Дорогин убрал со стола, вымыл посуду и пошел в душ. Минут пятнадцать он стоял под холодными струями. На душе у него царило спокойствие, словно он только что оправился после тяжелой продолжительной болезни и только сейчас ощутил вкус жизни, вкус воды, еды, воздуха.
— Все хорошо, хорошо, — улыбаясь и подставляя лицо воде, говорил Дорогин, — все замечательно.
«Хотя куда к черту, замечательно!»
Ситуация сложилась непредсказуемая и полная неожиданностей. Но Дорогин был готов ко всему, теперь он знал, что свое решение не изменит.
Быстро переодевшись во все сухое и чистое, Сергей уселся в кресло у погасшего камина и задремал. Его сон был спокоен и безмятежен.
Во сне он слышал, как скрипнули, завизжали ворота. Во сне же он подумал:
«Ворота надо смазать. Обязательно!».
И тут же на столе ожила телефонная трубка. Звонок был настойчивый. Сергей дернулся в кресле, его рука механически потянулась к столу. Но тут же он себя остановил:
«Черт возьми, я же глухонемой!»
И поднимать трубку не стал. Но сна уже не было ни в одном глазу. Телефон продолжал надрываться.
«А, пусть звонит», — махнул рукой Дорогин.
Сон Рычагова был неспокоен. Он ворочался с боку на бок, проваливаясь в вязкое забытье, обливался потом, крутился. Он слышал телефонный звонок, но у него не было сил снять трубку.
«Да ну вас всех к черту!» — единственное, что пришло в голову Рычагову.
Пантелеич в плаще, с капюшоном на голове, похожий на католического монаха ордена Францисканцев довольного жизнью, подкатил велосипед к дому, поставил его у крыльца под навес и, тщательно вытерев ноги, поднялся на крыльцо, потянул на себя дверь. Та оказалась заперта. То, что машина в гараже, он понял и тут же насторожился. На земле, у самого въезда в гараж отчетливо были видны следы.
«Странно, неужели доктора ночью куда-то вызывали, а потом, съездив, он вернулся? Ладно, это его дела, его проблемы».
Он снял корзину и своим ключом открыл двери. Когда он вошел в гостиную, то увидел глухонемого и радостно улыбнулся, протягивая ему мокрую руку. Сергей улыбнулся в ответ, пожал ладонь Пантелеича.
— Ну, как вы тут без меня? А тепло как, не то, что на улице. Там холод собачий, и дождь зарядил на рассвете. Так что у вас тут хорошо. А доктор где? Наверное спит. — Пантелеич задал вопрос и сам же на него ответил.
Муму потоптался в гостиной, затем накинул на плечи куртку, вышел на крыльцо.
— Куда ты идешь? — Пантелеич подошел к нему и дернул за рукав. — Сиди здесь. Какого черта мокнуть? И я посижу в тепле. Кстати, продукты возьми, — сказал старик.
Дорогин снял продукты с багажника и уже с корзинкой в руках вошел в дом.
— Там я свежего масла привез. Если любишь, можешь сразу на хлеб намазать и съесть. Только-только хозяйка сделала, вчера вечером, до полуночи возилась. Говорила, надо доктору маслица завезти. Заботится о нем, словно он ее сын. Так оно и понятно, он же нас содержит. А так, что бы мы со своей пенсией делали? Даже если наши две пенсии сложить — это копейки, — Пантелеич говорил громко, в надежде на то, что Геннадий Федорович услышит его монолог.
ГЛАВА 24
Все, что случалось за последнее время, складывалось для Рафика Мамедова не лучшим образом. Прокол следовал за проколом, и впереди нигде даже не маячил свет, хотя бы маленький луч надежды. Вокруг него сгущалась темнота. Темнота в прямом и переносном смысле одновременно.
Но Рафик Мамедов был не тем человеком, который станет предаваться отчаянию. Ведь вся его жизнь состояла из сплошных проблем, страхов и угроз. Правда, в большинстве случаев угрожал и пугал он, а сейчас все происходило с точностью до наоборот. Угрозы и страхи окружали Рафика, затаившегося в двухкомнатной квартире панельного дома в Подмосковном Калининграде со всех сторон.
Что он мог сделать? Он и сам задавал себе этот вопрос по тысяче раз на день и столько же раз ночью. Он почти не спал, не расставался с оружием. Попробовал пить, чтобы хоть как-то успокоить нервы. Но коньяк не брал его, лишь больше озлоблял и усугублял и без того тяжелое настроение. К тому же в ближайшем магазине, как назло, не находилось азербайджанского коньяка — только армянский. Такого позора Рафик вынести не мог.
«Мать вашу… — рассуждал Рафик, — обложили со всех сторон. Ни плюнуть, ни вздохнуть, ни вырваться. Но ничего, живьем я вам не дамся, можете на это не рассчитывать!»
Рафик понимал, что попадись он в руки либо милиции, либо ворам — ему несдобровать. Это то же самое, что добровольно сунуть голову в петлю. Нет, в петлю — это куда еще ни шло, это то же самое, если по собственному желанию спустить штаны и сесть на кол и медленно, не сопротивляясь, нанизываться на него.
«Да, они со мной такое сотворят, что даже чертям станет тошно!» — Рафик наливал полстакана ненавистного армянского коньяка, одним глотком выпивал, подходил к окну, отодвигал штору.
На улице шел дождь, и по всему было похоже, что к ночи он сменится на мокрый снег.
— Уроды, мать вашу… Как же мне отсюда вырваться? Как же мне уйти из этой западни?
О том, что случилось с Бурым у дома Резаного Рафик пока не знал, связи с внешним миром у него не осталось никакой. Конечно, телефон в квартире стоял, но пользоваться им Мамедов не решался, понимая, что по звонку на него могут выйти. Конечно, это случайность, один шанс из ста, но и этим Мамедов рисковать не хотел. Лучше уж сидеть тихо.
«Если бы я был медведем, — рассуждал он, — то мог завалиться в спячку месяца на три-четыре и проснуться, когда растает снег, когда вокруг все хоть немного уляжется и обо мне забудут. Но такое ведь не забывается, о таком помнят всю жизнь. И значит, всю жизнь меня будут искать, ловить, а если найдут, то станут люто мучить, пытать. Будут живьем сдирать кожу, будут выдергивать ногти, в общем, обойдутся со мной хуже, чем гестапо с коммунистами».
— Да, да, да, — говорил он сам себе, — все так хреново, что дальше некуда.
«Но ведь бывали же у меня в жизни моменты, похожие на этот, бывало, милиция шла за мной по следу и уже почти сидела на плечах. Все равно я умудрялся ускользнуть, умудрялся остаться в живых. Но одно дело милиция, а другое дело — криминальный мир. И было бы, собственно говоря, за что! Если бы я прихватил общак, то тогда да, тогда понятно, тогда меня следовало бы мучить. А так и общака нет, и я в дерьме по самые уши. По какие уши — в дерьме с головой! Ни вздохнуть — ни выдохнуть, только — сдохнуть! Копошусь, копошусь, как навозный червь, и выхода никакого».
Из квартиры подручный Рафика выходил редко, до ближайших магазинов, чтобы затариться продовольствием и алкоголем. Рафик сам не курил, запретил это и своему подручному. К наркотикам он оставался безразличен, ненавидел тех, кто их принимает. О том, что на него повесили еще одно убийство — убийство Бурого, Рафик не знал. Не знал он и о том, что теперь весь криминальный мир убежден на сто процентов в том, что Рафик вернулся к дому Резаного и прихватил общак, сделал то, что не успел сделать в первый раз. И вторая попытка для него оказалась удачной.
И может быть, если бы ему эти факты последних дней стали известны, он повел бы себя несколько иначе. А так он продолжал таиться, хлестать коньяк и срывать зло на своем подручном, который был ни при чем — ведь не он же подтолкнул Рафика на глупое дело, не он же уговорил его захватить воровской общак!
Тот, кто натолкнул его на это дело, бывший телохранитель Резаного, был давным-давно мертв и разболтать никому ничего не мог. Рафик его пришил сразу же, в тот же вечер, как узнал тайну, убил безжалостно — так, как делал это всегда. Свидетелей он не любил, потому что прекрасно понимал: то, о чем знают двое, может стать известно и третьему, и четвертому, и пятому. В конце концов, станет известно всем. А то, что знает один, — то есть сам — останется с тобой навсегда, вместе с тобой уйдет в могилу.
Время для Мамедова тянулось так медленно, словно было сделано оно из мягкой резины. Минуты и секунды превращались в часы, а часы в месяцы. Он не брился, не мылся, стал похож на бомжа. Разница состояла лишь в том, что на шее бомжа никогда не могла бы висеть такая толстая золотая цепь, а на руке такой дорогой браслет — надетые не по чину. Да и такого количества оружия, как у Мамедова, ни у какого бомжа и близко быть не могло. Целый арсенал!
Имелись у Рафика и деньги, не очень много, что-то около двадцати тысяч долларов. И бандит рассчитывал, что в общем-то этих денег ему хватит, чтобы выбраться из России. Для начала в Азербайджан, в Чечню, а оттуда за границу, за границу с русскими пограничниками. Но до Чечни и до Азербайджана еще следовало доползти, а уж потом можно было думать куда двигать дальше.
В Азербайджане, в родном селении, у Рафика были припрятаны деньги. Но до них тоже — попробуй, доберись. Рафик знал и другое, случись, что у него кончатся деньги, он всегда сможет пополнить кассу. Терять ему нечего, а богатых людей вокруг много. Не ленись, и деньги у тебя появятся.
А лениться Рафик не собирался, но и светиться ему лишний раз не хотелось. Время от времени он открывал в квартире балкон, сидел на корточках у открытой двери и жадно, как животное, поводя носом, вдыхал холодный влажный воздух, пропахший запахом облетевших листьев, дымом, ароматом бензина. Запахом жизни, запахом свободы, которая пока для него оставалась недостижима.
Можно было, конечно, попытаться рвануть в наглую, просто так, выйти, сесть в такси и сказать: поехали, командир! И покатить подальше от Москвы. Но если его по-настоящему ищут, а то, что его ищут повсюду и очень многие, Рафик знал. Скорее всего, таксистам тоже роздан его портретик и при первом же удобном случае они постараются не упустить возможность отличиться либо перед милицией, либо перед ворами. И лучше даже перед ворами, ведь те за информацию заплатят, денег не пожалеют. А вот что взять с милиции — они нищие, как церковные крысы, сами норовят прихватить лишний кусок.
«Нет, нет, так делать нельзя!»