– Ну, поезжай в город, – приказал он, – а завтра пораньше подай утром, мы опять сюда приедем.
Извозчик ударил кнутом и поехал полной рысью. Ему самому хотелось выбраться из этого глухого квартала, где и для извозчика небезопасно. Оборванные бродяги ходят группами, толпами и нередко нападают на проезжающих и проходящих. Павлов вернулся в номер гостиницы. Сыщик еще не спал и окликнул его:
– Ну что, нашли?
– Больно скоро хотите, – произнес недовольным тоном Павлов и, не вступая в дальнейший разговор, начал укладываться.
Наутро, чуть свет, Павлов проснулся. Утро было чудное, ясное, теплое. Дружный хор певцов природы разбудил его. Ему не спалось, и душа рвалась скорее, скорее на поиски, а затем в Петербург, где с таким нетерпением ждет его она. Странно, как это до сих пор он не замечал, что она ему дороже всего, что она наполняет его мысли и все существо! Как ни заглушал он этого чувства, казавшегося ему преступным, как ни боролся он со своим увлечением при помощи старинных поучений святых отцов церкви, все-таки страдальческое личико Гани рисовалось в его воображении и заставляло его думать о «чужой жене».
Сыщик крепко спал еще, когда Павлов вышел из гостиницы и направился к хижине Куликовых. Дуры-бабы он не застал уже дома. Она была на поденщине.
– Опять неудача! Судьба сама меня преследует! Нехорошее, видно, дело я задумал! Чужую жену у мужа отбиваю! Господи! Да разве я отбиваю?! Ведь я одного слова никому не сказал! И не видел Гани с тех пор, как она невестой стала другого! Из мыслей выкинул совсем! Вот пусть будет воля Божия! Объеду все кабаки, побываю везде и обратно в Питер. Судьба – так судьба! Забуду и думать о ней! Непременно забуду!..
Павлов вернулся в гостиницу, где ждал его уже извозчик. Он молча сел и велел ехать.
День начинался жаркий, почти знойный. Солнышко палило, но Павлов не замечал его. В нем происходила внутренняя борьба, заставлявшая его сильно страдать. Многолетние убеждения, привычка, голос совести, веры, религии боролись с каким-то щемящим чувством сердца, которое помимо его воли рисовало образ Гани. Одно из течений его внутреннего «я» должно было пожрать, уничтожить другое, а между тем оба чувства ему были одинаково дороги и расставаться с ними было невыразимо тяжело. Интересуясь «чужою женою» (слово «люблю» пугало его), он грубо нарушал основы своей церковной миссии начетчика и пастыря староверов. Отказаться же от Гани он был не в силах. Компромиссы не давались его прямой, честной натуре. Обманывать он не умел ни себя, ни других.
– Пожалуйте, барин, кабак Судакина, – вывел его из раздумья извозчик, остановившийся у ворот полуразрушенного деревянного дома с запертыми ставнями.
– Да ведь он закрыт, – произнес Павлов, не выходя с дрожек.
– Нет, не закрыт, это они от жары закрывают… День сегодня знойный, – ответил извозчик и, соскочив с козел, постучал в ставни кнутом.
Ставня приоткрылась, и высунулась голова с густыми кудрями самого Судакина.
– Скажите, пожалуйста, – обратился к нему Павлов, – нет ли у вас Куликова Ивана, сапожника из Орла?
– Нет.
И голова скрылась.
– Теперь куда? – спросил извозчик.
– Дальше… Надо все кабаки и постоялые дворы объехать.
Извозчик почесал в затылке, дернул вожжи, чмокнул губами, и лошаденка потащилась. Жара становилась нестерпимой. Ехать приходилось по открытым местам. Пот крупными каплями выступал на лбу Павлова, но он не обращал ни на что внимания. Поочередно они останавливались у каждого вертепа, везде Павлов предлагал один и тот же вопрос, получая в ответ:
– Нет…
С покорным терпением велел он ехать на третью версту, потом седьмую и девятую.
«Сегодня же поеду в Курск, оттуда в Харьков и затем обратно в Петербург», – думал он.
Лошаденка тащилась под палящим солнцем почти шагом. На дороге не видно было ни проезжих, ни прохожих. По сторонам пыльной дороги шел мелкий кустарник и болотистые кочки. Три версты они тащились более часа.
– Барин, дозвольте здесь лошадку накормить, – взмолился извозчик, – совсем измучилась.
– Покорми. Сколько же тебе времени нужно?
– Часа три. Отдохнуть же надо, а то и поесть можете!
– Делать нечего. Но что я буду тут три часа делать?
Павлов вошел на постоялый двор, велел поставить себе самовар и дать закусить на вольном воздухе. Хозяин вынес столик на завалинку и предложил приготовить яичницу на молоке.
– Отлично, – согласился Павлов. – А что, любезный, не знаешь ты пропойцу башмачника из Орла, Куликовым звать?
– Не могу знать. Это вам, барин, лучше у товарищей его порасспросить. Тут у нас двое есть из Орла. Прикажете позвать?
– Позови, позови, голубчик.
Через несколько минут на столе появился самовар, яичница. Павлов с большим аппетитом принялся за завтрак. Хозяин привел двух оборванцев с подбитыми, припухшими физиономиями.
– Куликова из Орла они не знают, – произнес он, – у них по фамилии не зовут никого. Надо имя или прозвище знать.
– Имя Иван Степанов.
– И-ван? – протянули бродяги. – Такого не слыхивали.
– Башмачник он, – продолжал Павлов, – в Петербурге был, оттуда этапом выслан. У него жена, дети…
– В Пи-те-ре, постойте. Есть такой из Питера, башмачник, годов двадцать пьет.
– Вот, вот, он самый!
– Только его не Иваном, а Макаркой прозывают.
– Как Макаркой?!
– Так, его все Макаркой прозывают. Он, слышь, в этапе шел Макаркой, так потом и прозывать стали!
Павлов торжествовал.
– Он и есть! Он, он! Макаркой назвался, а по-настоящему Куликов. Где же он?
– Он там в пригороде у Судакина.
– У Судакина я спрашивал.
– Да вы спрашивали Ивана Куликова, а он Макарка.
– Голубчики мои, если бы вы сбегали к Судакину и привели его. Это три версты – вы мигом слетаете, а я подожду, лошадь ехать теперь не может. Я вам по три целковых дам!
– По три? С нашим удовольствием. Через полтора часа предоставим. Алеша, бежим? – обратился один бродяга к другому.
– Бежим.
– Так вы, барин, пообождете нас?
– Еще бы! Разумеется, обожду.
Бродяги убежали. Хозяин, довольный, услуживал Павлову.
– Удивительно, барин, какое такое дело у вас может быть до Макарки. Это самый непутевый человек: он в этапе паспорт даже продал и Макаркой прозвался; вот его теперь так и прозвали. Горе с ним семье-то. Дочь его, слышь, шестнадцати-семнадцати лет, сбилась с пути и теперь тоже пьет. В отца, знать, пошла. А жена с малютками из сил выбивается на поденщине. Цены-то у нас на бабьи руки дешевы. Больше гривенника платы не дают за день, а как на гривенник с малыми ребятами просуществуешь. Угол пятак стоит. Да и гривенник-то не кажинный день заработаешь.
– Неужели никто не поможет ей?
– Кому помогать-то? Народ у нас бедный, сами перебиваются, а у ней все-таки муж есть, должен попечение иметь.
– Нельзя разве его заставить работать, наказать?
– Некому наказывать. У мещан никакого начальства нет и взыскать некому.
– А старшина их?
– Старшина, управа только для сбора повинностей существуют. Больше им дела ни до чего нет. Они не входят в жизнь своих мещан. И сколько у нас, барин, таких жен и дочерей, как Куликовы! Измор один, а не жизнь! В двадцать пять лет старуха старухой! Лица нет! Кожа да кости!
– Несчастные!
– А вам зачем же, барин, Куликова-то надо?
Павлов рассказал всю историю с Макаркой-душегубом, назвавшимся Куликовым.
– Ишь дела-то какие! И у вас в Питере-то, знать, живут не лучше нашего! Эх, за грехи, видно, Господь прогневался на Русь православную.
24На жизнь и на смерть
Тимофей Тимофеевич сидел у себя в кабинете с Ганей и Степановым, когда прибежал запыхавшийся околоточный надзиратель с ключом от квартиры Куликова и рассказал прискорбное происшествие с его зятем, которого чуть не задушил Илья Ильич Коркин.
Старик Петухов с испугом и тревогою выслушал полицейского.
– Надо скорее ехать к нему в клинику! – проговорил он со слезами в голосе и встал.
– Постойте, Тимофей Тимофеевич, – остановил его Степанов, – настало время открыть вам истину. Не тревожьтесь жалеть вашего зятя. Если его задушил Коркин, то надо радоваться, а не сокрушаться.
– Что вы говорите?! Я ничего в толк не возьму. Радоваться, что зятя задушили?!
– Слушайте… – И Степанов подробно рассказал старику про их поиски с Павловым, про поездки в Орел, про начавшееся дознание. Степанов не знал еще, какие веские улики собраны были Ягодкиным, и не знал, что Густерин переменил уже свое мнение о Куликове. Но и того, что он знал, было слишком много для старика. Тимофей Тимофеевич слушал с напряженным вниманием, уставив глаза на Степанова, и на лице его отражался ужас. Он не прерывал говорившего ни одним вопросом, хотя многое показалось ему чем-то сказочным, легендарным, фантастическим, невозможным.
Когда Степанов кончил, Петухов все еще продолжал его слушать и смотреть на него тем же пристальным взглядом. Он как бы застыл в одном положении, не будучи в состоянии ориентироваться и сообразить то, что ему сообщили. Ганя испуганно бросилась на шею отца и зарыдала.
– Дочь моя! – простонал старик. – Во сне все это я слышу или наяву?! Правду он говорит?
Ганя не могла ничего ответить сквозь рыдания. Степанов продолжал:
– С минуты на минуту мы ждем телеграммы от Павлова. Как только они привезут настоящего Куликова, ваш зять будет арестован. Начальник сыскной полиции Густерин сомневается еще, точно ли Иван Степанович – это Макарка-душегуб, но во всяком случае он самозванец, скрывающийся под чужой фамилией!
– Господи! С нами крестная сила! Да как же это может быть?! Ганя, Ганечка, дитя мое!! – И, склонив свою седую голову над рыдавшею дочерью, Тимофей Тимофеевич тихо заплакал.
– Вот возмездие за грехи мои! Но за что ты, дитя мое, несешь этот крест?! Неужели за грехи родителей Господь карает детей? О! Ганя, не может этого быть! Господь справедлив и милосерден! Ты вынесла испытание и отныне будешь свободна! Я задушу злодея собственными руками, как душил его Коркин, если только он останется жив!