Лондонские театралы, крайне заинтригованные, выказали большое желание в свою очередь лицезреть восхитительную актрису, в честь которой неистовствовали театральные критики Северной Англии.
Неделя, что предшествовала её выступлениям в столице, была заполнена газетными похвалами в адрес её неслыханного таланта и поразительного искусства. Высший свет волновался и готовился устроить ослепительный праздник в вечер её первого спектакля. Никогда прежде восходящей звезде сцены не был гарантирован более верный успех! Говорили, что Грейс уготовано блестящее будущее. Женские дарования пользовались тогда наибольшим спросом, и эта мода должна была продлиться долго.
Лондон – это пробный камень для артистов, способных воплощать наиболее популярные роли, и если кто-то из них добивался успеха в столице, он мог быть уверен, что отныне толпа будет сыпать золото ему под ноги.
Импресарио Грейс Брертон тем временем не бездействовал. Огромные афиши всех воображаемых цветов покрывали стены, извещая о её первом выступлении в роли Офелии. Светящиеся анонсы сообщали все подробности. Всё необходимое было сделано, все приготовления закончены. Никогда ранее любопытство не подстёгивало более нетерпеливого ожидания. Никогда ещё страсти в театральном мире не достигали такого накала.
Ангажемент Грейс Брертон в театре на севере Англии закончился в субботу вечером. Весь воскресный день она посвятила отдыху, который вполне заслужила и в котором так нуждалась. Во вторник ей предстояло сесть на поезд, отъезжавший в Лондон. Она спланировала время таким образом, чтобы прибыть в столицу к полудню и иметь время, необходимое, чтобы подготовиться к предстоящему вечером тяжёлому испытанию.
В тот день первый выпуск вечерних газет содержал телеграмму, напечатанную жирными буквами, бросавшимися в глаза листавшим рубрику «Последние известия» в самом конце газеты. Телеграмма была лаконична, но слова её поразили многих читателей в самое сердце:
СТРАШНАЯ КАТАСТРОФА С БОЛЬШИМ СЕВЕРНЫМ ЭКСПРЕССОМ. ДВАДЦАТЬ УБИТЫХ; МНОЖЕСТВО РАНЕНЫХ.После чего значилась строка:
УТВЕРЖДАЮТ, ЧТО В ЧИСЛЕ РАНЕНЫХ ТАКЖЕ ГРЕЙС БРЕРТОН, ЗНАМЕНИТАЯ АКТРИСА.И всё.
Да, много стонов и вздохов исторгли в тот вечер любители театрального искусства. Театральные лорнеты, уже было заготовленные в дело, вернулись в свои футляры: никто теперь не испытывал в них нужды. Театры не могли больше предложить публике ничего достойного её внимания. Высший свет заказал себе на этот вечер экипажи, дабы прибыть на место театрального действа, но они оказались невостребованными: никто никуда не поехал.
Впрочем, сама по себе железнодорожная авария мало взволновала светское общество; оно и думать не думало, что моя бедняжка, может быть, лежала при смерти в ту самую минуту, а может быть, уже умерла! Высший свет помышлял только о своём разочаровании. Обеды в тот день были проглочены в самом скверном расположении духа, а отход ко сну сопровождался признаками гнева и раздражения. Шутка ли – высшее общество Лондона оказалось лишено вечера удовольствий!
Медицинская помощь Грейс Брертон была оказана прямо на месте аварии, но всё это время она была на грани смерти. В следующем выпуске газет не было недостатка в подробностях зловещего события, ужасных, сердце раздирающих подробностях, рассказанных с натуралистической откровенностью.
Произошло столкновение. Всё та же старая история: стрелочник виноват. Никому толком не было известно, как всё случилось. А если и было известно, то железнодорожные служащие, по своему обыкновению, об этом помалкивали и отказывались объяснять, как два встречных поезда могли оказаться на одном и том же пути… При этом добавлялось, что будет проведено самое строгое расследование случившегося.
Читающая публика вольна была ответствовать на это, что уж ей-то известно, чем всё это кончится: начальники станций, семафорщики, начальники смен будут все допрошены, и каждый из них, в зависимости от своих обязанностей, должен будет доказать (и докажет), что он добросовестно и неукоснительно исполнял свой долг, чем, впрочем, он всегда и занимается.
О да! Будет проведено тщательное расследование, и общественное мнение полностью удовлетворится его результатами. Комиссия будет торжественно заседать по два-три раза в неделю в течение целого месяца, ведь нельзя же, в самом деле, реже – из уважения к друзьям погибших и изувеченным во время катастрофы?! А каков окажется результат всей этой волокиты? Разумеется, как всегда, виновным во всём призна́ют стрелочника. И что же? После всей этой выспренной официальной болтовни аварии на железной дороге станут случаться реже? Путешественников, вверивших себя железной дороге, будут с меньшей решимостью везти навстречу смерти?
От смерти я спасся тогда только чудом. Купе, в котором я сидел со своими попутчиками, помещалось во втором вагоне от паровоза, и вагон, таким образом, испытал на себе всю силу страшного удара.
Едва оправившись от сокрушительного толчка, который меня только на несколько мгновений оглушил, я в растерянности огляделся по сторонам; мне понадобилось какое-то время, чтобы уяснить себе страшную трагедию, развернувшуюся перед моими глазами.
Внезапно чудовищный, томительный страх сжал мне сердце: мне вспомнилось, что Грейс Брертон также ехала в этом поезде! Я видел, как она садилась в вагон в другом конце поезда. Что с ней сталось? Я и мысли не мог допустить, что она пострадала: не могло её юное и грациозное существо быть уничтожено! Чудовищно помыслить такое в ту пору, когда перед ней открылись столь радужные перспективы, когда счастье ей улыбнулось.
На лбу у меня выступили крупные капли пота, такие же, как те, что увлажнили её чело в вечер премьеры, когда она была при смерти, и воспоминание о той страшной ночи заполнило всё моё существо.
Но если Грейс и не погибла в эту минуту, если тело её не закоченело в холоде смерти, если свет её очей не померк, то, без сомнения, она всё же лежала сейчас там, среди обломков разбитого поезда истерзанная, беспомощная.
Мой ум бился в отчаянии, но именно оно и придало мне энергии, и я смог выбраться из-под обломков, после чего бросился со всей быстротой, на какую был в таком состоянии способен, в ту сторону, где, как я знал, я найду мою красавицу.
Мучительное и тяжкое занятие! Мне приходилось на ощупь прокладывать себе путь среди всевозможных обломков. Каждая отвоёванная пядь открывала моему взору всё новые и новые ужасы. Когда я проходил, множество раненых страдальчески взывали к моей жалости, но их призывы были напрасны. Я не мог позволить себе остановиться. Я помнил лишь звук одного голоса, черты лишь одного бесконечно прекрасного и дорогого мне лица. И поскольку я нигде её не видел, мои губы могли лишь молить Небо о том, чтобы она была жива.
Если только её не стало, то зачем мне жить? Ведь моя жизнь безраздельно принадлежала ей, и только ей одной, и я охотно бы умер десять тысяч раз, лишь бы уберечь её от тени печали.
Время мучительно тянулось, приближались ранние сумерки, а поиски мои всё ещё были напрасны. Я знал, что если я не найду её сразу, то позднее сделать это будет куда труднее. Эта мысль удесятерила мои силы. Одна рука у меня была сломана – единственное повреждение, которое я получил в катастрофе, – но я не замечал боли.
Я по-прежнему не обращал внимания на стоны и призывы несчастных, лежавших кругом меня. Я всё шёл и шёл, пока не достиг места, где, как я знал, я найду её мёртвой или живой.
Внезапно я кинулся вперёд, быстро, быстро, бросая круговые взгляды, в глазах застыла тревога, граничащая с безумием. Наконец я увидел её. Этого было довольно.
С сердцем, неистово бившимся в груди, второй раз в жизни, я снова стоял на коленях рядом с Грейс Брертон. «Какой же рок, – спрашивал я себя, – всякий раз помещает Джеффри Хита подле Грейс Брертон, когда с ней случается несчастье?» О, как я молил, чтоб оно всегда было так! Как я был бы тогда счастлив! Какой честью оказалось бы для меня посвятить свою жизнь тому, чтобы быть её ангелом-хранителем, оберегать её от всех опасностей, какие могли бы угрожать её юной и чистой жизни!
Стоя подле неё на коленях, я созерцал её прекрасное лицо, черты которого всегда носил в своём сердце, и её очи, свет которых ослеплял мою душу! Она не потеряла сознания, как то случилось в первый раз. Её большие и чистые глаза с глубоким взглядом не были закрыты, как при смерти. Она даже заметила меня, узнала, и улыбка, за которую я готов был отдать царство, будь оно у меня, пробежала по её губам в минуту, когда она узнала меня. Она улыбнулась, но я всё же понял, что она сильно страдает.
– Ах, – молвила она, – это снова вы! Как вы бесконечно добры! Вы, без сомнения, мой добрый ангел. Вы меня уже ведь спасли однажды.
– Я спас вас однажды?..
– О нет, не смейте отрицать это. Вы были так предупредительны, так добры, я никогда этого не забуду.
Стало быть, она всё знала! Кто-то – несомненно, старая камеристка – ей рассказал. Мысль о том, что она знает и что уважение её ко мне не пострадало, заставила странно содрогнуться всё моё существо.
Нежно, со всевозможными предосторожностями, положил я стройное тельце на свою здоровую руку. Грейс не была тяжёлой, но тяжесть лежала целиком на одной руке и на одном плече, – на другую руку и плечо мне рассчитывать не приходилось – причиняла мне жестокую боль.
Я как мог скрывал от неё свою изувеченную руку, и она так и не заметила, что я ранен. Грейс жаловалась лишь на рану на ноге, которая, говорила она, была придавлена каким-то обломком вагона. Она добавила, что боль не была сильной, но, судя по чрезвычайной бледности лица, черты которого болезненно исказились, она жестоко страдала. В нескольких сотнях ярдов от места катастрофы и в некотором отдалении от дороги, окаймлявшей железнодорожный путь, я заметил маленький домик со стенами из красного кирпича. Там-то я и сложил свою драгоценную ношу.