— Так я же немой.
— Я дам тебе работу, а потом ты будешь волен делать то, что захочешь.
— Какую работу?
— Ты поживешь у меня за городом. Я человек состоятельный, имею кое-какие секреты. А без помощника мне не очень удобно.
— Соблазнительно.
Еще около получаса Рычагов объяснял своему пациенту, как тот должен имитировать свою болезнь. Дорогин лишь изредка говорил «да», «все понял», «так и сделаю».
— Вот и прекрасно, если ты все понял. У меня ты надежно спрячешься от своих преследователей. Будем надеяться, они не знают о том, что ты жив.
— Если бы они знали, — повторил Дорогин, — то со мной было бы то же самое, что с Резаным.
— Так ты даже знаешь кличку Данилина?
— Слышал, охранники переговаривались.
— Понятно.
Инструкциям хирурга Рычагова Сергей Дорогин следовал неукоснительно. Он смог убедить всех в том, что он потерял память, а также способность говорить и слышать. Когда его окликали, он даже не вздрагивал, хотя слышал прекрасно.
Первыми звуками, которые он произнес, было нечто похожее на мычание, за что он и получил от сварливой старой санитарки прозвище Муму. Кличка прилипла к Дорогину мгновенно, уже вся больница называла его не иначе, как Муму.
Дорогин понемногу начал ходить, правда, пока еще придерживаясь за стену. Вот тут уж притворяться не приходилось, наоборот, он имитировал большую бодрость, чем та, которой он располагал. Ему не терпелось как можно скорее убраться из больницы. Сколько ни пытались у него добиться кто он, что он, и что с ним случилось, он в ответ лишь моргал и издавал нечленораздельные звуки, глухие и странные.
— Муму…
Рычагов на то и был Рычаговым, незаменимым и нужным всем, что смог договориться с милицией. Протокол, который держали на всякий случай, порвали. Бумагу подготовили на тот случай, если бы Дорогин умер. А поскольку тот выжил, начальник отделения милиции посчитал, что лучше будет не портить статистику нераскрытым происшествием. Претензий к нему никто не предъявлял. Дорогина отдали Рычагову. Тот посадил его в машину и одетого в больничную пижаму, коротковатую и поношенную, перевез в загородный дом.
— Пока не поправишься, будешь жить здесь. Вот твоя комната, маленькая, но зато уютная и теплая.
— Спасибо, — ответил Дорогин.
— За забор лучше не высовывайся, со сторожем и моей ассистенткой не разговаривай, а только со мной. Они должны думать, что ты немного не в себе, но довольно безобидный, хотя, глядя на тебя, в этом можно усомниться. Вот тебе мой спортивный костюм, свитер, куртка, располагайся.
Долго отдыхать Дорогину не пришлось, да он и сам не хотел этого. Надо было восстанавливать силы, начинать с малого. Не мог же он сразу дать своему израненному телу полную нагрузку. На второй день после того, как он оказался в загородном доме Рычагова, Сергей поднялся за час до рассвета. Вышел из дома и почувствовал себя свободным. Хотелось курить, но не так сильно, чтобы начать поиски сигарет.
«Раз хочется курить, значит, здоровье мое почти в норме. А живет доктор неплохо, на широкую ногу. Интересно, с чего это у него так много денег? Не платят же ему столько на государственной службе?»
Дорогин прошелся вдоль живой изгороди. Вечно зеленую тую не подстригали как минимум год. Дорожку, вымощенную булыжником, устилали желтые листья, мокрые и приятно пахнущие. Дорогин шел, разгребая их ногами, небо уже светлело.
Вскоре показалось и солнце. Его восхода бывший каскадер дождался сидя на деревянной лавочке возле сарая. Он смотрел, как с большого клена, стоящего у бетонного забора, медленно падают большие, похожие на растопыренные ладони ярко-оранжевые листья, падают и ложатся на землю. Под кленом было огромное оранжевое пятно. Сергей Дорогин смотрел на все это широко открытыми глазами — так, словно бы никогда в жизни ничего подобного не видел.
Он услышал скрип двери, затем негромкое бурчание, незлобные ругательства. Голос принадлежал мужчине, прокуренный, Дорогин определил это сразу, но продолжал сидеть неподвижно, словно скульптура, лишь взглядом следя за медленно падающими листьями.
Затем он услышал шаги, человек направлялся к нему. Дорогин продолжал сидеть, прислушиваясь к шуршанию листьев, к шарканью подошв, к тяжелому дыханию страдающего одышкой мужчины.
— Ну, что сидишь? — он услышал за спиной голос, но голову не повернул.
— А, да я и забыл, ты же ни хрена не слышишь и разговаривать не умеешь, да и не помнишь ничего. В общем, ты истукан. Но все-таки человек.
Мужчина в телогрейке, в резиновых сапогах и старомодных круглых очках обошел Дорогина и стал прямо перед ним.
— Эй!
Сергей качнул головой.
— Му-му…
Мужчина протянул руку и сказал:
— Здорово, приятель. Бездельничаем?
Дорогин кивнул и улыбнулся, улыбнулся так, что мужчина тут же улыбнулся ему в ответ.
— Здорово, Муму. Ты, гляжу, на поправку пошел, уже сам ходишь, забрался к самому забору.
Дорогин опять закивал головой.
— Му…
Мужчина отпустил его руку, затем вытащил из кармана пачку дешевых сигарет и протянул Сергею.
— Куришь?
В ответ Сергей издал звук, который прозвучал так, как если бы он сказал «да». В нем звучала согласная интонация, даже радость.
— Так закури.
Дорогин вытащил сигарету и стал вертеть ее в пальцах, а затем похлопал себя по карманам.
— А, у тебя спичек нет? На, держи, — сказал мужчина, а это был дворник, присматривающий за домом и за участком, приходящий сюда из деревни.
Дорогин закурил, затянулся и закашлялся.
— Давно не курил, наверное, приятель?
— Муму, — сказал Дорогин.
— А, да, тебя же зовут Муму. Имя у тебя собачье. Но ничего, мужик ты вроде смирный. Не кусаешься. Пошли со мной.
— Угу…
Сергей поднялся, прижимая ладонь к правому боку, в котором все еще чувствовалась боль, особенно после кашля, замер в нерешительности.
— Пошли, пошли.
Пожилой небритый мужчина жестами, как ребенку, принялся объяснять Муму, что тот должен двинуться за ним. Дорогин понял, вернее, сделал вид, что догадался, но не сразу, и зашаркал вслед за дворником-сторожем.
— Тормоз ты какой-то, — бурчал про себя Пантелеич, — хотя мужик с виду крепкий.
Дорогин не брился с того момента, как попал в больницу. Сейчас он был бородатый и не ухоженный.
— Пошли, пошли, сейчас ты поработаешь, подышишь свежим воздухом. Тут ты быстро пойдешь на поправку. Я из деревни теперь не только на доктора и на его бабу молочко, сметанку, творожок носить буду, но и тебе перепадет. Этого добра у нас хватает, да и платит доктор как следует, так что грех обижаться. Мужик он добрый, все его уважают, все его любят. Вот даже у меня, — Пантелеич, бурча, рассказывал, — заболел живот, я думал, копыта откину. Говорю своей хозяйке, мол, каюк мне, последние часы живу. А она мне говорит, слышь, Муму: «Ты, старый хрыч, еще меня переживешь».
Пантелеич остановился, повернулся к Дорогину лицом и стал тыкать себя кулаком в живот.
— Вот здесь заболело, словно кирпич проглотил, словно ножичками внутри все режут, режут, кишки мои перепиливают. Я уже помирать собрался, хотел хозяйке сказать где деньги на похороны припрятаны и в каком костюме меня хоронить. А она как закричит: «Ты что, старый хрыч, помирать собрался? Так не пойдет!» Вижу, сама распереживалась, бледная стала, как простыня, и, давай, по телефону доктора вызванивать и не в «скорую», а прямо к нему домой. Так он, представляешь, Муму, говорит: «Ничего не делай, сейчас сам приеду». И точно приехал. И что ты думаешь, у меня было?
В ответ Дорогин лишь моргал.
— А была у меня грыжа. Представляешь, подорвался. Мешки с картошкой с прицепа сбрасывал и подорвался. Так он мне, дай бог ему здоровья и сто лет жизни, быстро, чик-чик, все вправил, зашил и через две недели я уже на свадьбе «Семеновну» со своей хозяйкой отплясывал. Во, мастер, не то, что другие, которые в нашей сельской больнице. К этим как попадешь, мать их, считай, мертвый. Один Геннадий Федорович человек, настоящий доктор. А все остальные — мясники. Халаты наденут и в глаза глядят, глядят, ждут, когда им денег сунешь. А этот… Да ты слушаешь меня, Муму? Ты что, точно глухой, и ни хрена не слышишь? Да ладно, слушай дальше.
Они уже подошли к сараю, а Пантелеич продолжал рассказывать, не смущаясь тем, что противоречит сам себе, если Муму глухой, то слушать его не может:
— Так я после этого Рычагову деньги принес, те, что на похороны отложил, все равно не пригодились. Так он на меня, Муму, ты слышишь, так он на меня начал ругаться. Да так ругался, что я от страха чуть не помер, бежать бросился. А он за мной. Догнал, деньги в карман сунул, хватил меня за плечи и говорит:
«Пантелеич, твою мать, ты мне друг, ты мне помогаешь, а я что, с тебя деньги брать буду? Да ты за кого меня держишь?»
— А я возьми, да ляпни: у других-то берете, Геннадий Федорович, а я чем хуже? Так он на меня так посмотрел, что я чуть сквозь землю не провалился, представляешь? А все-то в округе поговаривают, что он левых пациентов штопает. По мне — хорошее дело, они ведь тоже люди, хоть и левые.
«Я-то знаю, Пантелеич, как тебе деньги даются, не то, что им. Твоих денег я не возьму».
— Тогда я ему и говорю, ты, мол, Геннадий Федорович, мужик справедливый, но и я хочу, чтобы все было честно. Я ему и сказал, что отработаю за лечение, буду за домом присматривать, убирать бесплатно. Он как бы согласился. Месяц я проработал, все равно я на пенсии. Делать мне нечего, а живу я неподалеку, вон, видишь, деревня? Все равно каждый день приезжаю, молоко и творог привожу. Так знаешь, что он сделал? Работал я месяц, как часы. Приду, подмету, все на места расставлю, дров наколю-напилю, стараюсь на глаза не показываться. Месяц прошел, домой приезжаю, а моя хозяйка стол накрыла, дорогие закуски, водка стоит, да не лишь бы какая, а хорошая, пробка винтовая. Ну, знаешь, Муму, с тремя наклейками бутылки делают. Пил ты такую?
В ответ, естественно, Дорогин ничего не ответил.