Елена Никитишна встала за стулом мужа и посмотрела на Куликова. Глаза их встретились. Коркина смотрела гневно и решительно, так что Куликов даже смутился и опять поставил 160 рублей ремизу.
– Однако! Не разделить ли ремиз, – предложил Илья Ильич.
– Мне решительно все равно, – хладнокровно произнес Куликов.
– Пойдемте ужинать, – предложила хозяйка.
– В самом деле, приостановим игру… ремиз Ивана Степановича.
– Нет, ремиз лучше разыграть, – заметил Куликов.
– Ну, разыгрывайте!
Сдали. Куликов взял гольца.
– Опять ремиз! Но это чересчур! Бросьте, Иван Степанович.
– Как же я брошу! Ведь я на первой руке был!
– Пойдемте ужинать, после доиграете!
– Ну, идем.
Все встали. Куликов подошел было к Елене Никитишне, но она взяла мужа под руку и пошла с ним впереди. За столом Куликов сидел на противоположном конце от хозяйки. Он наблюдал ее и не мог не заметить, что Елена Никитишна сильно менялась в лице, хотя старалась сохранить внешнее спокойствие. Она избегала смотреть в сторону Куликова, но несколько раз бросила на него молниеносные взгляды. Никто из посторонних не заметил этих взглядов.
Когда все встали из-за стола, Куликов подошел благодарить хозяйку и успел шепнуть ей:
– Дело серьезное. Мне необходимо с вами поговорить наедине.
Елена Никитишна гордо откинула голову и также шепотом ответила:
– У меня не может быть с вами секретов!
– Как вам угодно! Я в ваших интересах…
– Прошу о моих интересах не заботиться.
Куликов молча поклонился и пошел разыгрывать свой ремиз. Игра затянулась до трех часов ночи. Куликов первый отказался играть и встал. Он прошелся в гостиную, где неожиданно столкнулся с Еленой Никитишной. Они помолчали.
– Не угодно ли вам прямо сказать, о чем вы желаете говорить со мной?
– Сударыня, я имею основание думать, что вы уже догадались об этом и, если продолжаете отказывать мне в аудиенции, то совершенно напрасно.
– Я ничего не догадываюсь и не могу догадаться!
– Дело ваше, но я опасаюсь, что скоро вы об этом пожалеете.
Елена Никитишна помолчала и потом, стиснув зубы, произнесла:
– Хорошо. Завтра в три часа я буду дома одна.
– Извините. Я не могу к вам прийти.
– А что же вы хотите?
– Я живу совершенно одиноко. У меня никого не бывает, и если бы вы…
– Как вы смеете мне это предлагать?
– Я ничего не предлагаю, потому что лично мне совершенно безразлично.
– Вы… вы… – Елена Никитишна прошептала какие-то слова и вышла. Куликов откланялся хозяину и ушел.
5Снова Ганя
Отношения Петухова с дочерью начали портиться с каждым днем, и жизнь Гани все более становилась невыносимой. Объяснения у них никакого не было. Да, собственно, объяснения и не могло быть: ничего существенного не произошло. Куликов предложения не делал, Петухов ничего от дочери не требовал, и сама Ганя ничего не хотела и не просила. А между тем что-то произошло, что-то неясное, неопределенное, даже непонятное, а есть. Старик не звал к себе, не ласкал Гани, не толковал с ней долгими часами. Целыми днями они теперь не говорили друг другу ни слова. Ганя несколько похудела, побледнела, улыбка исчезла у нее с лица. Она все о чем-то задумывалась, и печаль легла у нее складками на лбу. Куликов бывал у них часто, но не оставался обедать и с Ганей почти не виделся. Можно было подумать, что любовь и привязанность старика перешли с дочери на Куликова. С ним Петухов был безгранично ласков, любезен и выражал даже радость, когда он приходил. Они толковали о делах, и Петухов почти ничего не предпринимал теперь без совета Куликова.
– Иван Степанович, а я думаю уволить Гесенера.
– Это ваш младший мастер, который недавно поступил?
– Да, он служил раньше у Брускина.
– Ненадежный малый, да и дело плохо знает. Не бережет хозяйского добра! Это уж не слуга.
– Намедни испортил мне три шкуры, а вчера совсем на работу не вышел; жена у него, видите ли, именинница.
– У него жена именинница, а вы машины остановите по этому случаю! Вот они как к хозяйскому интересу относятся! Нет уж, таких работников гнать следует! Они разорить завод могут.
– Я думаю совсем сократить эту должность. Надо уменьшать производство. Теперь кожевенный товар подешевел. Чуть что не в убыток работать приходится.
– А разве за границу не идут ваши выделки?
– Куда там. Мы у себя-то, дома, с заграничными кожами не можем конкурировать, а где тут думать о заграницах!
– И совсем напрасно вы так думаете. У нас из Орла огромные партии разных товаров шли за границу и очень выгодно сбывались! Все дело в предприимчивости. Наши купцы не хотят шевелиться, сидят дома и довольствуются тем, что есть.
– Да, – протянул Петухов, – если бы все купцы были так образованы, ловки и энергичны, как вы, Иван Степанович.
– Я имел дело с Гамбургом. Из Орла поставлял им лесные изделия, а из Петербурга-то рукой подать. Вы подумайте, право, Тимофей Тимофеевич, насчет этого. Вам легко открыть себе сбыт. Я готов помочь, если хотите.
– Потолкуем, потолкуем, Иван Степанович. Теперь надо не сокращать, а развивать производство, потому что капитал все меньше и меньше приносит. Вон новая, говорят, «куверция» будет. Мы считаем, что почитай в убыток работаем, когда четыре-пять процентов не наживем… Хорошее дело легко и без риска дает двенадцать, а понатужишься, рискнешь, мозгами пошевелишь, так и двадцать схватишь… А с капиталом далеко не ускачешь!..
– Совершенно верно. Давно пора нашему купечеству сознать это!
– Сознаем! Вы думаете, не сознаем! Обстоятельства принуждают! Вот, к примеру, мое дело… Сам стар, сына нет, близкого человека тоже… Одна дочка… что ж дочь может? Ее дело женское… Вот зятя бы хорошего Бог послал, да нет… дочь и слышать не хочет.
– Странно… Девушке двадцать два года минуло и не хочет подумать об устройстве судьбы своей и отца своего… Ведь, храни бог, осиротеет она… И пропала! Все прахом пойдет.
– Вот это-то меня и кручинит! Спать не могу покойно… Сон и аппетит теряю!
– А вы воздействуйте! Урезоньте! Проявите власть свою, волю. Она ведь девушка, много ли она понимает? Растолкуйте, что она поступает легкомысленно и каяться будет потом, страдать…
– Ох, больно прибегать к крутым мерам, а придется, видно… ведь характерная какая! Ни с одним мужчиной говорить не хочет!
– Смотрите, не приглянулся ли ей какой-нибудь работник или мальчик соседский… Это случается!
– Что вы, что вы! Да я ее с глаз не спускаю…
– На что другое, а на это у девушек много ума и хитрости!
– Нет, этого быть не может!
– А если нет, так вам, Тимофей Тимофеевич, жениха не искать. Всякий сосед, всякий, кто видел Ганю, с руками и ногами возьмет без всякого приданого. Я, Тимофей Тимофеевич, если не делаю предложения, то потому, что уверен в отказе. А если бы я мог надеяться, я был бы счастливейший человек в мире! Я полюбил вашу дочь, как увидел, не смею только признаваться. Да и Ганя не хочет на меня смотреть, а не только разговаривать.
– Откровенно говоря, я очень рад был бы иметь вас своим зятем… Надо будет поговорить с Ганей…
Тимофей Тимофеевич позвонил.
– Попросите сюда дочь, – сказал он вошедшей служанке.
Через минуту вошла Ганя, по обыкновению теперь скучная, побледневшая. Даже о туалете своем она перестала заботиться и вошла в какой-то старенькой кофточке.
– Вы меня звали, папенька?
– Да. Иван Степаныч хочет с тобой поздороваться и побеседовать. Ты точно прячешься.
– Мне не совсем здоровится, – произнесла она, посмотрев исподлобья на Куликова и протянув ему руку.
– У вас лихорадка, кажется. Ручка горячая такая, – заметил Куликов, не выпуская из рук протянутой руки девушки.
Ганя почти насильно выдернула руку и отвернулась.
– Я вам нужна, папенька? – спросила она упавшим голосом.
– Сядь с нами, посиди. Я тебя не вижу теперь целыми днями.
– Я никуда не выхожу из дому, папенька, и всегда около вас.
– Ты никогда ничего не говоришь. Разве тебе не о чем со мной потолковать?
– Вы все заняты, папенька, я не хочу вам мешать, у вас так много дел. Помочь вам я не могу.
– Правда, правда, но что ж делать! Не хочешь ты сына и помощника мне дать!
Девушка покраснела и потупилась.
– Пора, Агафья Тимофеевна, подумать вам о супружестве, в самом деле, папеньке тяжело. Да и вам покойнее будет.
– Я и так покойна была, – Ганя сделала сильное ударение на последнем слове.
– Это не то. Весь век за отцовской спиной нельзя прожить. Папенька стареет, ему тяжело нести бремя.
Все замолчали.
– Ганя! Иван Степанович говорит, что он был бы счастливейшим человеком, если бы ты пошла за него замуж.
Девушка нагнулась еще ниже, плечи стали вздрагивать, на глазах выступили слезы, и она зарыдала.
– Ну, вот и слезы! Чего же ты плачешь? Я тебя не неволю, я только так говорю.
Девушка порывисто встала и вышла из комнаты.
– Видите. Ну, что ж вы поделаете?
– Всякая девушка так. Без слез нельзя. Это ничего… Обойдется… Сразу нельзя.
– Вы думаете обойдется?
– Беспременно. Поплакать необходимо. А все-таки следует воздействовать. Убеждать, уговаривать. Женский ум короток, а девичий еще короче. После ведь сама благодарить будет. Это – как дети, которых насильно надо заставлять принимать лекарство. А не заставь их? Помрут…
– Вы справедливо говорите, только…
– Что только?
– Не могу понять, почему она так к вам не расположена.
Когда Куликов ушел, старик Петухов позвал к себе дочь.
Ганя явилась с распухшими от слез глазами и с поникшей головой.
– Что это, дочь моя? Что значит твое поведение! Я не узнаю тебя!
– Папенька! Что я вам сделала? За что вы на меня сердитесь? – произнесла девушка упавшим голосом.
– За глупость твою! Возможно ли относиться так к человеку, как ты относишься к Ивану Степановичу? Вспомни, что он заслуженный, почтенный и солидный человек, имеющий право на уважение…