— Дядя Саша, ты?
— Может, кому и дядя Саша, — настороженно проскрипел старый артиллерист.
— Дядя Саша, как я рад, что ты еще жив-здоров!
— А с чего бы это мне помирать? — голос звонившего показался Сан Санычу очень знакомым, но с ходу старик не смог вспомнить, не смог узнать этот голос. Но что-то в душе его дрогнуло, сердце защемило, словно бы его сжали холодными ладонями.
— Дядя Саша, это я, Сергей.
Тут Сан Саныч вспомнил, мгновенно узнал голос звонившего ему за несколько минут до полуночи.
— Сергей? Серега, ты что ли?
— Я, дядя Саша, я.
— Где ты, мать твою, байстрюк ты этакий?
— Где, где, — сказал Дорогин, усмехаясь, — не так далеко, как ты, дядя Саша, можешь подумать.
— Где недалеко?.. — у старика дрожал голос, дрожали руки и вообще весь он напрягся неимоверно. Ему даже показалось, что у него волосы на абсолютно лысой голове зашевелились, а усы и брови натопорщились.
— Рядом с твоим домом.
— Почему ты рядом, а не у меня, Сергей?
— А ты один, дядя Саша?
— С кем я должен быть, с актрисами, что ли?
— Ну, мало ли… Мы давненько не виделись.
— Давай, бегом ко мне! Что ты мерзнешь на улице? Я уже давным-давно похоронил тебя, а ты, оказывается, жив-здоров и к дяде Саше ни ногой? Давай быстрее, а то сейчас выскочу на улицу в чем стою… выскочу, с балкона выпрыгну и поймать меня не сможешь.
— Поймаю, дядя Саша, — сказал Дорогин. — Затем, помолчав, добавил: — Ставь чай, сейчас буду.
— Вот это разговор.
Старый пиротехник засуетился.
«Сам Дорогин, жив-здоров! Сейчас будет у меня».
Детей у Сан Саныча не было, не было и жены. Никогда не было. Попадаются такие люди, старые приличные холостяки. Хотя возможностей жениться и жить как все у аккуратиста, педанта Сан Саныча было хоть отбавляй.
Какие женщины подбивали к нему клинья, добиваясь его расположения, хотели связать с ним жизнь! Но всем им Сан Саныч дал от ворот поворот. Конечно, он не был святошей, не был монахом, женщины появлялись в его однокомнатной квартире. Появлялись, но быстро исчезали, надолго не задерживаясь.
Сан Саныч судорожно принялся одеваться. Он был знаменит на весь «Мосфильм» тем, что на съемочную площадку всегда приходил вовремя, никогда не был пьян и на его ногах в большинстве случаев всегда поскрипывали хромовые офицерские сапоги, начищенные до умопомрачительного блеска.
Сейчас эти сапоги и еще две пары сношенных стояли в стенном шкафу на нижней полке, и Сан Саныч как будто предчувствовал, что сапоги ему еще понадобятся, что к нему придут и скажут: «Дядя Саша, ну как мы без тебя кино снимем, давай, помоги!»
И он не откажет. Не откажет молодым ребятам, которые годятся ему во внуки, пойдет, и не за деньги, а за так, потому что страстно любит кино.
В кино он попал просто — после демобилизации его попросили помочь снять фильм — Ложенков случайно подвернулся под руку. Нужно было организовать каких-то пару-тройку пустяковых взрывов. Он пришел, помог, ничего не прося, и не требуя за помощь. Но кино его зацепило, как зацепило многих, и уже не отпустило. Что-то сломилось в душе молодого офицера и он заболел кинематографом, спецэффектами, актерами, дублями.
На слово «Мотор!» он реагировал так, как и все на съемочной площадке. Оно заставляло биться сердце, вбрасывало в кровь порцию адреналина, заставляло розоветь щеки, а глаза блестеть.
Последний фильм, над которым по договору работал пенсионер Ложенков Александр Александрович, был фильм Сергея Дорогина, талантливейшего каскадера, который решил снять фильм, полностью построенный на трюках и всяческих эффектах. И в главной роли снимался сам Сергей. Но фильм доснять не пришлось, кончились деньги. Вернее, что-то там произошло с банками, которые давали кредиты. Пошли неплатежи, деньги, вроде бы, были, и в тоже время снять со счета их не получалось, а штрафы шли, простои приходилось оплачивать. Дорогин не решался распустить группу, понимая, что еще раз убедить людей в реальности проекта он не сможет. Тогда произошло много всякого. Дорогина Сан Саныч любил так, как мужчина, никогда не имевший семьи, может любить своего сына.
Старый артиллерист делал сразу несколько дел. Он собирался, накрывал на стол, готовил нехитрую закуску и простую выпивку, ставил чайник, включал плиту, смотрелся в зеркало, причесывал седые усы и оглядывался по сторонам.
В дверь позвонили, негромко, дважды. Сан Саныч двинулся к двери, его лицо было напряжено, уголки рта подрагивали. Он, не спрашивая, распахнул дверь, обнял Сергея Дорогина, крепко прижал его к груди, так крепко, как только мог старик. Даже глаза у Сан Саныча покраснели, но слезы не покатились по морщинистым щекам, улыбался он наивно, как ребенок, и мудро, как все старики, которым открылся тайный смысл жизни, которые понимают зачем бог даровал им жизнь и понимают, что жизнь бесконечна, а все происходящее — лишь череда бесконечных изменений. И смерти они поэтому не боятся.
Почти такая же улыбка была на лице Сергея. Он тоже, как и старик Ложенков, абсолютно не боялся смерти.
— Да раздевайся же ты в конце концов! Что стоишь, как вкопанный? Дай, я еще за тебя подержусь, хочу убедиться, что это ты, что ты жив и здоров.
— Жив, дядя Саша, жив и в общем-то, здоров.
— Почему в общем-то? — насторожился Сан Саныч.
— Как тебе сказать… Долгая история. Ты-то как? Хотя смотрю, ты, дядя Саша, выглядишь орлом.
— Еще бы мне не выглядеть! От вредных привычек избавился, слава богу, лет десять назад, так что теперь только жить и радоваться, — грустно произнес старик.
— Так ты живешь и радуешься?
— Да нет, Сережа, не радуюсь, нет большой радости.
— А кино?
— Брось ты, — старик махнул рукой, принял куртку у гостя, повесил ее на вешалку. А затем, взяв Сергея за локоть, потащил на кухню. — Пойдем, пойдем, там все расскажешь.
— Да рассказывать-то, дядя Саша, нечего, собственно. Думаю, ты в курсе.
— Нет, не в курсе, — признался Сан Саныч.
— Ну, тогда в двух словах…
— Погоди слова, лучше сядь поудобнее. Садись в угол, ты ведь любил сидеть на этом стуле, вот он тебя и ждет.
— Да, любил, — усаживаясь на деревянный стул с высокой резной спинкой, когда-то давным-давно, когда еще не было Сергея Дорогина, принесенный сюда со съемочной площадки.
Сан Саныч уже не помнил, в каком фильме этот стул и еще десятка три таких же должны были сгореть. «Вот этот единственный стул и не сгорел, а остальные пошли дымом» — любил приговаривать пиротехник. Сан Саныч его перекрасил, и с тех пор он исправно служил хозяину квартиры на Мосфильмовской улице.
— А я, знаешь, Сергей, сон сегодня видел чудный.
— Ты что, дядя Саша, в сны начал верить?
— Да не то чтобы верить, Сергей, но сон чудный.
— И что же такого тебе приснилось?
— Приснилось мне вот что. Будто прилетел ко мне на балкон орел с подбитым крылом, большой красивый, а крыло волочится.
— Так как же он мог прилететь? — спросил Сергей с легкой улыбкой.
— Сам не знаю как, но слышу кто-то стучится в окно. А я сам в это время брился. Выхожу из ванной, смотрю — орел за стеклом на балконе. Я открываю дверь, а он такой большой сидит и, не мигая, на меня смотрит. Я ему говорю: «Ты чего, орел, что тебе надо, по мою душу прилетел?» «Нет» — говорит орел, причем говорит на своем птичьем языке, а я, представляешь, Сергей, все понимаю. «Тогда зачем прилетел, да еще раненый?» «Хочу, чтобы ты мне крыло отремонтировал» — говорит птица. «Я, что бы отремонтировал? Так я же не ветеринар, а пиротехник и в медицине ничего не смыслю». «Нет, — говорит, — все ты понимаешь, Сан Саныч, давай, берись за дело».
— И представляешь, Сергей, я целую ночь этой птице крыло мастерил.
— Ну, и получилось что-нибудь?
— Да, получилось. Орел улетел.
— Хороший сон.
— Я тоже подумал, больно уж хорош сон! Даже настроение у меня поднялось. И день как бы уже кончается, а тут как раз ты позвонил, как раз день и не кончился, несколько минут до полуночи было. Так что, видишь, мой сон в руку. Правда, признаюсь, о тебе, Сергей, я о тебе сегодня не подумал. И вообще, как-то ни о чем не думал, ни о ком конкретно и ни о чем конкретно. Да, да, сон сбылся, — повторил Сан Саныч, откупоривая бутылку водки.
— Нет, дядя Саша, я не буду.
— А что так, завязал?
— Да нет, за рулем я.
— Тогда святое дело. А вот я выпью. Тебя я уже похоронил, а тут ты воскрес, живой и здоровый. За это я не могу не выпить, это как на войне. Бывало, самолеты летят, бомбы падают, свист, взрывы. Видишь, что взорвалось там, где только что знакомый солдат сидел, земляк, можно сказать, друг, ну и думаю, что нет уже человека. А проходит час, встречаешься с земляком, он живой и здоровый, только грязный весь, прокопченный, да и не слышит ни хрена, а только улыбается. Так и с тобой, Сергей. Ну, рассказывай, а то все я, да я.
— Чаю нальешь, дядя Саша? Раз уж водки нельзя.
— Что за вопрос, конечно, конечно. Ешь. Вот колбаса, вот огурцы, вот капустка, сам квасил, вот яйца вареные. Извини, не знал, что ты появишься, а то бы приготовился солиднее.
— Да ну, дядя Саша, перестань, я просто рад тебя видеть.
— Давай, давай, Сережа, ешь, что бог послал. Рассказывай, как ты, да что, если, конечно, хочешь. А если нет, буду говорить я. Мне же даже поболтать не с кем.
— Понимаю, понимаю, дядя Саша, — и Дорогин начал свой неторопливый рассказ.
А через три часа, когда Сан Саныч в одиночку почти допил бутылку водки, время от время вытирая кулаком слезы с морщинистых щек, они вдвоем покинули квартиру и спустились в подвалы. Дядя Саша открыл подвал, щелкнул выключателем. В небольшом, три на три метра, подвальном помещении было тесно от всевозможных предметов, давным-давно вышедших из употребления.
— Сейчас, сейчас, Сережа, конечно у меня все есть. В квартире, как ты понимаешь, не держу, все в подвале, все мое состояние.
Отодвинув в сторону несколько ящиков с пустыми трехлитровыми банками, дядя Саша открыл замки на узком длинном ящике, выкрашенном в зеленый цвет. Таким цветом, как правило, красят военное имущество.