Не успели они выйти со двора, как толпа их окружила. Напрасно жандарм, шедший впереди, просил честью дать дорогу, напрасно тюремная стража расталкивала толпу: народ тесным кольцом окружил конвой и рвался к преступнице. Пришлось немедленно подать карету и усадить в нее арестантку, но и тут сотни голов тянулись к окошкам, кланялись Кориной, кричали что-то и бросали цветы.
– Она наша, она невинна, она жертва Смулева, а не убийца; мы знаем, спросите нас, мы девочкой еще знали ее, – слышались возгласы.
Карета покатила, а толпа махала платками, кивала головами. На углах народ бежал за каретой, чтобы заглянуть в окошки. Это было настоящее триумфальное шествие. Елена Никитишна краснела и бледнела, руки дрожали, в глазах рябило. Она видела это проявление сочувствия земляков и в то же время вспоминала тезисы обвинительного акта. Эти милые саратовцы здороваются с сообщницей Макарки-душегуба, с лютой злодейкой, способной нанимать убийц для мужа?! О, нет, нет, ни за что!! Я буду кричать.
Карета остановилась у подъезда большого, старого здания. Несколько сторожей раздвинули толпу и помогли жандармам провести арестантку. Кто-то бросил ей букет, но стражник откинул его обратно в толпу. Когда они скрылись в коридоре, Елена Никитишна вдруг остановилась и схватилась за грудь. Сердце забилось так сильно, что она не могла дохнуть и лицо покрылось мертвенной бледностью. Сердечные припадки стали делаться у нее часто, но этот был особенно сильный. Если бы не жандарм, шедший сзади, она грохнулась бы на каменный пол коридора.
Припадок скоро прошел и, по-видимому, обошелся благополучно.
Суд был уже в сборе. Прокурор-обвинитель весело болтал с председателем.
– Мы явно кончим без защитника! Мне свидетели вовсе не нужны. Если наша интересная подсудимая признает себя виновной, то можно обойтись и совсем без свидетелей.
– Разумеется.
– Я тоже не задержу; моя речь не займет более четверти часа! Особенно нечего распространяться.
– Давайте начинать. Подсудимая приведена.
Никогда еще саратовский суд не видел в своих стенах такой массы народа. Все места, проходы и коридоры были забиты, несмотря на ограниченное число билетов. Все с напряженным нетерпением смотрели на скамью подсудимых, где сейчас должна появиться «интересная подсудимая».
– Суд идет!
– Введите подсудимую!
В этот момент можно было расслышать полет мухи. Дверь открылась, и на подножке позорной скамьи показалась седая старушка в глубоком трауре.
– А где же Смулева-Коркина? – шептались зрители.
– Это она и есть.
– Не может быть! Она молодая, красивая.
– Объявите суду ваше звание, имя и фамилию, – возгласил председатель.
– Жена купца, Елена Коркина, по первому мужу Смулева, – твердо произнесла старушка.
– Вам двадцать девять лет от роду?
– Да…
– Веры православной?
– Да…
По исполнении всех формальностей, занявших около часа, началось чтение обвинительного акта. Когда секретарь окончил, председатель обратился к подсудимой:
– Признаете ли себя виновной?
– Это ложь и клевета! – почти крикнула Коркина таким голосом, что все вздрогнули.
– Подсудимая, призываю вас к порядку. Расскажите, как было дело?
– Не хочу! Я протестую только против лжи!
Прокурор переглянулся с председателем и удивленно пожал плечами.
– Хорошо, мы спросим свидетелей.
Потянулся скучный, длинный и утомительный процесс. Землекопы рассказывали, как они нашли труп Смулева, понятые описывали формальности составления протоколов, саратовцы подтверждали свое знакомство с супругами Смулевыми и т. д. Ни прокурор, ни Коркина не предлагали никаких вопросов и слушали совсем равнодушно. Зрители стали скучать.
Но вот важное показание дяди Елены Никитишны, который вместе с ее покойным мужем искал ее в доме.
– Но вы подсудимую так и не нашли тогда?
– Нет.
– А где и когда нашли?
– Утром, в саду, без чувств.
– А Смулева тогда уже не было?
– Не было.
– Значит, подсудимая могла убить мужа вместе с Макаркой и после упасть в обморок?
Свидетель молчит.
Коркина вскочила, гордо выпрямилась и произнесла:
– Нет, не могла! Вы, господин прокурор, умышленно сбиваете свидетеля!
– Подсудимая, еще раз призываю вас к порядку.
– Призовите и прокурора к порядку в его вопросах свидетелю. Вы слышали, к чему он привел моего дядю? Разве вы для издевательства вызываете свидетелей?
– Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать, что поиски моего мужа и дяди кончились в четыре часа утра, а нашли меня в семь часов, то есть через три часа; между тем врачи констатировали, что я была в обмороке от десяти до двенадцати часов, то есть с четырех до шести часов вечера. Так, господин председатель?
– Да, в деле это имеется.
– Так как же я могла между четырьмя и семью часами утра убить мужа да еще с Макаркой?! Говорите, господин прокурор?
– Не обращайтесь, пожалуйста, к прокурору.
– Судите меня – это ваше право! Но клеветать, издеваться надо мной вы не смеете.
И Елена Никитишна села. Глаза ее метали искры. Прокурор опять переглянулся с председателем. Допрос продолжался по-прежнему скучно, монотонно.
– Скажите, свидетель, вам неизвестно ничего об отношениях подсудимой к одному чиновнику в Саратове? – спросил прокурор домовладельца, у которого жили Смулевы.
– Ничего решительно. И никто в Саратове ничего до сих пор не знает.
– Я сама скажу господину прокурору, – встала Коркина, – что была любовницей этого чиновника. Да, была! Это мое преступление, за которое я как милости прошу каторги! Еще я виновна в том, что не донесла на этого человека! Он сказал мне про задуманное убийство, и я упала в обморок, после заболела горячкой. Но когда я поправилась через полтора месяца, я должна была донести! А я поверила ему, что муж уехал, как собирался раньше. Да! Вот мои преступления, тяжкие преступления, и я молю у вас каторги!
Допрос кончился только к вечеру. После перерыва началась речь прокурора.
– Господа присяжные! Перед вами жена Смулева, которая, по предварительному сговору с любовником, наняла убийцу для мужа, теперь спустя восемь лет принесла повинную. Страх ли перед угрозами шантажиста, или проснувшаяся совесть руководила ею, для нас безразлично, но во всяком случае раскаяние только смягчает вину, а не оправдывает. – Прокурор подробно развил свои доводы и закончил: – Подсудимая просит у вас каторги. Рисуется она или точно искренно хочет загладить свое преступление – это дело ее, но я также прошу у вас для нее каторги! Пусть смерть Смулева будет отомщена хоть на ней! Сообщник любовник умер, наемный убийца не разыскан, остается одна она, и пусть над ней свершится правосудие!
– Вам принадлежит последнее слово, – обратился председатель к Коркиной.
– Господа судьи, – твердо произнесла подсудимая, – я прошу у вас каторги и не думаю, чтобы вы нашли это рисовкой! Посмотрите на мои морщины и седины – они красноречивее слов прокурора. Рисоваться умеют только профессиональные обвинители, защитники и преступники! Рисовался перед вами и прокурор, который искусно лавирует между правдою и ложью, искусно играет словами! Это его профессия! Он и вчера сидел на этом кресле, и завтра будет сидеть, а я перед вами первый и последний раз! Я умоляю вас еще раз обвинить меня без всякого снисхождения, сослать меня в бессрочную каторгу! Умоляю, как о великой для меня милости, потому что я без того довольно страдала; нет больше сил у меня! Но я требую у вас, как у судей, совести, чтобы вы сказали прокурору, что я не сообщница Макарки-душегуба, не убийца своего мужа! Кровь Смулева на мне, я виновна, что не донесла об убийстве его, когда поправилась, я пойду в каторгу, но вы засвидетельствуйте, что у меня даже помыслов не было искать его смерти, у меня не было никакого злого умысла!
Коркина села. Она схватилась за сердце и побледнела.
Председатель вручил присяжным заседателям вопросный лист и сказал краткое резюме. Они удалились. Не успела публика выйти в коридоры, как раздался роковой звонок. Все хлынули обратно.
– Виновна ли, – начал читать старшина присяжных, – подсудимая Коркина в том, что по уговору с другим лицом наняла наемного убийцу, который я умертвил ее первого мужа? Ответьте.
– Нет, не виновна.
– Если подсудимая не виновна по первому вопросу, то не виновна ли она в сокрытии преступления, совершенного хотя и без ее участия, но с ее ведома? Ответьте.
– Нет, не виновна.
– Подсудимая Коркина, объявляю вас свободной.
– Как свободной? Нет, я не хочу! Я прошу каторги! Я не пойду отсюда! Ради бога, пощадите!
С оправданной подсудимой сделался истерический припадок.
– Доктора, скорее доктора!
42Отъезд
Прошло уже две недели, как бедный Тимофей Тимофеевич лежит в полном параличе, без языка и движений. Врачи не теряют надежды на выздоровление больного, но что несчастный переживает теперь – этого никто ему не вернет! Он все понимает, видит, слышит, но проявить свою волю не может никак! Ни спросить или узнать, ни приказать сделать или подать! А между тем, сколько волнующих его событий! Неожиданное сватовство Павлова, послеродовой процесс болезни дочери, поимка злодея Макарки-душегуба, брошенный на произвол судьбы завод и т. д., и т. д. О всем этом хотелось говорить много, подробно, а тут он не может произнести ни звука, не может шевельнуть рукой, сделать знака, написать свое желание на бумаге. Мучительное состояние особенно было тягостно, потому что больной не знал, долго ли оно продолжится. Правда, врачи громко говорили, что через неделю он будет здоров, но они могут говорить это только для его успокоения. Прошло уже две недели, а выздоровления нет. Были моменты, когда ему казалось, что силы возвращаются, мускулы приходят в движение, но эти моменты проходили и все оставалось по-прежнему. Только безотлучное присутствие дочери и Павлова доставляло ему утешение и некоторое душевное спокойствие.