– Иди вперед, – приказали Антону, когда они дошли до ворот.
– Куда? – простодушно спросил тот, ничего ровно не понимая.
– Ишь какой закоренелый злодей! Какая выдержка, – удивились агенты, – как искусно притворяется!
– А ведь молодой еще парень.
– Молодой, да из ранних! На его душе верно не первое убийство, но умел ловко концы в воду прятать!
– А это разве не ловко обставлено! Простая случайность выдала его! Никогда не нашли бы! Никаких следов!
– Иди налево, в квартиру графа Самбери…
Смолин повернул налево и, дойдя до первой лестницы, остановился.
– Чего остановился? Забыл дорогу?
– Я тут никогда не был…
– Смотри, так ли! Забыл 17 сентября?
Смолин безнадежно, беспомощно смотрел на агентов, точно умоляя их не говорить ему шарад… Но те с негодованием, с презрением относились к нему, как к закоренелому убийце, надеющемуся обмануть и ввести в заблуждение правосудие…
– Открывай дверь, – сказали Смолину, когда поднялись на площадку.
Он взялся за ручку.
– Не ту! Напротив! Полно дурака валять, точно не знаешь!..
Смолин взялся за другую. Пошли… Следователь был уже там с понятыми и теми двумя свидетелями – дворником и кухаркой, которые видели бродяжку на дворе в день убийства.
– Ну, ты принесешь повинную? – обратился следователь к Антону. Он молчал.
– Я должен тебе напомнить, что закон значительно смягчает наказание тем преступникам, которые чистосердечно сознаются… Еще есть время воспользоваться этой милостью закона, пока мы сами не уличим тебя… Потом будет поздно…
Антон усиленно моргал глазами. Он готов был в эту минуту, что угодно сказать на себя, но если бы и хотел – не мог! Он не слыхал ничего ни о графе Самбери, ни об убийстве его камердинера и о краже вещей, денег…
– Я ничего не знаю, – прошептал он.
– Как не знаешь? А где ты взял окровавленные деньги?..
Он молчал. Рассказать истину о происхождении 200 рублей значило сознаться в другом убийстве и выдать всех товарищей, бескорыстно приютивших его, когда он скитался голодный и холодный, готовый умереть, как бродячая собака. Он предательски выдаст их, откроет их убежище и в то же время нисколько не облегчит своей участи, потому что его будут обвинять в соучастии в убийстве Сеньки-косого…
– Видишь, ты молчишь, – повторил следователь, – молчишь потому, что не хочешь принести повинную… Хорошо, мы обойдемся без тебя! Свидетели, подойдите…
Дворник и кухарка выступили вперед.
– Посмотрите внимательно на этого человека, не его ли вы видели 17 сентября на дворе?
– Как будто похож, – отвечал первый – дворник.
– Похож, – подтвердила кухарка, – только тот в сапогах был, а этот в опорках…
– Это ничего не значит. А фигура, лицо, рот похожи?
– Очень похожи.
– И теперь ты будешь продолжать запираться? – спросил следователь Антона.
– Я не был тут никогда, – твердо сказал Антон, – и могу дать присягу.
– Что значит присяга для такого злодея, как ты!
– Клянусь, я ничего не сделал в жизни дурного. Эти деньги мне подарили.
– Кто подарил? Скажи! За что тебе подарили?
– Товарищи подарили.
– Какие товарищи? Неужели ты думаешь, что таким сказкам кто-нибудь поверит?! Дети даже не поверят! Полно! Лучше сознайся!
Следователь составил протокол, и свидетели подтвердили, что в предъявленном им арестанте они узнают неизвестного человека, проходившего 17 сентября по двору как раз в те часы, когда должно было произойти убийство камердинера.
– Посмотрите, – говорили агенты, – как хладнокровно он ведет себя на том месте, где пролил кровь неповинного камердинера!
– Удивительная закоренелость и присутствие духа!
– Посмотрим, что будет он говорить дальше. Сегодня утром задержали четырех его товарищей с Горячего поля, таких же, как и он, громил. Один из них, Пузан Мурманский, говорит, что Антошка хвастался ему, как зарезал камердинера и выручил полторы тысячи, кроме бриллиантов, отданных на комиссию для продажи какому-то маклаку. Мы обещали Пузана освободить, если он уличит Антошку и заставит его сознаться! Хоть бы он указал этого маклака! Тоже парень видно ловкий, сумел провести немца-ювелира и удрать!
Следователь окончил допрос, сложил бумаги и уехал.
Смолина с городовыми повели обратно в сыскную полицию, куда одновременно приехали и агенты. Смолина позвали в кабинет чиновника, куда привели только что забранных в «Машкином кабаке» Тумбу, Рябчика, Вьюна и Пузана.
– Узнаете, ребята, своего молодчика?
– Узнаем… Антошка…
– Кто из вас подарил ему двести рублей с кровью?
Все устремили взоры на Смолина. Тумба задрожал.
– Не они, другие подарили, – твердо произнес Смолин.
– Другие? Кто же другие? Ты не знаешь?
– Не знаю.
– Ну, Пузан, напомни ему!
Пузан подошел к Смолину.
– Антошка, сознайся, не губи товарищей неповинных! Ты сам ведь рассказывал мне, как зарезал камердинера, сломал ящики, выкрал вещи, деньги.
Антон смотрел на него с удивлением и плохо понимал то, что слышал.
– Теперь все равно ты погиб, пойман, тебя уличили, а если ты будешь запираться, нам всем придется идти в каторгу. Сознайся!
– Пузан, что ты говоришь?!
Смолин поднял голову и видел умоляющие взоры товарищей. Тумба дрожал за свою семью, которая погибнет, если Антон все расскажет и проведет на поляну полицейских. Бедная Настенька и так теперь осиротела. Скоро ли придется ему удрать, а она одна; Федька-домушник, пожалуй, мстить пойдет, узнав, что все арестованы. Пузан, Вьюн тоже умоляюще смотрели. Им обещана свобода, как Антошка сознается. Только Рябчик был безучастен. Ему все равно! Его судят за убийство неизвестного, и каторги ему не миновать.
Антон видел эти взоры и понимал их…
– Да, я убил камердинера, – произнес он глухо. Все ахнули. Агенты даже привскочили.
– Рассказывай, как ты убил? Один?
– Нет, вдвоем.
– С кем же?
– Вот с ним.
Он указал на Рябчика.
Рябчик удивленно посмотрел на Смолина и улыбнулся.
– Со мной?! Ладно, со мной, так со мной!
– Рассказывайте, как же вы убили.
– Убили и только.
– Куда бриллианты и процентные бумаги дели?
– Ты говорил, – произнес Пузан, – что бриллианты Степану с жидовского рынка отдал, а бумаги татарину продал за тысячу рублей.
– Да, да, так, – подтвердил Антон.
– А куда эту тысячу дел? У тебя только двести рублей.
Смолин подумал.
– Потерял. Когда меня забрали, я бросил.
Агенты, ликующие, довольные, писали протокол признания убийцы. Они не сбивали Смолина, боясь, чтобы он не взял назад своего признания и не причинил им новых хлопот. Теперь и без того новая улика есть. Степан-маклак с рынка давно известен полиции, как сбытчик краденого, и наружность его вполне подходит под описание примет того господина с бородой, который привозил немцу-ювелиру бриллианты для переделки. Улик вполне достаточно даже без признания убийцы, и если Степана не удастся разыскать, то тождественность сбытчика с маклаком установят на суде ювелир и его приказчик. Дело в шляпе! Облупленное яичко! Смолин не может взять назад признания, потому что есть свидетель Пузан, которому он раньше хвастался убийством. Словом, дознание обставлено с такой полнотой и ясностью, что присяжные заседатели, не колеблясь, могут вынести обвинительный вердикт.
– Ваше благородие, – обратились к агенту Пузан и Вьюн, – вы обещали нас освободить.
– Погодите, погодите. Успеете еще! Надо справиться сначала с этим франтом. – Он опять кивнул головой на Смолина.
– Да он сознался во всем. Отпустите нас, ваше благородие.
– Сейчас не могу, дайте время. Стража! Разведите арестантов по камерам, – крикнул чиновник.
И, потирая руки, агенты принялись писать постановление о передаче сознавшегося убийцы в распоряжение следователя.
На следующий день во всех газетах появились целые столбцы под заглавиями «Исповедь убийцы», «Рассказ убийцы», «Признание убийцы» и т. д. Описывалась наружность Смолина, приводились его слова.
Смолин, оставшись наедине в секретной камере, опять вспомнил про Грушу, деревню, привольную жизнь и зарыдал.
Что он сделал? Сознался в убийстве, о котором не имел никакого понятия! Погубил себя навсегда!
Долго рыдал он, но слезы не облегчили его, как это часто бывает, а только окончательно обессилили, и он впал в состояние забытья.
Пузан с Вьюном тоже разочаровались. Они предали добродушного Антошку, самого безобидного из всех бродяг Горячего поля, и не получили обещанной свободы.
– За что мы его загубили? Он этих злосчастных кредиток и брать-то не хотел! Бедняга!
33Болезнь Коркиной
Елена Никитишна более часа пролежала в глубоком обмороке в лазарете дома предварительного заключения. Врач, находившийся при ней, констатировал страшное расстройство всей нервной системы и полагал, что больная требует продолжительного, систематического лечения. Когда Елена Никитишна очнулась, она была настолько слаба, что не могла даже говорить, и глазами спрашивала окружающих, где она, что с ней… Медленно сознание и память стали возвращаться; она вспомнила свой допрос у следователя, очную ставку с Куликовым и страшную новость о сумасшествии Ильи Ильича. Можно ли быть несчастнее ее?! Все в голове перемешалось. Страдания физические и нравственные были так велики, что Елена Никитишна не смела ни шевельнуться, ни думать о чем-нибудь. У нее повторился тот припадок, который она перенесла дома, перед исповедью священнику, но только еще сильнее и мучительнее. К прежним угрызениям совести присоединилось новое – гибель неповинного Ильи Ильича, только теперь Елена Никитишна поняла, что она любила этого добродушного, простого и веселого человека, который привязался к ней всем своим существом и из-за нее загубил свою жизнь. Это горе переполнило чашу страданий молодой женщины. Два дня Елена Никитишна лежала без пищи и со слабым сознанием. Мало-помалу она стала приходить в себя. Теперь у нее была забота очистить совесть перед обоими своими мужьями. Один спит в сырой земле, другой сидит в доме умалишенных, и оба загублены ею! Перед которым же она больше виновата? С которого она должна раньше начать?