– Судились.
– За кражи?
– Да.
– Сколько раз?
– Он восемнадцать, а я одиннадцать; Илья больше двадцати.
– Вот видите! Ну, как же я вас выпущу? Дай вам денег, – вы все равно сейчас их в кабак снесете! Господи, вот наказание – народ! Молодые, здоровые, и ничего с вами не сделаешь!
Густерин позвонил.
– Попросите господина Ягодкина.
Через минуту вошел помощник Густерина.
– Что мы с ними будем делать?
– Вышлем этапом на родину.
– Который раз?
– Илья сорок восьмой раз, а эти двое еще больше.
– Каждый этап с одеждой обходится больше тридцати рублей! Чего они стоят казне?!
Ягодкин удивленно посмотрел на Густерина.
«Что с ним? – подумал он. – Расфилософствовался, точно в первый раз эту процедуру проделывает; каждый год тысяч пятнадцать высылаем!»
– И себя, да и их жаль, – проговорил Густерин задумчиво. – Погибшие безвозвратно! Ума не приложу! И сколько раз доказывали необходимость рабочих домов, колоний, поселений – и все ничего не создается! А десятки тысяч рублей переводятся на праздную высылку. Возьмите их к себе, – раздраженно произнес Густерин Ягодкину, указывая на бродяжек. – Делайте, что хотите!
Бродяжки не смели возражать и тихо поплелись за Ягодкиным.
– Карета для душегуба готова, – доложил вошедший Петров. – Прикажете отправить его?
Густерин как бы очнулся из неприятного забытья.
– Подана? Постойте, я сам посмотрю!
Он вышел во двор. Душегуб стоял около самой кареты, с тремя полицейскими. На лице злодея играла та же отвратительная улыбка.
– Сажайте, – приказал Густерин.
Макарка вошел в карету; за ним вскочили два агента, жандарм и Петров.
– Так! Ну, теперь не уйдет!
– Ой, смотрите, не рано ли хвалитесь! – прошептал Макарка.
Карета тронулась. Густерин проводил ее взглядом и тихо пошел в кабинет. Он чувствовал усталость. Утомила его эта постоянная тревога за Макарку. С той минуты, как злодей скрылся в своей квартире, Густерин не имел покоя ни днем, ни ночью. А теперь, когда тот в его руках, он тревожится за целость душегуба.
– Не придумаешь ведь, что он может выкинуть!
Густерин приказал подать одеваться и заложить коляску. Он решил проехаться по островам и оттуда обедать к Елисееву. Нужно немного развлечься, дать отдохнуть нервам.
Все готово. Экипаж у подъезда. Густерин, довольный собой и предстоящей прогулкой, застегивал перчатку и отдавал последние приказания швейцару, как вдруг к подъезду вскачь подъехал на извозчике Петров. Один вид его говорил, что произошло нечто неожиданное, экстраординарное. У Густерина даже сердце замерло.
– Макарка бежал? – закричал он, не давая Петрову произнести ни слова.
– Имею честь доложить вашему превосходительству…
– Да говорите же убежал или нет? – топнул ногой Густерин.
– Никак нет. Позвольте доложить…
– Ну, теперь докладывайте. Уф, отлегло!
– Подлец Макарка в то время, как стоял здесь на дворе около кареты, успел отвинтить гайку колеса. Едва мы проехали сажен двести, как колесо отвалилось, карета упала на бок. Раньше, чем поняли, в чем дело, Макарка был уже на улице и скрылся в воротах дома. Мы все бросились за ним. Он успел вскочить на каретный сарай и отчаянным прыжком очутился на другом дворе. Еще момент, и он скрылся бы из нашего вида, но жандарм выстрелил, и Макарка, обливаясь кровью, упал. Тут его схватили.
– Рана тяжелая?
– Врач еще не осматривал. Я поехал доложить вам.
– Благодарю. Поедемте вместе.
– Не подстрели его жандарм, наверное, скрылся бы…
– Пожалуй. Одеть его в арестантскую одежду мы не имели права, а в своем туалете он ушел бы. Что за дерзкий злодей?! Днем, в центре города, пытался уйти от четырех конвойных!
– Скажите лучше – ушел!
– Как вы могли выпустить его из кареты?
– Он ударил в висок агента, так что тот кубарем выкатился, а он через него.
– Негодяй! Агент оправился?
– Да, через несколько минут пришел в себя.
Они подъехали к дому, куда вбежал Макарка. У ворот стояла густая толпа. Все знали уже о происшедшем.
– Где он? – спросил Густерин.
– Сейчас отправили в Обуховскую больницу. Рана очень серьезна; пуля засела в позвоночнике.
– Почему в Обуховскую? Там он может уйти! Немедленно нарядите шесть агентов, не отходите от постели, – горячился Густерин, – этот арестант и с пулей в груди уйдет!
– Поедете в Обуховскую?
– Разумеется! Скорее пошлите туда агентов, дайте знать следователю.
– Вероятно, следователя известили.
– Карету, скорее карету, едемте!
И Густерин, забыв скачки, обед, отдых, помчался в Обуховскую больницу.
Одновременно с ним подъехал следователь.
– Арестант тут? – спросил Густерин дежурного врача.
– Здесь.
– Раненый?
– Да.
– Где он лежит?
– В шестой палате. Он очень опасен. Сейчас будет консилиум.
– Славу богу, – произнес облегченно Густерин, – не ушел! Теперь придется самому дежурить до выздоровления, а то опять упустят!
– Мало надежды на выздоровление, – произнес дежурный врач.
– Вы не знаете этой чудовищной натуры! Он выживет! Это не простой смертный!
– Едва ли. А впрочем…
– Можно пройти к нему?
– Вам, разумеется, можно. Пожалуйте, я проведу.
46В Москве
Павлов с Петуховым и Ганей были встречены единоверцами Москвы с распростертыми объятиями. Павлова принимали как своего будущего сочлена, решившегося покинуть раскол, а Петухов давно пользовался общим уважением, и его семейное горе вызывало искреннее сочувствие в Москве. Когда дошли известия об отравлении Макаркой-душегубом своего тестя, в единоверческой церкви было отслужено молебствие о выздоровлении раба Божия Тимофея. Не удивительно, что с приездом в Москву дорогих гостей окружили нежными заботами и попечением. Здоровье Петухова и Гани быстро поправлялось, хотя печать пережитого легла на них неизгладимо! Прежней бодрости духа, крепости, нравственной силы и радостного отношения к жизни не могло уже быть, когда эта жизнь дала им столько горьких и совершенно беспричинных кар! Тимофей Тимофеевич, доживший до глубокой старости, не подозревал даже, что без всякой вины или преступления можно получить столько горя, страданий и ужаса! А Ганя, та даже не верила в существование на земле беспричинного зла; ей казалось, что если иногда бывают страдания людей, то непременно по их собственной вине. В своей наивной простоте она не подозревала, что люди могут губить ближних только потому, что они злы, завистливы, жестоки. Потому-то она так храбро пошла, еще девушкой, к Куликову просить его отказаться от ее руки! Она была уверена, что этого визита будет совершенно достаточно для устранения всех возникших недоразумений. Увы! Один год жизни разбил все ее иллюзии и дал ей такой жизненный опыт, что самая жизнь потеряла в ее глазах половину своей прелести. И стоит ли, в самом деле, жить на земле, где могут существовать подобные Макарки-душегубы и где люди живут только для того, чтобы страдать и заставлять страдать других?!
«А Павлов?.. – приходило ей на ум. – Разве он тоже такой? Отчего он не явился раньше Куликова? Может ли она теперь сделаться не только его, но, вообще, чьей-либо женой?» – Этот вопрос оставался у нее неразрешенным, несмотря на всю трогательную заботу Павлова.
Они остановились у родственников Павлова, где сам он провел свое детство и отрочество, и потому семейство Полониных относилось к Павлову как к своему близкому человеку, а Ганю лелеяли, как его невесту. Петухов и дочь нашли здесь действительно ту тихую гавань, в которой так нуждались после ужасной пережитой бури, едва не стоившей им жизни.
Одно только беспокоило их – как там Макарка?! Неужели он бежал или сумел оправдаться? Степанов писал им почти каждый день, но редко упоминал о Макарке и то как-то неопределенно. Павлов пробовал писать Д. И. Густерину, усердно прося почтить его уведомлением, но управление сыскной полиции не входит с частными лицами в переписку, и потому ответа он не получил. Между тем, у него было в Москве и другое важное дело – переход в единоверие. Это дело требовало религиозного сосредоточения, подготовки и соблюдения разных формальностей, тогда как Макарка и Ганя не выходили у него из головы.
Семейство Полониных состояло из стариков – мужа и жены, людей очень зажиточных, ничем не занятых и посвящавших все свое время дому и церкви; они никуда не ходили, кроме своего приходского храма, и невольно влекли за собой своих гостей. Петухов, Ганя и Павлов не стали пропускать почти ни одной службы. В их жизни наступил период религиозного увлечения. Благочестивые сами по себе, они никогда прежде не увлекались делами веры и религии. Вот это-то «равнодушие» к церкви, – как выражался Полонин, – они и приняли за причину всех их бедствий.
Назначен был день присоединения Павлова к православию на правах единоверия. Как раз в этот день, рано утром, пришла телеграмма от Степанова:
«Макарка, арестованный, пытался бежать, но был настигнут жандармами и опасно ранен. Жизнь его в опасности».
– Вот благословение, которое, как награда, ниспосылается мне Господом, – произнес Павлов.
Петухов, прочтя телеграмму, перекрестился, а Ганя только тяжело вздохнула. Все они горячо молились в церкви, где впервые Павлов присутствовал, как единоверец.
47Макарка при смерти
– Где он? Где Макарка?! – в один голос произнесли Густерин и следователь.
– Тс! Консилиум решает вопрос об извлечении пули! Сейчас будут делать операцию, хотя надежды почти никакой, – ответил дежурный врач.
– Помните, господа, что это не человек, а душегуб Макарка! С этим злодеем церемонии излишни, я хорошо знаю это по опыту, – возразил Густерин.
Они вошли в палату. На операционном столе лежал обнаженный Макарка. Издали он походил на труп орангутанга, покрытый густыми черными волосами. Только на левой руке было выжженное пятно. Следы какого-то каторжного знака. Всклокоченная голова, искривленные страданиями черты лица производили страшное впечатление.