Жена Галицкого первая подошла к «арестантке» христосоваться, за нею муж и дети.
– Знаете ли, – произнесла Елена Никитишна, – мне кажется, что я нахожусь теперь не на земле, а в каком-то райском уголке. Как тихо, мирно и покойно вы живете! В Петербурге не живут так!
– Отчего же? Везде есть…
– Нет, таких семей там нет! Там люди не живут, а горят, рвутся, мечутся, топят друг друга, рвут один у другого. Не проходит дня без каких-нибудь историй, приключений, неприятностей… Всем есть до других дело, все суются в чужие дела, сплетничают, пересуживают, роют ямы для друзей. А посмотрите, как светло на душе и в доме у вас?! Вы, как добрые гении, боитесь даже в мыслях кого-нибудь обидеть, желаете словом и делом всем добра, счастья… Зато сами наслаждаетесь безмятежной счастливой жизнью! Если на том свете существуют рай и ад, то я представляю их себе именно в таком виде: рай – ваша семья, вот эта зала, этот домик над обрывом Волги. Петербург же это настоящий ад кромешный, со всеми пытками и мучениями, какие только можно себе представить! Пытки, которые люди устраивают не только для других, но и сами для себя. Если что-нибудь нарушает райский покой вашего дома, то это только отголоски ада – Петербурга. Такой отголосок, например, мое пребывание у вас… С какой стати вы дали мне приют, причинили себе беспокойство, заботы?
– Не обижайте себя! Право, вы совсем не олицетворяете в себе кромешного ада!
– Я не считаю себя петербургской обитательницей. Я тоже провинциалка, хотя далеко не такая счастливая, как большинство! Что делать! И на солнце есть пятна! Вот я такое пятно провинции!
– А знаете ли, – перебил Елену Никитишну хозяин, – вчера получена телеграмма из Астрахани – Волга вскрылась уже там… Еще неделя и…
– Что ж, мой рай кончится! Я готова на все; я мечтаю только, чтобы проведенные в вашем доме дни остались навсегда моей путеводной, спасительной звездой; под сенью этого дома я нашла то сокровище, которое в тысячи тысяч раз дороже всяких земных благ! Вы могли бы прибить к вашим дверям золотую вывеску: «Блажен всякий, сюда входящий!»
Елена Никитишна опустилась на колени перед Галицким и ловила его руку. Он поспешил поднять ее.
– Пожалуйста, что вы, не делайте этого!
– Вы не знаете, чем я вам обязана!
Вся светлая неделя была воистину светлой для Елены Никитишны. Как бы в довершение счастья она получила очень утешительную телеграмму от директора больницы для душевнобольных. Здоровье Ильи Ильича начало поправляться. Четыре тысячи, которые потребовала Елена Никитишна, были ей немедленно переведены в Саратов, и оттуда она получила через банк 500 рублей для расчета в Нижнем и для дороги.
Первый пароход отправлялся в среду на Фоминой неделе, и Галицкий предложил Елене Никитишне ехать с этим пароходом.
– Но ведь я должна ехать с этапом!
– Видите ли: строго говоря, да. Но если вы явитесь к прокурору лично раньше прихода этапа, то это не может иметь серьезного значения.
– В таком случае я предпочитаю все-таки ехать с этапом. Благодаря вам, я теперь сильна, здорова и легко перенесу эту дорогу.
– Нет, уж если вы непременно желаете соблюсти закон, то я вам устрою отдельный «конвой» из переодетого урядника. Вы заплатите стоимость «конвоя», и он официально доставит вас по месту назначения. По моему мнению, это лишняя формальность, но все же это лучше этапа.
– Спасибо. Так я с урядником поеду на первом пароходе в среду.
– Хорошо. Мы все приготовим.
Широко разлилась матушка Волга; весь правый берег утонул в привольных волнах, и потоки великих вод затопили луга, поля, долины. Местами Волга имела вид огромного озера, если не залива. Лед почти прошел. С первым пароходом отправлялось много пассажиров. «Каспий» развел уже пары, шкипер дал свистки. На палубу вышла Елена Никитишна и позади нее седенький старичок с бегающими глазками. На пристани стоял Галицкий и приветливо кивал ей головой.
– Счастливого пути!
Пароход отвалил. Пассажиры замахали платками. Шумя колесами, взбудораживая воду и поднимая волны, «Каспий» поплыл, огибая Нижний со стороны Оки, и вышел на Волгу. Долго еще Галицкий стоял на высоком берегу города у памятника Минину и Пожарскому, следя глазами за исчезающим «Каспием».
– Бедная, – прошептал он и мелкими шажками поплелся в свой райский уголок, где ждал его новый этап арестантов.
4Двойник Куликова
Что же делали друзья Гани, Павлов и Степанов?
Читатели помнят, что Степанов обещал съездить из Москвы нарочито в Орел, чтобы собрать там, на родине Куликова, достоверные о нем справки и подробные сведения об его прошлом. Степанов имел очень серьезные собственные дела в Москве по расколу и старообрядчеству, но оставил их и поехал в Орел. Прежде всего он обратился здесь к старосте мещанского общества, пожилому и малограмотному мужику. Рассказал сущность дела.
– Это надо справки навести в канцелярии. Обратитесь к делопроизводителю, – прогнусавил староста.
Степанов пошел в грязную, затхлую комнатку, в которой сидели и копошились три обтрепанных, в засаленных казакинах, субъекта.
– Что вам? – поднял голову субъект постарше. Степанов рассказал.
– Зайдите через недельку.
– Помилуйте, как через недельку?! Я приезжий, мне завтра нужно уезжать обратно в Петербург. Пожалуйста.
Обтрепанный субъект смилостивился.
– Пожалуйте сюда, я вам покажу все дела, реестры…
Они вошли в смежную комнатку наподобие кладовочки. Делопроизводитель разрыл несколько пачек и вытянул связку с литерой К.
– Как вы говорили его фамилия?
– Куликов, Иван Степанов…
– Ку-ли-ков, есть, есть, вот пожалуйте… Да… Куликов, Иван Степанов, 46 лет, волосы русые, глаза серые, лицо чистое, подбородок обыкновенный, особых примет нет… Он?
– Похож, ну дальше?
– Женат на нашей мещанке…
– Женат, – воскликнул Степанов.
– Женат, даже имеет четверо детей, старшей дочери 17 лет. Ее зовут…
– Мне этого не нужно, какие еще есть у вас сведения о Куликове?
– А это вы потрудитесь обратиться к моему помощнику, он заведует этим участком и наверняка знает Куликова.
Степанов, как ужаленный, выскочил в канцелярию и, не спрашивая, сунул помощнику десятирублевку…
– Ради бога, прошу вас, дайте мне все сведения о Куликове… Скорее, скорее…
Помощник начал разбирать бумаги, искать что-то в книгах.
– Есть… Вот он… Куликов… Находится под надзором полиции… Доставлен этапом из Петербурга за бесписьменность и бродяжничество. Живет на Бугорках, в доме Нелаптеева со своею семьею…
– Еще, еще, – горел нетерпением Павлов.
– Больше нет сведений… Если вам угодно, я сведу вас вечером к самому Куликову и его семье!.. Расспросите их сами.
– О! Конечно, конечно, хочу! Пожалуйста.
Павлов немедленно пошел на телеграф и дал Степанову известную уже нам телеграмму. С трудом дождался он вечером прихода помощника делопроизводителя, и они вместе отправились к Бугоркам. На самой окраине города, в крошечной покосившейся избушке, среди грязи и нищеты проживало семейство Ивана Степановича Куликова, горького пьяницы и забулдыги. Когда посетители вошли через закопченные двери в тесную, душную комнату, их обдало нестерпимой вонью и специфическим букетом промозглой нищеты с сивухой… На полу возились ребятишки, около печки суетилась полная, старая женщина, а на лежанке храпел мужик.
– Куликов дома? – спросил чиновник, ни к кому не обращаясь и не снимая шапки.
– Дома, родимый, сейчас пришел, пьяница, завалился спать на печь.
– Иван, Иван, вставай, господа пришли, – расталкивала она мужика.
С печи поднялся рыжеватый мужик, с окладистой бородой и сонными глазами.
– Чаво? – произнес он и, увидев помощника делопроизводителя, быстро соскочил с печи и поклонился в пояс.
– Здравия желаю, Алексей Сергеевич, простите, выпил малость.
И он опять поклонился.
– Одевай картуз и пойдем с нами, – произнес чиновник.
Мужичонко в одну минуту был готов, и они втроем вышли, Павлов повел их в свой номер гостиницы, где они и заперлись, потребовав предварительно водки и закуски.
– Садись, Куликов, гостем будешь, на, выпей. Я хочу поговорить с тобой. Расскажи мне про жизнь твою в Петербурге.
Мужичонко присел на край стула, озираясь на чиновника, утер рот рукавом, перекрестился, жадно выпил рюмку и, откусив кусочек хлеба, опять вытер губы рукавом. Он имел очень жалкий вид забитого всеми человека.
– Расскажи, – повторил Павлов, наливая вторую рюмку, – долго ли ты жил в Питере, чем занимался и как уехал?
– Годов семь жил, – произнес сиплым голосом мужик, – в дворниках, а после чернорабочим и поденщиком.
– Ну?
– Пил, значит, вот и погубило вино меня.
– Ну?
– Забрали меня. Этапом отправили.
– Врешь, – перебил чиновник, – ты бродягой прикинулся, тебя доставили к нам для удостоверения личности.
– Я не прикинулся. В этапе бродяга какой-то был, не помнящий родства. Я за пять рублей и поменялся с ним кличками. Паспорт у меня в исправности был. Вот того бродягу с моим паспортом как раз доставили в Орел и выпустили, а меня прогнали с этапом дальше. В Перми я объявил, что я не бродяга, а Куликов, орловский мещанин. Меня вернули в Орел, удостоверили здесь и выпустили.
– А тот бродяга?
– А бог его знает. Он мне пять целковых отдал, больше я ничего не знаю.
– Как он выглядел бродяга, как его звали?
– Звали между товарищами Макарка-душегуб, а в этапе он шел под номером сто пять – не помнящий родства. Ему лет сорок было. Глазища такие страшные.
Павлов весь дрожал от волнения. Их подозрения более чем оправдались! Не подлежало больше никакому сомнению, что жених Гани был подложный Куликов и если не Макарка-душегуб, то во всяком случае самозванец и темная личность.
Павлов рассказал все, что знал про петербургского Куликова чиновнику мещанской управы и настоящему Куликову.
– Как вы думаете, что же теперь делать? Ваша управа не может телеграфировать в Петербург прокурору?