– Отчего же ты вдруг так заспешил. Устроил бы все сам. Лишние два-три дня ничего не значат.
– Не хочу, опостылело мне все, ничего не надо мне теперь! Одна только просьба к вам. Дозвольте проститься с Ганей, получить ее прощение, ведь, может, не увидимся более. Она за другого выйдет, счастлива будет. И еще…
– Что еще?
Куликов опять стал тереть глаза и опустил голову.
– Вы знаете, я готовился стать отцом. Я мечтал, надеялся. Не погубите дитя, не оставьте! – И он опять повалился в ноги.
– Господь с тобой, Ваня, да неужели ты сомневаешься, что я могу внука обидеть, а Ганя – своего собственного ребенка!
– Лишил я младенца отца! Будьте вы его отцом! – говорил Куликов, не поднимая головы с полу.
– Полно, Ваня, съезди к святым местам, может быть, все устроится, обойдется! Помолись мощам угодников, поклонись Гробу Господню. А теперь пойдем к Гане.
Куликов поднялся. Глаза его были красны, голова низко опущена, движения медленны, нерешительны.
Ганя была в своей комнате, когда дверь отворилась и она увидела отца, который вел за руку точно сейчас вытащенного из воды зятя. На нее муж произвел такое же впечатление, как и на отца: кроткого, кающегося грешника. И странно: в таком виде этот злодей даже у нее вызвал чувство сострадания.
– Ганя, Иван Степанович пришел проститься с нами, он завтра уходит на богомолье, к святым местам.
Ганя молчала. Она не поздоровалась с мужем, но зато и не испугалась его появления, как раньше всегда было. Она набралась храбрости даже смотреть на него, тогда как прежде не рисковала поднимать головы в его присутствии. И у нее легче сделалось на душе.
– Скажи же, Ганя, прощаешь ты его? Он просит отпустить ему грехи, – продолжал старик.
Ганя боялась ответить. Она не питала к мужу никакой злобы, не искала никакого мщения, но если это «прощаешь» вызовет его возвращение и совместное жительство, то эта перспектива все-таки казалась ей страшной. Она могла простить, но забыть была не в состоянии. Отец как бы угадал ее мысли.
– Он дает тебе полную разводную и просит только не оставить его будущего ребенка. Да что же ты сам не говоришь, – обратился он к зятю.
Куликов молчал, так же как и Ганя. Прошло несколько минут.
– Простите, Агафья Тимофеевна, – произнес наконец Куликов, – забудьте прошлое, оно миновало безвозвратно… Вы выйдете за другого, будете счастливы…
О! Если бы отец и дочь могли видеть, что происходило в это время в душе Куликова!.. Как клокотала в нем бешеная злоба и какую страшную ненависть скрывал он в себе! Почти нечеловеческих усилий стоило ему сдерживаться и разыгрывать эту комедию. Не надеясь на себя, он все время прятал голову на груди, изо всех сил тер глаза кулаком и старался почти не говорить… Вид «любовницы Степанова» и ее «выжившего из ума старика» бесил Куликова… Ему бы развернуться, показать им, «где раки зимуют», а тут надо разыгрывать роль благочестивого странничка… Но роль эту недолго ему играть! Скоро он откроет свои карты, а пока… только бы не выдать себя…
– Что же, Ганя, ты молчишь? – произнес с оттенком раздражения старик. Ему упорство дочери казалось странным, при таком полном искреннем раскаянии мужа.
А Ганя не в состоянии была собраться с мыслями. Это поведение мужа, которого она привыкла видеть не иначе, как со сжатыми кулаками или с плетью в руке, казалось ей настолько странным, что она не могла с ним освоиться и не знала, как отвечать… Случалось и раньше, что он напускал на себя такой вид, шутки ради, но эти шутки всегда предвещали особенно жестокие истязания…
Как сейчас помнит она его такой «овечкой», когда он вернулся домой и застал ее спящей. Она была больна и настолько слаба, что не могла встать, а он подошел к ней со свечкой в одной руке и плетью в другой… После притворно ласковых эпитетов он за волосы сбросил ее на пол, избил сильнее, чем обыкновенно, и приказал ночевать голой на полу, без подушки и одеяла. Долго она не могла забыть той ужасной ночи, и его теперешний вид напомнил ей минувшие муки.
– Папенька, – произнесла она, – я ничего не хочу, право, я не знаю. Бог с ним!
– Ведь он завтра уйдет, не хочешь ли поговорить с ним?
– Нет, нет, нам не о чем говорить…
– Ну, дело ваше, как хочешь.
– Простите! – проговорил опять Куликов.
– Я… мне… я… – заикалась Ганя, не решаясь ничего сказать.
– Ты останешься пообедать с нами? – спросил старик.
Куликов ждал этого вопроса. Еще бы. Он под разными предлогами и сам остался бы. Он за этим и пришел.
– Если позволите, последний раз, – тихо пробормотал он, маскируя прилив удовольствия.
– Хочешь пройти по заводу, вчера Степанов переехал к нам.
Куликов знал уже о переезде Степанова, это заставило его поспешить, но он сделал вид удивленного.
– Переехал?! И хорошо, теперь у вас порядок будет опять, а то я запустил ваш…
– Не ты, моя болезнь, для тебя это дело новое, с тебя и спрашивать нельзя. Хочешь пройти?
– Нет, благодарю. Нам лучше делами заняться до обеда, оформить все нужно.
– Пожалуй, пойдем в кабинет… Ганя, ты пойдешь?
– Нет, папенька, я распоряжусь обедом.
Они вдвоем вернулись в кабинет.
– Я полагаю, Тимофей Тимофеевич, нам у нотариуса нужно сделать документы, а то не вышло бы какого-нибудь недоразумения. Я, значит, сделаю у вашего нотариуса три документа. Во-первых, полную разводную жене. По ней вы получите отдельный паспорт для Агафьи Тимофеевны и подадите прошение в консисторию о разводе. Я напишу, что поступаю в монастырь. Во-вторых, доверенность на получение вклада. Там, в банке, лежит семьдесят одна тысяча, ваших пятьдесят, а остальные я отдаю на своего ребенка. Это мое право. В-третьих, доверенность на ликвидацию моих дел и квартиры. Я, по всей вероятности, не вернусь, вы не откажите взять на себя труд, потому что все это для моего ребенка. – И Куликов повесил голову на грудь, тяжело вздохнув.
Старик совсем был тронут.
«Я был прав, считая его честным человеком, – думал он, – все несчастье в том, что они не сошлись. Может быть, была тут вина и Гани. Но самозванство его? Не заблуждаются ли Степанов с Павловым? Вздор все это!»
– Не теряй, Ваня, надежды, – задумчиво произнес старик, – все зависит от тебя! Ты был бы счастлив с Ганей, если бы…
– Если бы не мое несчастье, что я не сумел понравиться вашей дочери; насильно мил не будешь. Что делать! Нет, я решил кончить в монастыре! От судьбы не уйдешь! Я еще в детстве имел влечение к обителям! Итак, мы прощаемся навсегда.
Они оба погрузились в сосредоточенное раздумье. Старик искренно жалел разбитой брачной жизни дочери и в душе не хотел расставаться с мыслью о возможности примирения. Куликов же сдерживал хохот над «дураком» и радость близкой развязки. Он не думал даже, что все обойдется так хорошо, просто и легко.
– Обедать пожалуйте, – нарушил их думы слуга.
Старик встал и пригласил рукой зятя идти вперед. В столовой были уже Ганя и Степанов. Увидев их вместе, Куликов вздрогнул и стиснул зубы, но сейчас же овладел собой и принял то же удрученное выражение. Он подошел к Степанову и протянул ему руку.
– Простите и вы меня, Николай Гаврилович, я перед вами тоже очень виноват; завтра я ухожу на богомолье, позвольте и за вас помолиться.
Ганя успела предупредить Степанова о неожиданной развязке, но он недоверчиво покачал головой.
– Врет он, что-нибудь не так! Верно, пронюхал о розысках и хочет бежать.
Увидев смиренную фигуру злодея, он тоже удивился, как и Петухов.
– Неужели, в самом деле, злодей хочет пародировать разбойника на кресте?! Или притворяется? Скорее всего, притворяется, комедию играет.
Степанов сухо ответил:
– Я ничего против вас не имею.
Обед начался молча. Никто не расположен был поддерживать беседу, и каждый имел сокровенные мысли, с которыми не хотел делиться. Ели плохо, ни у кого не было аппетита. Степанов хотел что-то рассказать о новом заказе кож для провиантского ведомства, но Петухов перебил его.
– После!
Ему теперь было не до кож. Унесли жаркое, и вместе с киселем кухарка принесла Тимофею Тимофеевичу обычную бутылку квасу. Куликов вперил взгляд в бутылку, и руки его задрожали. Он увидел на горлышке красную нитку.
«Она, – пронеслось у него в голове, – молодец, исполнил поручение!»
И он еще ниже наклонил голову над тарелкой, сделал еще умильнее гримасу. Старик всегда сам раскупоривал бутылку; он пил клюквенный квас один, и потому бутылку ставили к его прибору. Куликов, затаив дыхание, не спускал с него глаз.
Он волновался, как никогда еще в жизни! Его адский план сейчас должен осуществиться. Вот старик протянул руку и взял бутылку за горлышко. Красная нитка попала ему в руку. Куликов вздрогнул.
– Это что за нитка? – Старик небрежно оборвал ее и бросил. Не торопясь, он взял штопор.
Пробка хлопнула. Квас без пены.
– Что это, плохо закупоренная бутылка?
«А вдруг велит переменить, – испугался Куликов, – опять я рискнул, оторвал себе отступление!»
Но старик не велел подать другую бутылку и налил стакан. Решительная минута. Наполнив стакан, старик залпом его выпил. Раздался глубокий вздох Куликова. У него гора свалилась с плеч! Все кончено. Одного стакана довольно вполне.
Между тем Тимофей Тимофеевич налил еще полстакана и выпил.
«Готово, – ликовал Куликов. Он сразу сделался бодрее, поднял голову и самоуверенно откинулся на спинку кресла. – Теперь вы все в моих руках, никуда не уйдете!»
Старик сморщился и потянулся.
– Что это за квас сегодня, точно жжет в груди.
«Постой, голубчик, не так еще зажжет».
Начали вставать из-за стола. Тимофей Тимофеевич с трудом поднялся и схватился за грудь.
– Так позвольте откланяться, – произнес Куликов. – Я к нотариусу поеду. Будьте здоровы!
И он вышел.
Старик побледнел. С каждой минутой ему делалось хуже. Ганя и Степанов тревожно смотрели на его лицо, выражавшее страдание.
– Тимофей Тимофеевич, не послать ли за доктором.