ижав к горлу нож.
Женщина рассмеялась, рассмеялась искренне.
— Нож щекотный попался.
— Ну вот, теперь слышу, нож убрали.
— Какой ты прозорливый и догадливый, Савелий! Как скоро приедешь?
Мерзлов дернул левой рукой, белый манжет рубашки открыл дорогие часы.
— Ну, через часок, может, чуть больше. Так что, ты все успеешь.
— Я уже давным-давно все успела.
— Все?
— Из того, что можно сделать одной.
— Тогда жди, — нажав кнопку, Мерзлов положил трубку и опять облизал толстые губы.
Кроме сына, который уже два года жил и учился в Англии, и жены, которая нигде не работала, ее Савелий Мерзлов просто-напросто презирал, не ставя даже в грош, у него имелась любовница, молодая тридцатилетняя женщина, к которой Савелий наведывался раз или два в неделю. А случалось, не появлялся и по месяцу. Уже больше года длился их роман.
Мерзлов был человеком скрытным и даже его ближайший партнер Бирюковский ничего не знал о существовании Клары. Правда, он иногда своими неожиданными телефонными звонками тревожил своего приятеля и партнера в самый неподходящий момент, тогда Савелий Мерзлов тяжело переводил дыхание, сопел и объяснялся самым глупым образом, рассказывая, что он либо в сауне, либо качает пресс, пытаясь избавиться от толстого живота.
— Ну, ну, качай, Савелий, — подтрунивал Бирюковский, — может, женщинам станешь нравиться.
— Да, может и стану, — как правило отвечал Мерзлов, замирая на Кларе.
— Слушай, кто это? — спрашивала Клара, потягиваясь лениво, как кошка.
— Да Бирюковский, мать его.
— А чего он от тебя хотел?
— Хотел узнать пару цифр и пару номеров.
— Так ты же ему ничего не сказал.
— Он, поговорив со мной минуту, понял, что лучше сейчас у меня об этом не спрашивать, а то могу напутать и ляпну что-нибудь не то.
Клара смеялась:
— Ну, ты, Мерзлов, и хитрый толстяк! Это я-то по-твоему тренажер для укрепления мышц живота?!
— Не называй меня Мерзлов, — злился Савелий Борисович.
— Ладно, я тебя буду называть мой толстый старичок.
— Я-то старичок?
— По сравнению со мной, естественно.
— Да и тебе, Клара, не шестнадцать лет. Что ты все хорохоришься? Еще пару-тройку лет и ты превратишься…
— Фу, какой ты, Мерзлов, мерзкий, вечно ты любишь говорить мне гадости, да еще в моей постели! Небось, жене ты такое не говоришь?
— Я с ней вообще не разговариваю.
— Ни о чем? — спрашивала любовница.
— В общем-то, ни о чем.
— А о сыне?
— Он ей сам звонит или она ему звонит.
— А тебе?
— И мне звонит, когда нужны деньги.
— Странные у тебя, Мерзлов, отношения со всеми.
— Почему со всеми? Вот с тобой совсем другое дело, мы можем говорить о чем угодно.
— А ты дашь мне денег? — чуть нагловато говорила Клара, под простыней кладя руку на пах Мерзлову.
— Тебе денег? — шипел Савелий Борисович.
— Да, мне. Деньги имеют свойство кончаться, их никогда не бывает много, их всегда мало, а я хочу привести квартиру в порядок, хочу сделать ремонт.
— Дам, дам, Клара.
Такие или похожие разговоры происходили у Савелия Мерзлова и Клары на протяжении последнего года. Подобные отношения устраивали и мужчину, и женщину.
И вот сейчас, чтобы разрядиться, Савелий Мерзлов решил съездить к любовнице. Он оделся, отдал распоряжения секретарше, приказал водителю, ждать его внизу, у крыльца одному, без охраны. Сам же позвонил домой и сказал жене, что улетает в Питер на три дня по очень срочному делу. Та в ответ, можно сказать, промолчала.
У станции метро «Дмитровская» черный джип Савелия Мерзлова свернул на Бутырскую улицу, проехал до Савеловского вокзала и выехал на улицу Стрелецкую. «Альфа ромео», забрызганная грязью, все время двигалась метрах в пятидесяти сзади.
«Так вот он куда едет», — подумал Дорогин, приостанавливая свою машину у въезда во двор.
Габаритные огни джипа еще светились во дворе. Дорогин выбрался, поднял ворот куртки, взятой из гардероба Рычагова, и двинулся во двор.
Савелий Мерзлов на удивление легко для своего в общем-то тучного толстого тела выпрыгнул из джипа. Автомобиль даже качнулся.
«Ну, ты и растолстел!» — подумал Дорогин, глядя на своего заклятого врага.
Джип стоял у подъезда пятиэтажного дома сталинских времен.
«Интересно, куда же ты идешь так поздно вечером? Либо к любовнице, либо на какую-нибудь важную деловую встречу».
Дорогину повезло. Он услышал голос своего врага:
— Значит так, я, наверное, заночую…
— Ясное дело, — сказал водитель.
— Тебя вызову по телефону. В общем, далеко не уезжай.
— Домой не ехать?
— Какое домой, ты можешь понадобиться. Надеюсь, у тебя есть куда заехать?
— А как же, есть.
Дорогин подошел к детским качелям, взялся рукой за холодную мокрую трубу, продолжая при этом следить за действиями Мерзлова. Тот махнул рукой, дескать, поезжай, я тебе уже все сказал.
На четвертом этаже отодвинулась штора и Мерзлов, задрав голову так, что его шляпа чуть не упала на мокрый тротуар, бодро махнул рукой.
«Ага, значит, ты в эту квартиру идешь!»
Женщина послала воздушный поцелуй. Лица женщины Дорогин видеть не мог, видел лишь темный силуэт и люстру в красном абажуре.
«Значит это кухня, четвертый этаж. Все хорошо, я тебя отсюда выцарапаю, обязательно выцарапаю, будь уверен, и разберусь с тобой!»
Лифта в доме не было, Мерзлову пришлось подниматься на четвертый этаж пешком. Уже на третьем он почувствовал, ему не хватает воздуха. «Черт подери, — хватаясь за дубовые перила, выдохнул Мерзлов, — годы не радость. Но ничего, уеду отсюда, а там уже займусь собой. Перестану нервничать, перейду на здоровый образ жизни. Никакого алкоголя, никакого табака, молоденькие девушки, занятия физкультурой… И все придет в норму, все будет о’кей, как говорят англичане».
Силуэт женщины в окне исчез, шторы сомкнулись. Когда джип уехал, Дорогин еще походил по двору. Наконец за всю долгую дорогу он прикурил сигарету, сделал несколько жадных затяжек. От табачного дыма ему стало легче.
— Хорошо, хорошо, — сказал он.
В его внутреннем кармане куртки лежал нож, тот самый охотничий нож с костяной ручкой, широким лезвием, острым как бритва. Сейчас нож находился в чехле, был не опасен. Прошло минут пятнадцать, Дорогин немного озяб. Он вошел в подъезд и не спеша стал подниматься. У двери, за которой исчез Савелий Мерзлов, он приостановился. Подъезд был хорошо освещен, дверь в двадцать седьмую квартиру поражала своей фундаментальностью — филенчатая, сделанная из массивного дерева, немного обшарпанная.
«Скорее всего, дверь служит хозяевам квартиры с того момента, как был сдан дом. Интересно, есть за ней вторая дверь? Хотя зачем вторая, и эту деревянную дверь ничем не сломаешь, слишком надежно она сделана».
Дорогин поднялся наверх, на пятый этаж, дошел до двери, ведущей на чердак. Щелкнув зажигалкой, осмотрел замок, который, в общем-то, выполнял чисто декоративную функцию и сломать его не составляло труда. Затем так же неспешно Сергей сошел вниз, покинул двор, бросив на прощание взгляд на окна двадцать седьмой квартиры на четвертом этаже.
«Я обязательно сюда вернусь», — запуская двигатель, подумал Сергей.
Александр Александрович Ложенков, семидесятипятилетний старик, еще не спал, когда зазвонил телефон. Он потянулся рукой к старомодному аппарату с очень давней и длинной историей. Звонок был настолько сильным и громким, что даже если бы хозяин был мертвецки пьян, а этого с Александром Александровичем не случалось уже лет двадцать, то наверняка он проснулся бы от такого мощного звука. Это был не простой телефонный аппарат, а можно сказать, реликвия, самый настоящий трофей. Разные вещи привозили советские солдаты из Германии после окончания войны. Кто-то вез тряпки, кто-то вез инструменты, губные гармошки, маленькие и аккуратные, дорогие роскошные аккордеоны, столовое серебро, хрусталь, ковры, шубы. В общем, солдаты тащили все.
А вот старший лейтенант — артиллерист Александр Ложенков привез этот телефонный аппарат. Привез он его не откуда-нибудь, а из самого Берлина, не просто из германской столицы, а из самого настоящего вражьего логова — из Рейхсканцелярии фюрера. В общем, аппарат был знаменитый. Артиллерист его бережно хранил до тех пор, пока не получил квартиру на Мосфильмовской улице, неподалеку от ВДНХ. Вот тогда-то аппарат и сгодился, вот тогда-то он и начал служить новому хозяину.
А поработать аппарату пришлось. Звонили днем и ночью, по праздникам и в будни, ведь без бывшего артиллериста Александра Александровича Ложенкова хороший фильм не снимешь. После демобилизации его пригласили на работу не куда-нибудь, а в кино, на киностудию «Мосфильм», где он благополучно проработал до пенсии. Сколько фильмов пришлось снять, да и каких! Навряд ли кто-нибудь на киностудии мог лучше бывшего артиллериста организовать захватывающие и потрясающие взрывы, вспышки, пустить как следует дым.
Сотни других спецэффектов мог устроить высокий сухощавый мужчина со смешными усами. Теперь эти усы уже не были черными, как смоль, а стали седыми. Пышная шевелюра, которой гордился Сан Саныч, тоже давным-давно исчезла, исчезла незаметно, по волоску, высыпалась, облетела, как облетают листья с деревьев. И поблескивала теперь лысина желтоватой кожей, сделалась похожей на старый побитый бильярдный шар из слоновой кости. Только глаза под косматыми бровями, тоже седыми, смотрели по-прежнему зорко, реагируя на каждое чужое движение.
Так вот, черный телефон, привезенный из Рейхсканцелярии фюрера, громко зазвонил. Хозяин поднялся из кресла, недовольно забурчал, и шаркая стоптанными комнатными тапками, двинулся к столику. Взял трубку, поднес к уху и пробурчал:
— Алло! Алло, Сан Саныч, слушает.
Он даже и представить не мог какие чувства шевельнулись в душе человека, ему звонившего.
— Сан Саныч, ты?
— Сан Саныч слушает, — вновь скрипучим голосом повторил старик.