Он посмотрел на часы и, осторожно выйдя из лавки, пробрался сквозь толпу на дорогу; пошел опять к заставе.
– Дело разыгралось, – думал он, – жаль только, что ему примазаться не удалось! Состояньице у них кругленькое, а все теперь прахом пойдет! Ей каторги не миновать, ему ничего не нужно в больнице, детей нет. Куда же все это? Как бы это пристроиться, хоть опекуном, что ли! Эх, дура, дура! Не могла ко мне прийти, мы гораздо дешевле бы все устроили! Вот только вопрос, что она наговорила? Не запутала ли меня?
Куликов подошел к заставе, нанял извозчика и поехал к следователю. Дорогой он не переставал придумывать способы покушения на капиталы Коркиных.
– Вот уж совсем безобидно! Выморочные деньги! А говорят, до 200 тысяч деньжищ. Эврика! Предъявить разве вексельков Ильюши тысяч на 70–80. Все знали, что мы приятели, часто пьянствовали, а если какой спор возникнет, можно с опекуном поделиться! Не дурно, черт возьми, придумано!
Он так увлекся своими мечтами, что не заметил, как доехал до здания окружного суда на Литейном. Народ подходил и подъезжал со всех сторон. Петербуржцы, видимо, любят сутяжничество. Семь гражданских и пять уголовных отделений едва успевают справиться со всеми жалобами, исками и просьбами. Куликову эти отделения хорошо знакомы. Он привычною походкою прямо направился в первый подъезд, сбросил пальто у швейцаров и поднялся в самый верх. Еще было рано. В низкой, с мансардными окнами и стеклянной крышей, зале была масса народа. Каменные, не оклеенные обоями стены, плиточный пол превращали залу в какую-то казарму.
У входа в коридор с камерами пятнадцати следователей два рослых стража принимали повестки и выкликали фамилии приглашенных. Вход в коридор, а тем паче в камеры, без вызова, строжайше воспрещен.
Куликов подал свою повестку, как доказательство явки в назначенный срок, и стал прохаживаться по залу, в ожидании вызова. Большинство посетителей были простолюдины, рабочие, приказчики. Это все свидетели и потерпевшие от разных краж, взломов, мошенничества и т. п.
Куликов чувствовал себя неловко в этом обществе и, как на избавителей, все посматривал на стражей. Наконец раздалось желанное:
– Иван Куликов!
Он поспешил откликнуться и мелкой рысцой пустился к коридору.
– Вторая дверь налево, – сказал сторож. Куликов тихонько приоткрыл дверь и на цыпочках вошел.
В камере не было никого, кроме следователя, пожилого, тучного господина с побритым подбородком и седыми баками. Куликов, войдя, остановился у дверей и ждал приглашения. Следователь дописывал бумагу и не заметил вошедшего. Густые брови закрывали совсем его глаза. Только скрип пера слышался в камере. Он кончил и вскинул брови на дверь.
– Вы Куликов?
– Так точно, – ответил Иван Степанович, низко кланяясь.
– Временный купец второй гильдии?
– Совершенно верно-с.
– Откуда родом?
Куликов замялся, кашлянул и не твердо ответил:
– Из Орла, местный мещанин, ваше превосходительство…
– Потрудитесь рассказать все, что вам известно по делу об убийстве Коркиной своего первого мужа…
– Как вы изволите говорить?
Следователь повторил вопрос и предложил свидетелю подойти ближе к столу.
– Извините, но я ровно ничего не знаю по такому делу.
– Ничего! Как ничего?
И опять он вскинул свои щетинистые брови, уставившись на свидетеля. Куликову было жутко от этого взгляда. Он не умел конфузиться, но перед этим проницательным взглядом чувствовал себя очень неловко и неприятно.
– Мне решительно ничего неизвестно, – повторил Куликов.
– Вы с Коркиной знакомы?
– Очень мало. Один раз только видел.
– Вы писали ей записку?
– Ей? Никогда. Я писал ее мужу, с которым хорошо знаком; давал ему деньги под векселя. Тут был срок векселю, он просил подождать, и я написал: «Жду только до завтра».
– Вы не намекали Елене Коркиной на убийство ее первого мужа?
– А разве она во второй раз замужем!
– Позвольте, господин Куликов, я вызвал вас не для того, чтобы играть в жмурки! Если вы хорошо знакомы с Коркиным, давали деньги под векселя, вы не могли не знать, что он женат на вдове, тем более, что Коркина имела свой дом там же за заставой, где и вы торгуете! Я советовал бы вам отвечать серьезно.
– Простите, ваше превосходительство, мне и в голову не приходило отвечать не серьезно! Но смею уверить вас, что я вовсе не интересовался женой Коркина, никогда о ней с мужем не говорил и, так как торгую за заставой всего несколько месяцев, то не мог знать, имела ли Коркина какой-нибудь дом.
– Вы в Саратове бывали?
– Никогда в жизни.
– Значит, и Серикова не знали?
– Не имею понятия.
– Странно. Почему же Коркина показала, что вы прямо дали ей понять, что все знаете, и назвали все фамилии.
– Относительно чего-с?
– Убийства ее мужа.
– Я могу высказать одно только предположение: Коркина сегодня отправили в дом умалишенных. Не следует ли отправить туда же и его жену?
Следователь уставил глаза на Куликова.
– Коркин, вы говорите, сошел с ума.
– Так точно. Когда в первый и последний раз я видел его жену, мне казалось, что ей давно там место. Повторяю, ваше превосходительство, что я не имею ни малейшего понятия о деле, по которому вызван.
– Коркина сейчас была у меня тут, и я ее допрашивал. Она категорически и очень правдоподобно рассказала о вашей беседе в гостиной.
– Но повторяю, ваше превосходительство, что я один-единственный раз видел госпожу Коркину!
– Так что же из этого?
– Как же я мог с первого раза прямо бухнуть свои намеки! Разве это возможно? Человека пригласили в гости, он только что представился хозяйке и сейчас же за горло?! Простите, но это неправдоподобно для человека, не состоящего кандидатом на Удельную или одиннадцатую версту!
Следователь задумался.
– Вот что! Я сделаю вам с Коркиной очную ставку. Согласны?
– С полным удовольствием, если это нужно для дела.
Следователь позвонил.
– Верните арестантку Коркину, – приказал он рассыльному.
– Слушаюсь…
– Садитесь… Я запишу пока ваши показания.
Куликов опустился на кончик стула. По лицу его пробежала язвительная улыбка и сейчас же исчезла. Два солдата ввели Елену Никитишну.
26Надежды исчезают
– Девять дней! Только девять дней – и я пойду с ним под венец, – шептала Ганя, быстро шагая к Николаю Гавриловичу.
– Появился? – встретил девушку Степанов. – Верно еще что-нибудь придумал!.. Вы на себя не похожи, успокойтесь! Сядьте.
– В воскресенье моя свадьба, – проговорила Ганя глухо и беспомощно опустила руки.
– В воскресенье?! Зачем вы согласились?!
– Ах, Николай Гаврилович, я не могла не согласиться?! Вы забываете, что я связана словом, клятвой, и я вся в его руках!
– Из Орла до сих пор нет ответа! Что ж?! Я поеду сам туда! До Москвы сутки, а там другие… К воскресенью я вернусь…
– Благодарю вас, добрый Николай Гаврилович, но я думаю, не стоит! Ничего вы там не узнаете! Видно, судьба моя! Против воли Божией ничего не поделаешь!
– А мне почему-то сдается, что я там найду разоблачения и спасу вас! Поеду! Надо только будет отпроситься у вашего папеньки… Скажу – сестра при смерти, письмо получил, необходимо съездить…
– Не верится мне, Николай Гаврилович, а впрочем, вы лучше знаете! Благодарности моей вам не надо, но вы сами понимаете, как я признательна вам.
– Господи! И послал же Господь слепоту на Тимофея Тимофеевича! Губит дочь родную и не видит.
– Вы знаете Павлова, Дмитрия Ильича, начетчика филипповцев?
– Знаю, а что?
– Был он у нас, обедал; тоже увидел мое горе… Обещал помочь… Вот, если бы вы повидались с ним!
– Что вы? Неужели с первого раза увидел?
– Да. А отец вот не видит. Любит меня, бережет и… и в пропасть толкает! Куликов мне делается с каждым разом все ужаснее и страшнее. Я дрожу, когда встречаю его. Я поеду сейчас к Павлову. Хотите вместе ехать? Он редкой доброты и порядочности человек.
– Поедемте. Скажите папеньке: к портнихе, мол, нужно.
Через несколько минут Ганя с Николаем Гавриловичем ехали на извозчике в Ямскую.
Павлов занимал две крошечные комнатки при самой молельне и вел вполне иноческий образ жизни. Все украшения его скромной обители состояли из старинных больших образов с теплившимися лампадами. Стол, несколько стульев и кровать составляли всю меблировку. На столе между древними рукописями и книгами лежал портрет отца Иоанна. Павлов был ревностный раскольник, отрицавший священство, но этот портрет чтимого Россией пастыря совершил переворот в его религиозном мировоззрении и сломил раскольническое упорство. Все вековые споры и препирательства о сложении креста, буквы «и» в имени Спасителя и т. п. показались ему какими-то жалкими, ничтожными перед великой истиной: «Ни в мыслях, ни в делах не делай ближним зла!»
В этой истине вся суть религии, а между тем сколько страшного зла и раздора поселили на Руси старообрядцы ради праздных и пустых препирательств! Под гнетом этих мыслей Павлов объявил своим одноверцам, что он решил бросить раскол, отрясти прах свой от всех прежних «толков» и сжечь в печи все послания лжеучителей. Напрасно попечители и старцы молельни уговаривали его одуматься, опомниться, он твердил одно:
– Ни в мыслях, ни в делах не желай ближним зла!
И дальше он не шел. К ужасу своему, попечители увидели у Павлова бутылку вина, колбасу и «опоганенную» посуду. Теперь уж и они не удерживали его, поспешив написать в Москву, чтобы им скорее выслали нового начетника.
Степанов и Ганя застали Павлова за перепиской какого-то письма. Он очень удивился нежданным гостям и несколько даже сконфузился.
– Прошу вас садиться, очень рад. А я, знаете, Агафья Тимофеевна, все думаю о вас. Я, возвращаясь от вас, зашел справиться о Куликова. Это тот самый, про которого я говорил. Кабак его опечатан.
– Да вы только что ушли, как он пришел и сам рассказал об этом.