался в столицу, дело завел, вновь женился.
— А деньги где взял? Вряд ли носил при себе. А дом-то сгорел.
— Говорят, ему Сенька Вязников одолжил, муж Петькиной сестры. Удивительной судьбы человек. В молодости был красив, вот Машка и влюбилась. Поликарп возражать не стал, мол, скатертью дорога. Крестьяне-то дочек не шибко любят. Почему? Корми их, расти, а что в итоге? Работница достанется другой семье. Да еще приданое за нее платить. Вязников согласился на старую перину, Поликарп остался доволен. Но сразу после свадьбы Сенька повздорил с моим отцом, и тот забрил его в солдаты. А Машка вернулась в отчий дом. Свекор-то и при Сеньке прохода ей не давал, а уж когда того забрили, не только сам насиловал, соседей приглашал. В общем, вернулась она к родителю и попала из огня да в полымя. Поликарп ее в очередь с Любашей пользовал.
— Скажите, что шутите, — в ярости сжав кулачки, сказала княгиня.
— Увы, ваше сиятельство.
— Она ему дочь…
— Повезло, что общие их детки померли все. Из-за кровосмешения рождались слабенькими, «перепекание» не помогало.
— Пере… что?
— Недоношенных детей крестьяне «доводят» до ума в русской печке. Допекают, словно каравай. Обмазывают жиром, кладут на лопату и засовывают в печь.
— Я… я… будто не в России нахожусь, а где-то в дикой стране.
— Наоборот, только сейчас вы в Россию и попали. Петербург — не Россия. Лишь ее витрина. И как в любой лавке, витрина замечательная, что говорить. Но стоит войти внутрь — сразу гниль и вонь.
— В ваш рассказ нельзя поверить. Насиловать дочек, невесток!..
— Сие снохачеством называется. Однако про Вязникова недорассказал. Значит, забрили его в солдаты, все считали, что навсегда, а он вдруг в шестьдесят четвертом вернулся. Комиссовали — в Польше при подавлении восстания ему штыком легкое проткнули. Из-за увечий крестьянствовать не мог, зарабатывал извозом — Поликарп ему старую клячу подарил. А потом вдруг Вязников нежданно-негаданно получил наследство — процентную лавку в Петербурге. Когда-то давным-давно, так давно, что все позабыли, его двоюродного дядьку тоже забрили в солдаты. Но ему повезло больше, нежели племяннику. В писари дядька выбился. А должность эта в армии хлебная. Скопил деньжат, потом комиссовался якобы по болезни, открыл в столице на Загородном проспекте лавку. Только вот с семьей дядьке не свезло — детишек бог не послал, а супругу забрала чахотка. На склоне лет узнал вдруг про Сеньку, что тоже бывший солдат, что сильно бедствует. И отписал ему лавку.
— Адрес Сеньки знаете? — спросила княгиня.
— Где-то был. А вам зачем? Только не говорите, что хотите перстень заложить. Дочери миллионщиков в ссудные лавки не ходят.
— Всякое в жизни бывает, — усмехнулась Сашенька. — Но вы правы, Вязников мне нужен не за этим. Хочу узнать, вдруг он или его жена знают что о Гуравицком.
Воскресенье, 6 декабря 1870 года,
Санкт-Петербург
Раздав задания, Крутилин отпустил агентов, в кабинете остались лишь Яблочков с Фрелихом.
— А вы сегодня дежурите на Казанской, — огорошил их начальник.
Яблочков раздраженно затушил окурок:
— Зачем охранять эту…
Крутилин постучал ложечкой по стакану, мол, не заговаривайся.
— Но послушайте, Иван Дмитриевич, раньше Желейкиной действительно грозила опасность, — не унимался Арсений Иванович. — Однако теперь, когда Ломакин мертв…
— Я обещал ее охранять, — напомнил ему начальник.
— Кому? Княгине Тарусовой? — с насмешкой спросил Яблочков. — Не знал, что она теперь командует сыскной.
— Теперь знаешь. А что касается Желейкиной… Баба сильно напугана. Придется недельку-другую…
— Недельку-другую? Да вы с ума сошли.
— Шо ты сказал? А ну встать! — рявкнул возмущенный Крутилин. — Смирно!
Яблочков с Фрелихом поднялись и нехотя вытянулись.
— Задание понятно?
— Так точно.
— Тогда бегом.
Но вскоре на Казанскую пришлось отправиться и самому Ивану Дмитриевичу. Первым делом опросил швейцара, которого час назад какой-то мастеровой звезданул кистенем в лоб.
— Опиши-ка его, голубчик: рост, волосы, носит ли бороду?
— Не разглядел я его, ваше высокоблагородие. Как дверь открыл, сразу просвистело промеж глаз.
Опросы лиц, находившихся в квартире, тоже результатов не дали. Кухарка, услышав за дверью: «Полиция», сразу ее открыла, решив, что пришли проверять дежуривших полициантов. Ей в глаза кинули горсть перца, поэтому нападавших она тоже не разглядела. Яблочков, услышав подозрительный шум, выскочил в коридор, успел выкрикнуть: «Руки вверх», и тоже был обездвижен кистенем. Выбежавший следом Фрелих, оценив обстановку, выстрелил в потолок, в нападавших стрелять не рискнул из-за боязни угодить в Арсения Ивановича, и чуть было сам не получил пулю — один из преступников, выхватив у потерявшего сознание Яблочкова «ремингтон», выстрелил в ответ. Фрелих был вынужден ретироваться в комнату, где находились Желейкина с дочкой. Знаками велел им спрятаться за спинками кресел, сам заняв позицию за изразцовой печкой — оттуда хорошо просматривалась дверь. Однако нападавшие туда войти туда не рискнули. Когда минут через пять Фрелих осторожно выглянул в коридор, их и след простыл, только Яблочков тихо стонал, скрючившись на полу.
— Придется тебе съезжать, — сказал Крутилин Желейкиной.
— Интересно, куда? — нервно спросила женщина.
— Лучше в другой город.
— И чем там прикажете заниматься? Здешние клиенты меня знают, тамошние нет.
— Вот и славно. Чем не повод заняться наконец честным трудом.
— А вот мораль мне читать не надо. Лучше своим делом займитесь, преступников ловите. И побыстрее. Потому что никуда отсюда не поеду. Александра Ильинична обещала защиту.
— Пусть тебя и защищает. С меня довольно. Из-за тебя я чуть самого ценного кадра не потерял.
— Как приятно, вернувшись с того света, услышать похвалу начальства, — подал голос с оттоманки Яблочков.
— Жив, курилка?
— Слава богу.
— Только вот твой «ремингтон» у преступников. Боюсь, наделает теперь дел.