— Погоди, вспомню, на чем остановился. Ах да… Если бы у меня были крылья, как у человека в ватерпруфе.
— Это кто?
— Барон Гиверт, герой Гуравицкого, человек изломанной судьбы. Был сброшен с воздушного шара. Но сумел выжить. И стал мстить своим убийцам. Один из них поселился на двадцатом этаже.
— На каком? — перебил удивленный Фрелих.
— На двадцатом. Пробраться туда было невозможно. На каждом этаже дежурила охрана с револьверами. И тогда Гиверт сконструировал крылья и как птица поднялся вверх.
— Зачем такую ерунду читаешь?
— Вовсе не ерунду.
— Такого не может быть.
— Сейчас да. А через сто пятьдесят лет… кто его знает, что там будет? Так вот, Гиверт поднялся, увидел обидчика и выстрелил. Охрана выбежала, стала из автоматических револьверов стрелять, а «ватерпруф» поднялся выше и исчез в облаках. Будь у меня такие крылья, не раздумывая, убил бы Разруляева сегодня же.
— Да, брат, понимаю, — произнес Фрелих.
— Но Конкордия…
— Ты говорил, Ксенией звать.
— Не звать, так ее обзывают для простоты. На самом деле она Конкордия. Правда, красивое имя?
— Очень. И что сказала?
— Сама, мол, с мужем разберусь.
— Так и сказала?
Чепурин перекрестился.
— Эй, господин хороший!
Фрелиха хлопнули по плечу. Он обернулся — швейцар:
— Требуют вас. — И, нагнувшись к уху, добавил: — Смертоубийство.
— Кто? — спросил Фрелих тихо.
— Господин Разруляев с третьего этажа.
— Эй, Учитель, идешь с нами, — велел Фрелих собутыльнику.
— Рано, брат, рано. Еще водки давай.
— Похоже, не скоро ты ее теперь выпьешь. Муж твоей Конкордии убит. А я старший агент сыскной полиции, так что следуй за мной.
— Разруляев мертв? — вскочил Чепурин. — Дай тебя поцелую.
Затем Георгий Модестович пустился в пляс.
Фрелиху, чтобы успокоить «Учителя», пришлось заломить ему руку.
Глава 20, в которой Сашенька встречает Шелагурова на вокзале
Четверг, 10 декабря 1870 года,
Санкт-Петербург
Прыжов смог заскочить к Тарусовым только вечером. Сашенька ему даже не улыбнулась.
— А-а, это ты, — сказала она и отвернулась к окну.
— Пришел поблагодарить. Ты спасла мне жизнь. Если бы не ты, был бы уже в могиле.
— Я убила человека. Человека! Понимаешь? Лишила жизни.
— Преступника, убийцу.
— Я не знала этого. А если б и знала, разве имею право? Он только что дышал, о чем-то мечтал, его любили родители. А я спустила курок. И все. Понимаешь? Все! Был человек — и нету. Со всеми его мечтами, надеждами…
— Он хотел тебя убить.
— Он хотел, а я убила. И теперь постоянно его вижу. До и после. Будто говорит: «Полюбуйся, что натворила».
— Лекарство помогает? — осторожно спросил Лёшич. Он ужаснулся, когда узнал, что и в каких количествах Сашенька принимает.
— Только оно и спасает. Не будь лауданума, руки бы на себя наложила. А так выпью, и окровавленное лицо растворяется в тумане. Начинает музыка звучать. Девятая соната Бетховена, помнишь ее?
— Где скрипка пищит, будто ею пол натирают?
— Фи, как ты можешь говорить подобные слова о великой музыке? От ее звуков мне становится легче. Нет, Ромка, которого я убила, не прощает меня. Нет, это невозможно, я совершила то, за что прощения нет. Но я хотя бы перестаю видеть его глаза. Испуганные, несчастные, детские, с вечной укоризной: «Что ты наделала?»
— Давай попробуем другое лекарство. — Лёшич подошел к столу и решительно сгреб пузырьки.
— Нет. Не трогай.
— Лауданум небезопасен. Весьма небезопасен. Если принимать его в больших количествах, мозг начнет разлагаться.
— И пусть.
— Через месяц перестанешь соображать.
— Жду не дождусь…
— …через полгода умрешь…
— И этого тоже жду. И больше смерти не боюсь. Хочу, молю, мечтаю о ней. Мне незачем жить.
— А как же дети?
— Они взрослые.
— Володе пять.
— Зачем ему мать-убийца?
Прыжов оторопел. Сашенька всегда была примерной матерью, ради детей готовой на все. А теперь даже их судьба ее не волнует. Чем? Чем ее встрепенуть?
— Помнишь, какой сегодня день недели?
— Понятия не имею. Даже год не назову. Надеюсь, что прежний. А впрочем, все равно.
— Сегодня четверг. А завтра — пятница, одиннадцатое декабря. Ты договорилась с Шелагуровым, что утром встретишь его на вокзале.
— А ты, значит, подслушивал?
— Вы разве стеснялись? Кстати, ты обещала ему наведаться в газету, выяснить адрес Гуровецкого.
— Гуравицкого, — поправила Прыжова Сашенька. — Да, забыла об этом. Как я могла! — Княгиня вскочила с постели, поправила волосы. — Как я выгляжу?
— Краше в гроб кладут.
— Скажи Тертию, пусть готовят ванну.
Прыжов двинулся к двери.
— Лауданум! Поставь его на место! — крикнула ему Сашенька.
— Пошлю сейчас в аптеку за другим лекарством.
— Но…
— «Крейцерова соната» будет звучать по-прежнему, обещаю.
— Не надо. Надоела до смерти.
Пятница, 11 декабря 1870 года,
Санкт-Петербург
Следующим утром семейство Тарусовых наконец-то в полном составе собралось за завтраком. И Дмитрий Данилович, и дети были рады, что княгиня пошла на поправку.
— Мамочка, а можно на Рождество амишку[109] приглашу? — спросила Татьяна.
— Какую из них?
— Иру Невжинскую. Ее родители путешествуют.
— В первый раз о ней слышу.
— Потому что старенькая[110], только с этого года. Ужасная мовешка[111]…
— Не смей засорять русский язык, — возмутился Дмитрий Данилович. — Он красив и богат безо всяких «мовешек».
Старший сын Евгений толкнул под столом младшего брата. Володя повернулся к нему.
— Спроси про кота, — тихо шепнул Евгений.
— Зачем?
— Спроси.
— Папа! Лё котень-то? — выполнил просьбу брата Володя.
Изумленная Александра Ильинична посмотрела на гувернантку:
— Вы с ним учите итальянский?
— Нет, — ответила та. — Сама его не знаю.
— Это русский, — хором закричали дети.
— Вятский диалект, — объяснил Евгений. — Дворник Парфен так Володе на уличного кота указал: «Лё котень-то!», что в переводе означает «Глянь на кота!».
Возмущенный Дмитрий Данилович вышел из-за стола.
Проводив старших в гимназию, а Володю с гувернанткой на прогулку, Сашенька пришла к мужу:
— Почему ты на взводе?
— И вовсе не на взводе. Просто считаю, что дети не должны повторять эти ужасные словечки: жантильничать[112], чепухенция, сослить[113].
— Выходит, они тебе знакомы? А я, грешным делом, решила, что ты родился сразу взрослым и в гимназии не учился.
— Учился. И слова эти слыхал. Но никогда, особенно дома, их не говорил.
— Так никогда или только дома?
— Во всяком случае, не злоупотреблял.
— Так и дети не злоупотребляют. Зачем ты накричал на Таню? Почему такой раздраженный? В чем причина?
— Куда ты собираешься пойти?
— На свежий воздух, — соврала Сашенька. — Я всю неделю отвалялась в постели, Лёшич говорит, необходимо…
— Зачем ты лжешь? Я знаю, что едешь на вокзал. Знаю, кого собираешься встречать. Я все знаю.
— Сунул нос в дневник?
Тарусов промолчал.
— Что ж, так даже лучше, — пробормотала Сашенька.
Княгиня Тарусова приехала на Знаменскую площадь за десять минут до прихода курьерского. Огляделась: как всегда, у величественного здания с башенкой посередине выстроились в ожидании пассажиров сани, от запряженных в них лошадок подымался пар и смешивался с дымом от костров, возле которых топтались извозчики. Ничего, ровным счетом ничего не изменилось с понедельника, когда прибыла из Новгородской. Изменилась лишь она, Сашенька.
В лучшую ли сторону?
Княгиня прошла через зал, где размещались кассы, камеры хранения и ресторан, вышла на крытый дебаркадер — чудо прогресса и инженерной мысли. Оголенные металлические фермы высоко-высоко, почти у небес, удерживали крышу, под которой без всяких затруднений проезжал паровоз. Огромные, закругленные кверху окна пропускали внутрь столько света, что казалось, находишься не в помещении, а на залитой зимним ярким солнцем улице.
До прибытия курьерского оставалась пара минут. Сашенька не знала, в каком вагоне прибудет Шелагуров, потому встала там, где должен остановиться первый из них. Княгиня волновалась. В прошлое воскресенье внезапно выплеснулось копившееся много лет раздражение против Диди. Так вдруг захотелось ему отомстить. Нет, не отомстить, захотелось любви. Не той, что с Диди, привычной и скучной. А страсти, неистовой, неудержимой. Но что? Что дальше? Бросить теперь Диди и детей? Из-за того, что муж наскучил, что точно знаешь, как ответит на любой вопрос? Так и с любым другим через полгода будет точно самое. И не в этом ли счастье семейной жизни, в пресловутой предсказуемости? Ведь взлеты чреваты падением. Не лучше ли, когда нет ни тех, ни других?
Однако, не будь Шелагурова и встречи, о которой заранее договорились, Сашенька погибла бы, не смогла бы оторваться от лауданума, наркотика, который успел ею завладеть. Шелагуров, сам того не ведая, оказался соломинкой, за которую ухватилась и вытащила себя из пропасти. Шелагуров, а не муж. И не дети. Карикатурный помещик, к которому у нее вдруг проснулось желание в охотничьем домике.
Княгиня подошла к разносчику, торговавшему газетами, посмотрела на свежие номера. Ну как, как называлась та?
Что с ее памятью? Старость? С этим надо бороться. Завтра, нет, сегодня, сядет за изучение иностранного языка. Любого, хоть китайского. Нет, лучше итальянского. Ведь летом они с семьей едут в Италию.
Поедут ли? Есть ли вообще у нее семья?