– Что ж, Надя, – прошептал он, – ты сама виновата! Я предупреждал тебя! Ты не послушалась! Любовь таких людей, как я, не похожа на обыкновенную любовь! Мы любим горячо и страстно, но также горячо и страстно делаемся палачами своих любовниц, если они нас обманывают! Прости! Ты была единственной женщиной, которую я любил в своей жизни! Любил так, как не всякий в состоянии любить! И все-таки я не остановился перед твоими мольбами, когда убедился в измене и коварстве! Пощада не в моих правилах! Щадить я не умею!
Он не открыл ящика и, взяв фонарь, направился к лестнице. Он тщательно уложил плиту на прежнее место и понес шкатулки в кабинет.
– Вот дипломы и медали для моего тестюшки, – рассмеялся он.
Раскрыв ящики, он стал пересматривать бумаги. Целая пачка паспортов. Довольно объемистый сверток писем.
– Это ее письмо. Вот предательское письмо, которое она написала под диктовку полицейского. Коварная! И кого ты думала погубить?! Жестокую получила ты месть, но заслуженную! А зачем я храню эти письма и тот ящик? Почему они дороги мне? Верно, я и до сих пор люблю еще ее. Или не ее, а память о ней. Люблю даже после того, как она заманила меня в полицейскую западню! Несчастная!
Куликов затопил в кабинете камин и стал бросать в огонь бумагу за бумагой. Первыми полетели паспорта.
– Они мне не нужны более! Торговать ими я не собираюсь. Имя Куликова я сумел сделать почтенным, сумел породнить его с именитым заводчиком. От добра добра не ищут.
За паспортами полетели разные счета, записки. Сверток писем он бережно положил обратно в шкатулку. Затем пошли акции, облигации, банковские билеты.
– Все это именные, и хранить их больше не стоит! Теперь, имея такое состояние наличными да еще наследство Петухова, не имеет смысла рисковать, сбывая именные бумаги.
В двух связках находились красные билеты. Он поспешно швырнул их в огонь.
– Зачем я их-то хранил! Вот ротозей! Этакую улику давно минувших дней. А это что! Ах да, самоотречение Игнатия, прогнанного лакеишки графа Самбери! Теперь оно тоже напрасная улика. Больше он угрожать мне не может и признание его не нужно!
Куликов бросил бумагу в огонь. Это признание Игнатий писал, если помнят читатели, под диктовку Куликова.
– Теперь, кажется, все лишнее уничтожил! Следовало бы уничтожить и тот ящик, и эти письма, но… но не могу! Двенадцать лет я с ними не расстаюсь! Не расстанусь и теперь.
Куликов страшно вздрогнул и побледнел. В прихожей раздался резкий звонок. Он схватил шкатулку с письмами, побежал в кухню и, быстро открыв плиту, бросил шкатулку в подземелье. Звонок повторился. Иван Степанович побежал в прихожую.
19Мщение
Вернемся к Илье Ильичу Коркину, которого в день отправления жены к судебному следователю, как помнят читатели, отвезли в больницу для умалишенных. Несчастный Илья Ильич не мог переварить в своем мозгу всех последних событий. Ему было жаль жену, и в то же время он чувствовал, что Елена Никитишна вдруг сделалась для него чужою, почти врагом, способным и его отравить или придушить, как она придушила первого мужа Онуфрия Смулева. Когда Елену Никитишну посадили в карету и увезли, так что факт совершился и совершился вдруг, неожиданно, Илья Ильич не в состоянии был разобраться, дать себе отчета, привести мысли в порядок и… и помешался.
Больше полугода просидел он в доме для умалишенных, почти не приходя в сознание. Временами с ним делались припадки умоисступления, и он метался, кричал, повторяя все имя своей жены. Только с наступлением весны в положении Ильи Ильича произошла перемена. Он совершенно утих, сделался задумчив и мало-помалу начал приходить в себя. Первое время он не помнил ничего из происшедшего. Ему казалось, что он перенес тяжкую болезнь, и он очень удивлялся, что подле него нет жены.
– Где же моя Лена? Позовите мне Лену, – просил он надзирателей.
– Нельзя еще, погодите, – успокаивали его. После Пасхи сознание совершенно вернулось, и Илья Ильич все понял. Целыми днями он тихо плакал и молил окружающих навести справки о положении дела его жены: где она, кончилось ли следствие?
Илья Ильич первое время находился в общем отделении, но потом его перевели в отделение платное, дали отдельную довольно комфортабельную комнату, прекрасный стол, уход и все удобства. Может быть, благодаря перемене обстановки улучшение пошло так быстро, и к лету врачи признали Коркина совершенно выздоровевшим. Велика была его радость, когда ему объявили, что он свободен! Трудно передать то восторженное настроение, которое он испытывал. Эта ужасная зима, проведенная в больнице, казалась ему страшным сном, тяжелым кошмаром, хотя воспоминаний более или менее реальных у него не осталось. Очутившись на свободе, он помчался прежде всего в окружный суд и здесь узнал, что все дело, вместе с самою обвиняемою, отправлено в Саратов, по месту совершения преступления. Тут же он послал экстренную депешу в Саратов. Только телеграфист видел, что вся телеграмма смочена слезами отправителя. Увы, эти слезы нельзя было переслать по телеграфу пострадавшей женщине. А слезы были красноречивее всяких слов! Теперь, когда рассудок вернулся, Илья Ильич понял всю глубину несчастья своей жены, и сердце его сжималось при мысли о том, что она переносит. Из суда Илья Ильич отправился к себе за заставу! Если бы петербургская застава испытала нашествие неприятельского войска или землетрясение, то и тогда Коркин чувствовал бы себя здесь больше «дома»! Заколоченный, заброшенный дом напоминал ему, что когда-то он тут жил, торговал, был весел, счастлив, доволен. Казалось, трудно было быть счастливее его, и вдруг…
Что же произошло? Что?! Ведь в сущности никакого события не обрушилось на его голову, а такие ужасные последствия?! Было или нет на совести жены убийство ее первого мужа, она во всяком случае прожила с ним почти восемь лет и была счастлива. Почему же именно теперь явилось все это?!
Невольно Илья Ильич повернул голову на тот дом, где когда-то помещался «Красный кабачок». Трактира нет, но из подъезда квартиры Куликова кто-то вышел.
– Эй, любезный, – окликнул его Илья Ильич, – кто живет там? У кого ты был?
– Иван Степанович Куликов, – ответил неизвестный.
– Ку-ли-ков, – вздрогнул Илья Ильич, – а дома он теперь?
– Дома.
– Один?
– Да, один.
Неизвестный пошел своей дорогой.
– Дома… Один… Куликов!! Вот, – прошептал Илья Ильич, – истинная причина всех моих несчастий! Вот виновник наших страданий! Злодей! Если бы я мог задушить тебя!
Коркин весь трясся от злобы и не спускал глаз с окон квартиры бывшего содержателя кабачка.
– Что же мне делать с ним? Неужели я не отомщу злодею?! Неужели он останется безнаказанным и не сведет со мной счетов?! Нет, нет, это не возможно! Я потащу его к прокурору, в суд, на виселицу! Он должен ответить!
Капли пота выступили у него на лбу. Руки тряслись.
Около часа стоял он, не отрывая взора от роковых для него окон. Он ждал, сам не зная чего, и никак не мог ответить все на тот же вопрос:
– Что мне с ним делать?
У него зашевелились в памяти какие-то смутные воспоминания.
– Разве я не задушил его?! Мне помнится, что я задавил его, как гадину? Или это был бред больного мозга? Человек сейчас сказал, что он был у него и он жив. Значит, я ошибаюсь! Да ведь мне сказали бы в больнице, если бы, в самом деле, задушил кого-нибудь! Нет, это были одни мечты. А мечты эти доставили столько радости мне!
– Не задушил, так надо задушить, – решил он вдруг и быстро направился к дому Куликова. У подъезда он с силой дернул звонок. Какой-то шорох – и все стихло. Через минуту он опять дернул. Послышались шаги, и дверь отворилась. Лицом к лицу он очутился со своим врагом.
Куликов сначала сделал шаг назад, но сейчас же оправился и спокойно произнес:
– А, господин Коркин, милости прошу.
Илья Ильич вошел и запер за собою дверь.
– Наконец-то, – произнес он, – я встретил вас, теперь мы с вами объяснимся!..
Совершенно спокойный и хладнокровный Куликов отвечал:
– С полным удовольствием, я весь к вашим услугам. Милости прошу. Садитесь.
Илья Ильич не слышал ни ответа, ни приглашения.
– Говори, злодей, что ты сделал с моей женой!
– Я?! – протянул удивленный Куликов. – я… простите, господин Коркин, я не понимаю, что вы говорите!..
– Понимаешь, негодяй, – подступил к нему гость, – понимаешь! Лучше меня понимаешь! Говори, зачем ты требовал мою жену к себе? Зачем? Как ты ее запугивал?
– Господин Коркин, прошу вас успокоиться, я ничего так не пойму!
– Поймешь! Что ты знаешь об убийстве Смулева? Кто убил его? Ты?! Ты, разбойник…
Куликов, в свою очередь, сжал кулаки, глаза налились кровью.
– Молчать, – заговорил он, – ни слова больше; я не хочу вовсе разговаривать с тобой! Вон из моей квартиры!
– Что?! Ты смеешь гнать меня?! Врешь! Я не уйду, пока ты не дашь мне ответа.
– Ответ мой, что ты сумасшедший и твое место…
– Врешь, Макарка-душегуб, я не сумасшедший! Я задушу тебя сейчас же, если ты не скажешь мне все!
И Коркин бросился на него. Железными пальцами он стиснул горло Куликова, повалил на пол и придавил коленом. Несмотря на огромную силу, Куликов оказался побежденным и не мог шевельнуть ни одним членом. Он пытался достать из кармана шведский нож, с которым не разлучался, но не в состоянии был его ощупать. Лицо его посинело, он задыхался и близок был к потере сознания. Сделав отчаянное усилие, он освободил горло, но Коркин пальцами правой руки опять схватил его. Завязалась борьба. Лежавший Куликов и насевший на него Коркин были не в одинаковых условиях. При обыкновенных условиях Куликов без труда справился бы с гостем, но он не ожидал такого быстрого нападения, потерял позицию, а Коркин, в экстазе, обладал удвоенной силой.
– Говори, говори, душегуб! – шипел над выбивавшимся из сил его победитель. – Говори, а то сдохнешь как собака.
– Скажу, все скажу, – простонал Куликов, прятавший горло от пальцев врага.