– Наш разговор, кажется, перестал быть серьезным, – произнесла Ганя, – я вижу, что я ошиблась в своих мечтах…
– Мечтах о моем великодушии… Напрасно! Я, действительно, великодушен; но есть граница, за которой великодушие переходит в глупость… Я не хочу переходить эту границу… Но разве это не великодушно, что, беседуя целый час наедине с хорошенькой девушкой, я еще ни разу не поцеловал даже ее?
Ганя поспешно встала.
– Позвольте надеяться, что по крайней мере мой визит к вам останется тайной?
– Это что же? Опять требование великодушия? Разве я требовал вашего визита, просил вас пожаловать? Почему же я не должен говорить об этом хотя бы, например, вашему папеньке?
– Я прошу вас…
– Опять прошу, прошу и прошу. Все только просьбы. Приучайтесь, Ганя, не просить, а требовать, не выпрашивать, а расплачиваться! Вы желаете, чтобы я никому не говорил о вашем посещении? Извольте, но за это я желаю, чтобы вы позволили вас расцеловать. Вот мы и будем квиты, никому не придется просить. Поверьте, просьбы унижают человека, а вы…
– Молчите, негодяй! – произнесла девушка, выпрямившись и гордо подняв голову.
Куликов искривил рот, вскочив, схватил руку Гани и стиснул ее с такой силой, что она вскрикнула от нестерпимой боли.
– Вы, может быть, уже не к первому мужчине шляетесь на тайные свидания?! Знаешь ли ты, что в моей власти сделать с тобой что угодно?! Сколько бы ты ни кричала, никто тебя не услышит и никто не придет на помощь! Но я не сделаю этого, потому что скоро по праву, как муж, буду делать с тобой что захочу! И помни, ты дорого заплатишь мне за это оскорбление! А теперь я не выпущу тебя отсюда одну, а пошлю лакея за твоим отцом. Пусть он полюбуется на свою дочь, делающую визиты к холостым мужчинам.
Куликов с силой оттолкнул девушку в глубину комнаты и хотел позвонить.
– Ради бога! – упала Ганя на колени. – Не делайте скандала! Выпустите меня! Умоляю вас!
– Опять умоляешь! Опять взываешь к великодушию и в то же время наносишь оскорбления! Эх, ты! А еще умницей слывешь, в школу ходила, образование получила!
Он опять взялся за колокольчик.
– Иван Степанович, – рыдала девушка, – пощадите!
– Дай мне клятву, что ты согласишься выйти за меня замуж! Клянись перестать мне сопротивляться!
– Не могу. Не могу. Пощадите!
– Поздно просить пощады! Теперь старик сам просить меня будет скорее повенчаться с тобой! Ты опозорила его седую голову! Вся застава завтра будет это знать! На тебя пальцами начнут показывать! Ворота дегтем вымажут!
– О, не говорите, не говорите, – ломала Ганя руки, ползая на коленах за Куликовым.
– Последний раз спрашиваю? Клянешься?
Ганя отвечала глухими рыданиями.
– Говори! – и Куликов взял в руки звонок.
– Клянусь.
– Клянись памятью матери!
– Клянусь…
– Ты помни! Если ты вздумаешь нарушить клятву, я сейчас же расскажу о твоем визите отцу. А чтобы ты не думала, что никто не видел тебя, я прикажу слуге провести тебя, и ты не смей закрываться вуалью.
Куликов позвонил. Явился буфетчик.
– Проводи, – сказал он, – девицу Петухову. Она приходила ко мне, как к своему жениху. Недельки через две наша свадьба. Правда, Ганя?
– Правда, – тихо произнесла девушка.
– Ну, прощай, дай я тебя поцелую.
Он подошел к девушке и поцеловал ее в губы. Ганя не сопротивлялась, но он почувствовал, как она вздрогнула всем телом.
12Борьба
Сказать все мужу, или…
Елена Никитишна погрузилась в раздумья, и на лице ее появились морщинки. За эти несколько дней после загадочного разговора с Куликовым она осунулась, как бы постарела, похудела и сделалась еще более сумрачной. Она страдала и томилась не столько от страха, сколько от воскресших воспоминаний и проснувшейся совести. Темное прошлое, успевшее покрыться пеленой забвения и стушеваться всепоглощающим временем, вдруг восстало в памяти, как будто это было вчера или третьего дня. Призраки исчезнувшего мужа, умершего любовника, какого-то таинственного Макарки-душегуба стояли у нее перед глазами. Она видела перед собой дом в Саратове, где они жили, беседку в саду, где Сериков предложил ей избавиться от нелюбимого мужа; крутой берег Волги, где под старой березой была приготовлена заблаговременно могила для живого, здорового человека. Правда, во всем этом она не принимала ни малейшего участия, но… но разве не в ее власти было спасти мужа, предупредив его о сговоре?! А подложное письмо из Петербурга, которое она показывала всем, как полученное будто бы от мужа?
Она сама перестала верить в убийство мужа после крушения корабля. Почему же он во все время до отъезда не написал ей ни слова? И когда же это бывало, чтобы он отправился в Америку, не дав ей даже знать об этом?!
– Нет! Несомненно, они убили его тогда! Но… Но откуда же Куликов знает ее мужа? Что именно он знает?! А вдруг… вдруг он знает больше, чем она?! О, Господи!
Елену Никитишну бросало то в жар, то в холод. Она не находила себе места.
– Как поступить? Пойти к Куликову… Нет, ни за что! Сказать все мужу!.. Тоже невозможно… Ведь поверит ли он еще, что она воистину сама ничего на знает.
Илья Ильич видел странную перемену в жене и терялся в догадках, чему это приписать. Он хотел уже пригласить доктора, но Елена Никитишна резко протестовала:
– Не надо! Я совершенно здорова… Мне просто не по себе! Оставь меня, пожалуйста, дай успокоиться…
Но могла ли она успокоиться? Напротив, с каждым днем ее беспокойство, волнение и угнетенное состояние все увеличивались. Однажды вечером, когда мужа не было дома, горничная подала ей письмо, принесенное каким-то посыльным.
Она быстро разорвала конверт… На маленьком клочке бумажки значилось:
«Я жду вашего ответа только до завтра. Буду ждать весь день».
Подпись «И. Куликов»… без всякого «имею честь»…
Елена Никитишна вызвала горничную.
– Посыльный ждет ответа?
– Никак нет, он подал письмо и ушел…
– Хорошо…
Она опустила руки и сидела, уставив взор в пространство.
– Господи! Я, кажется, с ума сойду! Нет, надо пойти! Нечего делать! Что бы ни было – все лучше этой неизвестности!..
И она стала ходить по комнате. Вернувшийся Илья Ильич тихонько вошел в залу.
– Леля, что это за письмо ты получила? – спросил он, указывая на валявшийся конверт.
Елена Никитишна вздрогнула от неожиданности и, быстро схватив записку, спрятала в карман.
– Ах, ты испугал меня! Можно ли так подкрадываться!..
– Я не подкрадывался! Я тихонько вошел, потому что не хотел тебя потревожить… Но что это за письмо, которое ты спрятала в карман?
– Это записка от моей портнихи…
– Покажи?
– Нечего смотреть… Не покажу!
– Леля, покажи, я тебе говорю.
– Не покажу!
– Я, наконец, требую как муж!
Елена Никитишна остановилась, смерила мужа взглядом и произнесла:
– С каких пор это вы стали требовать?! Вы забываете, что я свободна и, если вам угодно, мы можем сейчас же разъехаться!! А шпионить за собой я вам не позволю! Вам нет дела до моих писем, как и мне до ваших! Я вам сказала, что записка от портнихи, и больше ничего не скажу!..
– А, теперь я все понимаю!! Теперь понятно и ваше странное поведение, и ваша мнимая болезнь. Вы, сударыня, завели себе любовника и страдаете, что не можете от меня отделаться!
– Молчите, – произнесла грозно Елена Никитишна. – Вы говорите вздор! Но если бы я вздумала полюбить, поверьте, разрешения у вас не спросила бы и прятаться не стала бы!..
Илья Ильич стоял как убитый. Весь запас его угроз истощился и, как всегда, не привел ни к чему. Он смотрел на жену и вдруг зарыдал.
– Леля, ангел мой, счастье мое, скажи, что с тобой делается? Ты на себя не похожа, целые дни мучаешься, бегаешь из угла в угол, получаешь письма, которых не можешь мне показать… Леля! Что это?!
Илья Ильич, несмотря на свою тучную представительную фигуру, был в эту минуту так жалок, что Елена Никитишна забыла свое собственное горе и подошла к мужу. Она обняла его и тихо произнесла:
– Поверь, милый мой, что я и в мыслях даже не думала изменять тебе, никого не люблю, кроме тебя, и не мучай себя напрасно!..
– Я не знаю, Леля, – говорил рыдающий Илья Ильич, – но что-то такое есть у тебя, чего ты не говоришь мне… Я хорошо тебя знаю, привык к твоему спокойному, хладнокровному, невозмутимому характеру, а теперь ты сама не своя: волнуешься целые дни, меняешься в лице и, мне кажется, страдаешь… Скажи, ангел мой, все, скажи откровенно, подробно и мы вместе обсудим, постараемся помочь беде!
– Уверяю тебя, у меня ничего нет!
– Отчего же ты не показываешь письма?
– Я хочу, чтобы ты верил мне! Я сказала тебе, что от портнихи, и ты должен верить.
– Леля! Меня поздно уже учить, воспитывать. Если все дело только в дрессировке, то покажи письмо! Тогда я успокоюсь и, клянусь, буду всегда тебе верить!
Елена Никитишна колебалась с минуту.
«Сказать ему все? Показать записку? А после что? Куликов предаст ее в руки правосудия, и никто, даже муж, не поверит ее невинности. Главный свидетель умер. Что она скажет в свое оправдание? Вся ответственность ляжет на нее».
– Ты колеблешься, Леля?! Видишь, я угадал, что у тебя есть тайна, которую ты прячешь от меня! До сих пор у нас не было тайн друг от друга.
– У меня нет, милый, от тебя тайн, но я колеблюсь, уступить ли тебе и отдать эту дурацкую записку… Нет, не хочу; ты должен уважать меня и верить!
Она поспешно вынула записку, небрежно показала ее издали мужу и тут же порвала в клочки, только фамилию «Куликов» она незаметно вырвала и зажала между пальцами, а клочки бросила в угол.
– На, собирай и читай, если хочешь, – прибавила она, смеясь, и поцеловала его в лоб.
Илья Ильич ожил, бросился целовать жену и весь его припадок прошел. Опять живой, веселый, с распухшими только глазами, он стал шутить:
– Ах. я дурак старый! Чуть было не приревновал тебя. И знаешь, к кому? К Куликову! Ха-ха-ха!