Пароход причалил. Елена Никитишна пошла знакомой дорогой по откосу к «божьему домику», как звала она дом Галицкого.
Семья была вся дома. Елену Никитишну встретили как старую знакомую.
– Оправданы! – воскликнул Галицкий.
– К несчастью… – прошептала Елена Никитишна.
– Полноте! У вас есть священная обязанность быть у постели умирающего мужа. Нельзя предаваться так собственному горю.
– Собственному? Разве это мое личное?
– А чье же? Смулев давно не знает никакого горя и никакой нужды, а живого мужа, страдающего, нуждающегося в помощи, вы бросили на произвол судьбы! Я еще тогда говорил вам это.
– Не могу, не могу! Клянусь вам – сил не было.
– А ваши дела?
– Я бросила все и уехала без гроша.
– И не стыдно вам! Как ребенок! Что ж, няньку приставить к вам?
Коркина опустила голову. Ей действительно стало стыдно. Вместо мужества и стойкого искупления своих грехов она раскисла и разнылась.
– Послушайтесь меня, – продолжал Галицкий, – поезжайте прямо в Петербург, спешите к мужу, может быть, вы еще спасете его. Я дам вам пока пятьсот рублей. Напишите мне доверенность, я вытребую все ваши деньги и документы и перешлю вам в Петербург.
– О, я не знаю, как благодарить вас! Чем я заплачу вам за вашу доброту?!
– Думайте о более серьезном. Посмотрите, как вы себя измучили. Вы еще больше исхудали за это время. Так можно совсем извести себя. А ваш бедный муж! Разве он не имел права надеяться, что его жена будет подле него в такие тяжелые для него дни. А где вы были? Странствовали по тюрьмам и этапам, искали каторги, гонялись за призраками?! Потерянного не вернуть, но постарайтесь не терять больше ни минуты. Поезд идет через два часа. Вот вам деньги, пишите доверенность, и с Богом. Не забудьте только уведомить меня, в каком положении вы найдете мужа и где остановитесь? Его дела брошены так же, как и ваши, а он имеет ведь личного состояния. Посоветуйтесь там с адвокатом.
– Де-ла, адво-ка-ты, советы… Уми-раю-щий муж, – схватилась Коркина за голову, – нет, я не вынесу. Если бы вы знали, как трещит череп, как ломит голову, как стучат виски.
– Еще бы не ломить и не стучать, когда вы умышленно себя изводите, отказываетесь не только от лекарств, но даже от пищи. Что вы ели в дороге? Вы верно голодны?
Жена Галицкого подала завтрак, и Елена Никитишна охотно поела.
– У меня есть успокоительные капли, возьмите их в дорогу и принимайте при головных болях. Помните только одно: вы должны беречь силы, а не расстраивать их. Не забывайте, что на ваших руках больной муж!
– Ах, дорогой Алексей Григорьевич, если бы я была вольна в своих чувствах и поступках! Клянусь вам, я ничего не могла сделать! Я хорошо понимаю вас и немало выстрадала за бедного Илью… но холм с тремя березами задавил меня! Вы не можете понять этого состояния! Вы человек, у которого совесть свободна так же, как и рассудок, а у меня на совести страшное злодеяние! – Коркина зарыдала. Ей стало легче.
Галицкий смотрел на ее седую голову, на морщинистое лицо, по которому обильно текли слезы, и ему стало ее невыразимо жаль. У него самого выступили на глазах слезы.
– Еще не поздно, – вскочила Елена Никитишна, – я еду, еду скорее туда, к нему. Теперь я могу, я должна! Теперь холм не будет меня больше тревожить! За упокой его души молятся два монастыря и я буду молиться. Дорогой Алексей Григорьевич, не откажите, мне еще в одной просьбе! Помолитесь и вы за него! Ваша святая молитва будет услышана.
– Я поминаю всех в своих молитвах и вас, – тихо ответил Галицкий.
– Спасибо!
Коркина стиснула его руку и, прежде чем он опомнился, громко его поцеловала.
– Спасибо великое, а теперь я побегу.
– Я провожу вас… Возьмите белье на дорогу, провизию.
– Нет, нет, ничего не надо! Помните раба Божия Онуфрия, безвинно убиенного.
– А вы не забудьте раба Божия Илью, безвинно страдающего!
– О! Я не забуду его! Верьте! Теперь его очередь! Теперь я вся его! За Онуфрия я буду спокойна, если вы обещаетесь молиться!
– Обещаюсь, обещаюсь! Будьте спокойны.
Галицкий усадил Елену Никитишну в вагон.
– Не забудьте писать мне. Пишите чаще, как найдете время!
– Могу ли я забыть? Ведь кроме вас и его у меня теперь никого больше на земле нет.
Третий звонок. Поезд тронулся. Коркина высунулась из окна и кивала головой Галицкому, который стоял на дебаркадере, пока силуэт последнего вагона не скрылся с горизонта.
– Бедная!.. – прошептал он. – Что-то ждет ее в Петербурге?..
49Смерть Коркина
Прямо с вокзала Елена Никитишна поехала в больницу. Ни багажа, ни вещей у нее не было. Останавливаться ей было нечего, хотя она могла поехать в свой дом за заставу и просить полицию о снятии печатей.
– Зачем, – подумала она, – что мне там делать? Разве я отойду от постели больного?!
Ехать ей пришлось через весь город. Коркина покинула Петербург около года тому назад, но он казался ей совсем неузнаваемым, точно она не была в нем лет двадцать. Наконец вот и больница. Сумрачный страж у ворот объявил:
– Еще рано. Прием с двенадцати.
– Мне нужно видеть директора.
– Дилехтура?.. Направо, второй подъезд.
Елена Никитишна со страхом и трепетом переступила порог приемной.
– А вдруг я приехала поздно? Может быть, его похоронили?!
Директор не выходил, и Елена Никитишна с каждой минутой волновалась все больше. Она готова уже была бежать в палату больного, прорваться через все преграды и узнать роковую истину. Дверь отворилась. Вошел молодой еще, маленький, черненький господин.
– Что вам угодно?
– Я Коркина… Скажите, ради бога, что мой муж? Могу ли я взять его к себе домой?
– Вы Коркина? Извините: я видел жену Коркина, и вы слишком смело позволяете себе самозванствовать!
– Что вы говорите? Могу вас уверить, что я Елена Коркина, жена больного Ильи Ильича.
– Простите, но вы, кажется, желаете меня дурачить? Повторяю – я видел в прошлом году Коркину; она молодая еще женщина, красивой внешности.
Елена Никитишна опустила руки и печально понурилась.
– Увы! Значит, я так сильно изменилась!
Она машинально повернулась к большому простеночному зеркалу и… в ужасе отскочила. Она увидела в зеркале отражение седой, морщинистой, сгорбленной старухи.
– Как?! Так это я?! Я…
Несколько минут она не могла прийти в себя. Ей не приходилось видеть себя в зеркале с самого того рокового вечера, когда она в первый раз увидела Макарку – Куликова. Раньше она любила рассматривать свою фигуру в зеркале, устраивала челку, подвивала на затылке кудри, вглядывалась в свои задумчивые глаза, заботливо рассматривала начинавшие складываться морщинки около глаз. Она отлично знала свои черты лица и каждое пятнышко, но в этот год забыла о существовании зеркал. И вдруг такая ужасная, невероятная, безвозвратная перемена! Такое превращение!
«Не одна ли это из наших больных?» – подумал директор и надавил пуговку электрического звонка.
– Сударыня, – обратился он к ней, – еще раз прошу вас объяснить мне цель вашего посещения.
– Я понимаю, господин директор, что вы меня не узнаете! Я сама сейчас себя не узнала и никогда никому не поверила бы, что это я! Но, тем не менее, я все-таки Коркина и могу предложить вам сделать хоть сейчас запрос по телеграфу в Саратов. Я прямо оттуда. Меня судили за мужеубийство и оправдали.
– Но ваш муж еще жив, какое же убийство?
– Первого мужа, Смулева.
– Простите, но я не могу ничего для вас сделать. Вы укажите мне кого-нибудь, кто знал бы вас лично, или представьте документы.
– Все мои документы у господина Галицкого в Нижнем Новгороде, он же может меня и удостоверить.
– Галицкого я хорошо знаю и переписывался с ним о Коркине. Если хотите, я спрошу его.
– Пожалуйста, но пока позвольте мне хоть взглянуть на мужа.
Директор написал телеграмму и отдал стоявшему в дверях служителю.
– Пошлите немедленно.
– Господин директор, в каком положении мой муж?
– В очень плачевном. Мы со дня на день ждем его кончины.
– Ради бога, ведите меня скорее к нему!
– Он больше недели уже без сознания. Хорошо, пойдемте, но я, до получения ответа от Галицкого, не могу разрешить вам ни домой взять его, ни перевезти в другую больницу.
– Хорошо, дайте хоть взглянуть!
Они прошли коридорами на мужскую половину – в отделение слабых. Елена Никитишна с чувством страха и брезгливости смотрела на несчастных безумцев, десятками бродивших по залам и коридорам больницы; их длинные халаты, бессмысленные движения, лихорадочные глаза и жалкий, пришибленный вид производили самое удручающее впечатление. Но вот они дошли до крайней палаты, в которой помещалось восемь кроватей. Еще издали послышался оттуда стон.
– Вот Коркин, – произнес директор, показывая на лежавший на третьей постели высохший полутруп.
– Это мой Илья, толстый, живой, веселый? – вскричала Елена Никитишна.
Теперь она переменилась ролями с директором; последний не узнал ее и спорил, а она не узнала мужа и готова была драться.
– Вы ошибаетесь, господин директор, вы перепутали! Покажите мне моего мужа!
Эти пререкания походили со стороны на спор умалишенных, и нельзя было разобрать, кто же из них, в самом деле, здоровый и кто безумный.
– Нет, нет, ни одной черты лица Ильи! Не он, не он, – твердила Коркина. – Это ошибка, покажите мне его.
– Перестаньте, сударыня, вы по себе должны видеть, как болезнь меняет человека. Этот больной много выстрадал.
Елена Никитишна упала к ногам больного и зарыдала.
– Илья, Илья, что сделал с нами этот проклятый Макарка-душегуб! – вскрикнула Коркина.
При последнем слове больной вздрогнул и открыл глаза.
– Илья, мой ненаглядный, бедный Илья, – застонала Елена Никитишна, рыдая.
– Где Макарка? – прошептал больной, приподнимая голову.
– Смотрите, он очнулся, приходит в сознание, – произнес директор.