– Нет, ничего, это пройдет.
Приступы сделались сильнее.
– Я прилягу, – произнес Петухов и прошел в спальню.
Степанов переглянулся с Ганей.
– Куликов ушел?
– Нет, вот он гуляет по двору.
– Он говорил, что к нотариусу пойдет.
– Смотрите, на завод пошел. Рабочих зовет. Что это? Ко мне в контору идет.
Степанов побежал на двор. Испуганная Ганя, предчувствуя что-то недоброе, пошла в спальню к отцу.
26Карты открыты!
Старик Петухов весь посинел, у него сделались приступы рвоты и такие боли в желудке, что он кричал. Перепуганная Ганя послала скорее человека за доктором, но человек вернулся.
– Иван Степанович не приказали идти.
– Муж?! Он разве здесь?!
– Они в конторе.
– Доктора, доктора, умираю! – кричал Тимофей Тимофеевич.
Ганя ломала руки в отчаянии. Оставив около отца человека, она побежала в контору. Не успела она открыть двери, как отшатнулась в ужасе. Прежний Куликов, с налитыми кровью глазами, всклокоченными волосами, стиснутыми кулаками, стоял лицом к лицу со Степановым, который не походил на себя.
– А!.. Вот твоя любовница пожаловала!! Ну, теперь вы у меня иначе заговорите. Вон сию минуту с завода! – закричал он на Степанова.
– Убирайся сам вон! Я приглашен хозяином и не хочу знать тебя!
– Что?! Не хочешь?! Ну, так узнаешь! Я здесь хозяин! Эй, люди, рабочие! Взять его!!
– Отец умирает! – закричала Ганя, бросаясь к Степанову.
– Умирает?! Боже, бегите скорее за докторами…
– Ни с места! Не ваше дело здесь распоряжаться. Я сам знаю, что нужно делать!
Около конторы собралась толпа рабочих, которые с удивлением смотрели на происходящее и не трогались с места.
– Свяжите этого нахала и отправьте в часть! – закричал Куликов, указывая на Степанова.
Никто не тронулся с места.
– Чего же вы стоите, олухи, я вам приказываю, я хозяин здесь!
Куликов заметил в толпе своего рабочего-шпиона и крикнул:
– Давайте веревку!
Рабочий выступил вперед.
– Что ж, братцы, хозяин велит, надо слушать, мы не в ответе.
К нему присоединилось несколько человек. Степанов метался в конторе, отбиваясь от нападавших, но сила взяла верх. Его повалили и связали руки.
– Разбойники, что вы делаете, опомнитесь, – кричал Степанов, – ваш хозяин умирает, я должен к нему идти.
– К любовнице своей? Я тебе покажу, голубчик, как к чужим женам подделываться! Холоп несчастный!
– Подлец, – произнес Степанов, – клеветник, думаешь ли ты, что говоришь! Уж не подсыпал ли ты чего старику!!
– Это мы после узнаем, кто подсыпал! А теперь я тебя в кладовую отправлю и запру! Эй, ребята, ведите его в амбар! Слышите?! Я приказываю.
– Караул, помогите, спасите! – вопил Степанов, когда несколько человек взяли его за плечи и силой поволокли в глубину фабрики.
– Дело хозяйское, Николай Гаврилович, мы ничего супротив не можем поделать, – сочувственно говорили рабочие.
– Дураки, какой он хозяин! Петухов – хозяин, и я его управляющий!
– Не могем знать. Зять ведь они и супруга их молчит, дочь, значит, хозяйская.
Ганя стояла, как помешанная, ничего не понимая и не соображая. Волосы прядями рассыпались на голове, глаза бессмысленно уставились в пространство, смертельная бледность покрыла все лицо, она дрожала. Куликов бросал на нее уничтожающие взоры, два раза поднес мощный кулак к самому лицу ее, но она не видела ни его, ни кулака. Ее мысли остались у постели умирающего отца, которому она не может помочь, а дорога каждая минута. Не видела она, как на ее глазах вязали Николая Гавриловича, тащили в амбар, не слышала крика его «бегите за доктором, он отравлен». Между тем Степанова стащили в кладовую, наполненную кожами, втолкнули в двери, и тяжелый замок щелкнул. Куликов опустил ключ в карман и приказал:
– По местам! Продолжайте работу, вот вам на чай. – И он бросил несколько бумажек.
– Где жена, – спросил он своего шпиона.
– В конторе-с.
– Я тебе поручаю временно управлять заводом, после шабаша приди ко мне.
Он поспешно вернулся в контору, где Гани уже не было. В окно он увидел белевшее на проспекте ее платье.
– Ракалия, она убежала!
И быстрее молнии он бросился вдогонку. Ганя мчалась по направлению к заставе, где жил полицейский врач. Куликов, забыв все, сбивая с ног прохожих, бежал почти по пятам, но только у самых дверей настиг жену.
– Ты куда? Назад!
– Доктора, доктора, – кричала она, – отец, отец умирает!
– Доктор уже там! Дура! Слышишь, доктор у папеньки, он тебя требует, бежим скорее!
– Там? У него?! Бежим, бежим…
И они помчались назад. Из всех окон смотрели на них и провожали удивленными взорами. Вдруг Ганя остановилась. Судороги исказили ее лицо.
– Ты лжешь, доктора нет!
И она хотела повернуться. Куликов стиснул ее руку и прошипел на ухо:
– Ты скандала хочешь! Тебе мало сраму! Ты позоришь меня! Я тебе говорю – там доктор!
– Лжешь! Обманываешь! Пусти! Пусти, я кричать буду! Ай, православные! Помогите!!
Но Куликов тащил ее к заводу, почти волоча по мосткам.
Переполох сделался еще больше. Жители выходили из домов и смотрели на сцену.
– Рехнулась баба, топиться вздумала, – бросал Куликов объяснения в толпу.
– Бедненькая! Не в добрый час Петухов повенчал ее, всю зиму сохла сердечная, а теперь рехнулась!
Ганя не чувствовала боли от железных тисков мужа, который, как клещами, впился в ее руку. Не замечала она и сострадательных лиц стоявших по дороге. Почти не переставая, она кричала:
– Доктора, доктора, отец умирает, православные, спасите.
Голос ее охрип, дыхание спиралось, лицо горело ярким румянцем. А Куликов не тащил уже, а нес ее на одной руке. С него катился пот, но он все более и более спешил. Могут помешать в эту решительную минуту, и все погибло! Какой-нибудь полицейский или не в меру участливый человек вмешаются, заведут объяснения, и тогда душегуб будет пойман с поличным.
– Нет, дешево меня не возьмут! Я тащу свою собственную жену, тащу домой, и никому дела нет.
– Бедняга этот Иван Степанович, – говорили соседи Куликова, – сколько возни ему с этой упрямой бабенкой! Ни плеть, ни обух ее не берет! Выродится же такой сатана в юбке!
– Дай ей по шее хорошенько, – крикнул кто-то.
– Смотри, как вспотел, несчастный, а она-то, бестия, упирается.
– Эх, на меня бы! Я бы за такое упорство, кажется, тут же на улице выпорол бы.
До Куликова доносились эти замечания и окрыляли его. Он еще крепче стискивал онемевшую руку несчастной Гани и еще сильнее волочил ее. Наконец-то они добрались до завода. Куликов втащил свою жертву в ворота и захлопнул их наглухо.
– Уф, – произнес он, измученный и, чтобы размять несколько затекшую руку, ударил жену раз пять по шее так, что она каждый раз ударялась головой о землю.
– Постой, ракалия! Я тебя за волосы повешу вместо люстры, я тебе покажу, как с рабочими путаться да мужу скандалы устраивать!
– Отец, отец, – простонала Ганя и, вырвавшись из рук мужа, помчалась в дом.
Куликов последовал за ней. Когда он входил, Ганя лежала на груди умирающего старика. Она не плакала, потому что слез не было, и не кричала, потеряв совсем голос. Она вперила в посиневшее лицо отца глаза и замерла.
Тимофей Тимофеевич слабо стонал и терял сознание. Его страшно корчило, и страдания его не поддавались никакой силе воли. Он мучился сверх сил. Первую минуту он не узнал дочери и отталкивал ее, но вот сознание вернулось. Широко раскрыл он глаза. По лицу Гани струилась кровь. Волосы походили на войлок. Глаза выражали ужас, отчаяние, близкое к умопомешательству.
– Ганя, – слабо назвал отец, – это ты?
– Я, я, папенька, а-а-ах! Па-пень-ка!
– Ганя! Откуда кровь! Ганя, опять он!! – Испуганным взором старик обвел комнату и увидел стоявшего у двери зятя. И его старик не сразу узнал. Таким он его не видел. Эти выкатившиеся глаза, горевшие зловещим огнем, показались ему глазами лютого зверя.
– Это ты, Ваня, – произнес Петухов.
– Я, – грубо отозвался Куликов, – не узнали, что ли?
– Не узнал. А это что? Ты опять бил ее?
– Бил.
– Что?! Бил?! Ты?!
Старик делал усилие привстать, но не мог. Хотел поднять руку, но она плетью упала на одеяло.
– Ну, да, бил, сказано вам, чего же еще! Бил, значит, стоила! На то и муж!
– Как ты смеешь со мной так говорить?!
– Отчего же это мне и не сметь?! Я думаю, я муж и хозяин! А вы чего куражитесь? Не больно-то покрикивайте!..
– Вон! Сейчас вон!!
– Потише, не кипятитесь! Не фордыбачьтесь! Не к лицу! Ноги протягиваете, а туда же покрикиваете!
– Уйди, уйди! Доктора дайте мне, священника!
– Хорошо и без доктора! Все равно помирать, а священником я сам для тебя буду!.. Отпускаю тебе все грехи за то, что ты меня полюбил, плясал под мою дудку, исполнял все, что мне нужно было, наградил женой с приданым, да и наследство еще приличное оставляешь! Все грехи твои отпустятся, и ты прямо в рай попадешь!
– Злодей! Так вот кого я выбрал в зятья!!
– Поздно, брат, раскусил! Теперь мне нечего притворяться и перед тобой! Да, я не из джентльменов! Церемониться не умею и целовать люблю плетью!.. Понял?!
Старик слушал зятя, приподнявшись с подушки и пожирая его глазами… Этот цинизм, глумление, этот тон приводили его в бешенство, но в то же время нестерпимые боли и слабость во всем теле парализировали всякую попытку борьбы или сопротивления. Он походил на крыловского больного льва, которого лягал осел. И ужас, леденящий ужас охватывал его при виде Гани, остающейся в руках злодея! А он чувствовал, что умирает. Жгучая боль в желудке распространяется быстро по всему телу.
– Дочь моя, – прошептал он, – беги скорее за полицией, за нотариусом, я, умирая, должен распорядиться. Позови мне Степанова.
– Успокойся, – грозно произнес Куликов, – никого дочь твоя не позовет, иначе я тут же, на твоих глазах, задушу ее! Степанов, связанный, сидит на замке в амбаре, на заводе мои люди и только мои приказания исполняют. Все предусмотрено, все пути отрезаны. Только твое железное здоровье выносит еще борьбу со смертью! Выпей другой кто – вытянул бы уже ноги.