– Такого ужасного человека нам не приходилось еще встречать, – говорили врачи-консультанты.
– Такого человека и не бывало еще среди разбойников, – подтвердил Густерин.
– Так это и есть Макарка-душегуб, – удивленно произнес один из врачей, – ну, подлинно, исчадие ада! Сам сатана, воплотившийся на земле! Посмотрите его мускулы, кости, череп! Настоящий дьявол.
Макарка открыл глаза и тяжело вздохнул.
– Не хотите ли сказать что-нибудь, – наклонился к нему врач. – Мы будем делать сейчас операцию, вы можете умереть. Может быть, пригласить священника.
– Будьте вы все прокляты, – прошипел умирающий.
– Оставьте его! Режьте как хотите, – громко сказал Густерин.
Макарка перевел на него глаза и остановил взор, полный ненависти.
– Доктор, – слабо произнес он, – я умираю. Перед смертью я хочу сказать всю правду! Слушайте. Этот человек, начальник сыскной полиции Густерин, украл у меня сто тысяч рублей и на пятьдесят тысяч бриллиантов! Пусть у него отнимут! Я дал ему их как взятку за свободу, но он обманул меня! Моя жена Ганя отравила отца своего и меня хотела отравить, но я не дался! Врать я перед смертью не буду! Еще слушайте! В подвалах моих нашли два трупа – это жертвы Тумбы; я сам ничего не знал! Клянусь вам моею душою, которая расстается с телом; клянусь прахом своим! Верьте умирающему. Мне все равно!
– Приступим скорее к операции. Надо дать ему хлороформа.
Макарка приподнял голову.
– Не режьте меня, прошу вас, я все равно умираю, дайте спокойно умереть.
– Вы священника не хотите?
Он с сердцем махнул головой и начал метаться и скрежетать зубами.
– Какая ужасная сила воли!
Через минуту Макарка успокоился.
– Надо приступить к операции, – произнес врач.
– Ну, так начинайте.
Врачи засуетились. Густерин наклонился к уху следователя.
– А слышали вы, что он говорил?
– Да. Это клевещет человек, собирающийся перейти в иной мир.
Макарка то и дело судорожно подергивался. Вот он открыл опять глаза.
– Позовите ко мне жену, тестя – я хочу проститься.
– Их нет, они в Москве.
– Так передайте им, что я проклял их раньше, чем испустить дух. Живой или мертвый, я буду сосать их кровь до последней капли! Скажите им…
– Макарка, опомнись! Как тебе не стыдно! Ведь ты умираешь! – подошел к нему Густерин. – Не хочешь ли ты принести повинную. Сознайся, раскайся, еще есть время, пока ты…
Макарка приподнялся и хотел было схватить правой рукой за горло Густерина, но это ему не удалось.
– Мы сейчас начинаем операцию, – заговорили врачи.
– Пойдемте, Дмитрий Иванович; нам дадут знать об исходе.
– Конечно… Мы пришлем к вам дежурного фельдшера. Операция начинается.
Все вышли. Густерин, совершенно оправившийся, вспомнил о своем намерении совершить прогулку по островам и заехать к Елисееву.
– Поедемте вместе, – предложил он следователю.
– С удовольствием, я чувствую себя очень усталым.
Только на Троицком мосту они вздохнули свободнее. Повеяло прохладой. Наступивший вечер обещал быть чудным. Солнце склонилось к западу. На Стрелку ехало множество экипажей. Густерин откинулся на подушку коляски и дышал полной грудью.
– Да, давно не приходилось мне переживать таких тяжелых дней, как с этим проклятым Макаркой!
– Действительно, экземпляр редкостный, но вы таки уходили его!
– А чего он мне стоит? Верите ли, три месяца не сплю, не ем спокойно!
– Верно, верно, сам вижу ведь! Поедемте прямо к Елисееву.
Коляска понеслась по Каменному острову и через пять минут остановилась у подъезда уютной дачи, утопающей в зелени.
Они прошли на верхний балкон, откуда открывался живописный вид на Среднюю Невку с яхтенной флотилией и садами противоположных дач. Везде – масса гуляющих и наслаждающихся прелестью теплого летнего вечера.
Подали водки, закуски. Густерин налил две рюмки и только что успел поднести ко рту, как в дверь тихонько постучались.
– Войдите.
На пороге появился чиновник Петров.
– Имею честь доложить вашему превосходительству…
– Бежал?!
– Никак нет-с. Помирает… Не перенес операции… Врачи оставили…
– Умирает! – воскликнули оба и вздохнули с облегчением. – Наконец-то!..
– Больничная администрация ждет распоряжений.
– Поедемте, – встал Густерин, – надо покончить!
– Идем, что же делать!..
Коляска понеслась обратно в город.
– Вы будете ждать конца? – спросил Густерин.
– Посмотрим… Если не долго…
– Странно… Обыкновенно, когда присутствуешь при акте смерти, чувствуешь что-то щемящее; жутко как-то видеть смерть рядом, а сегодня, напротив, ощущаешь чуть ли не приятное, точно тяжесть какая-то с плеч свалилась, избавились от давившего кошмара.
– Действительно… Приходилось видеть и преступников умиравших, но они умирали не так. Все-таки чувствовалось, что там – люди, а здесь не человек, совсем не человек.
– Именно. Отсутствие человечности во всем, даже в смерти.
Коляска остановилась.
– Где главный врач?
– У себя.
48Возвращение Коркиной
Саратовцы почти на руках вынесли оправданную Елену Никитишну. Из них никто и не сомневался, что Коркина будет оправдана, но они спешили выразить ей свои чувства и сколько-нибудь облегчить ее страдания.
– Зачем, зачем… – шептала она. – О, как я несчастна!
Никто из окружающих не мог понять истинного горя Елены Никитишны. Они считали, что все несчастье ее заключается в пережитом позоре, физических лишениях, скандалах и т. п. Между тем Коркина сама шла на все эти неприятности и находила в них единственное утешение; ссылка в каторжные работы была бы для нее настоящим утешением и доставила бы примирение с совестью, душевный покой.
Теперь ей объявили, что она «свободна!». Дело прекращено навсегда, и она может отправляться на все четыре стороны!
Бедная! Ее оставили терзаться между двумя загубленными ею мужьями. Один – в могиле, неотомщенный за свою погибель, несчастный, а другой – умалишенный, тоже умирающий. Если бы Елена Никитишна взглянула в зеркало, то она увидела бы, что и ей все эти события достались не дешево! Она превратилась из молодой, тридцатилетней, красивой женщины, в седую, сморщенную, исхудавшую старуху! От ее правильных черт лица, блестящих выразительных глаз, прекрасного сложения не осталось и следа! В потухших, ввалившихся глазах светится такое горе и уныние, что невольно хватает за душу постороннего! Нельзя поверить, что это превращение совершилось в каких-нибудь 12–14 месяцев.
И теперь вот, перевезенная из тюрьмы в лучшую гостиницу, она ломала в отчаянии руки. Ее уютный, красивый номер был завален цветами, букетами. На столе лежала пачка приветственных, сочувственных писем. От прокурорского надзора она получила документы и деньги принадлежащего ей состояния, простирающегося до 100 тысяч рублей, кроме собственного дома у заставы и запечатанных лавок. Таким образом, она могла бы считаться очень состоятельной женщиной и прожить остаток дней безбедно, в полное удовольствие, но… она ничего не видела и не замечала, кроме мучивших ее призраков Смулева и Коркина!
«Еду немедленно к мужу в Петербург, а там… там…» – думала она. Но сейчас же в ее мозгу вырастала фигура Смулева с перерезанным горлом, из которого сочилась кровь.
– А этот?
И руки опустились! Как она уедет к тому, когда этот остался неотомщенным?!
– Но тот еще жив, тот нуждается в помощи, в заботливом уходе, попечении, а этому теперь ничего не надо! Его отпели и похоронили по христианскому обряду, записали вечное поминовение в двух монастырских обителях. Что делать? Воскресить ведь нельзя!
И после долгой, упорной борьбы Елена Никитишна решила ехать в Петербург.
– Если бы я давно вернулась к Илье Ильичу, то он, быть может, не дошел бы до такого состояния! Но могла ли я вернуться? Смела ли я?! О! Есть ли на земле преступницы хуже меня?! И как могли они меня оправдать? Где же правосудие?! Неужели можно безнаказанно быть убийцей двух мужей?!
Слез давно не было у Елены Никитишны. Слезы облегчали ее прежде, но теперь она не может плакать. Сухие, воспаленные глаза смотрят в одну точку, и щемящая боль в висках стискивает голову, как щипцами. Она не помнит, не видит, не соображает ничего, кроме этих призраков, день и ночь не покидающих ее! О, как бы она была счастлива, если бы этот Макарка-душегуб явился сейчас перед ней, взял все ее капиталы, вещи, имущество и в награду перерезал бы ей горло, как Смулеву. Это сделалось сладкой мечтой Елены Никитишны. О самоубийстве она никогда не думала, считая это таким же преступлением, как и убийство; но если бы ее убили помимо ее воли, убили в наказание за ее грехи, она была бы воистину счастлива!
На второй день своего оправдания Коркина объявила окружающим, что она едет в Петербург к умирающему мужу. Все одобрили это решение, но напрасно уговаривали Елену Никитишну привести в порядок свои дела, разобраться в документах, ведь второй год все брошено на произвол судьбы: ни она, ни Илья Ильич не могли следить за своим состоянием.
– Зачем мне все это? Один муж в могиле, другой почти в гробу, детей нет, а мне… мне кандалы нужны, а не золото.
И бросив все, Коркина уехала. Местная полиция опечатала номер. Елена Никитишна не сообразила даже, что даром ее не повезут в Петербург, что даром ее везли сюда, как арестантку, этапом, а честных людей, какою ехала она теперь, не возят даром! На пароходе у нее вышла довольно неприятная история из-за билета. А от Нижнего Новгорода придется еще ехать по железной дороге. Там не станут и историй никаких делать, а просто высадят на первой станции. Тут она вспомнила про милую семью Галицкого. Он не откажет помочь ей еще раз. У нее ведь теперь, кроме его семьи, нет никого на земле близкого, родного. Умирающий муж сам требует помощи. А может ли она помочь?
Когда Коркина сказала шкиперу, что едет к А. С. Галицкому и там уплатит деньги, ее оставили в покое и даже предложили порцию супу. Она не отказалась, потому что вторые сутки ничего не ела и стала ощущать слабость. Пароход шел вверх, против течения тише, чем из Нижнего в Саратов. Елена Никитишна все время проводила на палубе. Чарующие виды приволжских красот действовали успокоительно на ее нервы. Она первый раз после своего оправдания задремала и не слышала, как ее бережно перенесли в дамскую каюту и уложили на диване. Сон был покойный, крепкий. Она проспала около суток, так что пассажиры стали беспокоиться, жива ли она. Но Коркина не только была жива, но значительно подкрепила этим сном свой организм. Она проснулась под самым Нижним Новгородом, бодрая и крепкая, как давно уже себя не чувствовала. Соседи по каюте предложили ей чаю, хлеба, масла. Она с аппетитом поела и как-то отраднее стала смотреть на свет божий. Волга плещет о борт парохода, колеса шумят и гремят, по сторонам расстилаются нивы, с начинающим колоситься хлебом. Трудно представить себе более живописную природу, залитую лучами восходящего жаркого солнца. Хорошо здесь летом.