Кэрол Энн Бун не приехала.
Луиз Банди тоже всегда так носилась со своим «драгоценным милым мальчиком» и верила каждому его слову. Ужас, охвативший ее от признаний Теда следователям, неописуем. СМИ отыскали ее и преследовали до тех пор, пока она не хлопнула дверью перед ними. Однако она согласилась побеседовать с сотрудником «Такома Ньюз Трибьюн», газеты ее родного города.
– Эта самая чудовищная новость в нашей жизни, – сказала она,узнав о том, что Тед признался в восьми – а возможно, и в одиннадцати – убийствах Бобу Кеппелу. – Если это действительно было признание, оно для нас совершенно неожиданно, поскольку мы твердо верили – и я полагаю, до сих пор верим и будем верить, пока не услышим того, что он действительно сказал, – что он невиновен в перечисленных преступлениях… мне страшно подумать о тех муках, которые пережили родители девушек. У нас есть собственные дочери, которые нам бесконечно дороги. Это так ужасно. Я просто не могу понять…
Тед позвонил матери вечером 23 января. Он несколько раз повторил ей, что ничего дурного не совершал.
– Он постоянно твердил, как он сожалеет по поводу всего происшедшего и что «в нем есть нечто, о чем люди не знают».
Но он поспешил заверить мать, что «тот Тед Банди, которого она знала, также существует».
В доме, заполненном друзьями, Луиз пришлось прижимать телефонную трубку к уху, чтобы в последний раз услышать голос сына.
– Ты всегда останешься моим драгоценным сыном, – говорила она тихо. – Мы хотим, чтобы ты знал, как мы любим тебя и будем любить всегда.
В тюрьме Рейфорд долгая ночь прошла слишком быстро. Последние четыре часа своей жизни Тед провел в молитве с Фредом Лоуренсом, священником из Гейнесвилля и с Таннерами. По некоторым сообщениям, Теду вкололи сильнейшую дозу транквилизаторов, что позволило ему более или менее достойно пройти стадию финальных приготовлений. Последней трапезы у него не было – аппетит у Теда пропал. Ему обрили запястья, правую ногу и голову, чтобы облегчить работу электродам, через которые будет проходить ток в две тысячи вольт тремя ударами до наступления смерти. Ему выдали чистые синие штаны и тонкую голубую рубашку.
В ту ночь в Сан-Франциско мы не ложились спать. Пока операторы настраивали свет и камеры, я в течение нескольких часов говорила о Теде, о том, каким он был, каким казался и каким на самом деле не был.
Телефон звонил еще семьдесят пять раз. О Теде пытались спросить даже оператор местного отеля и жена полицейского из района Залива.
Когда в Старке, штат Флорида, будет семь часов утра, в Сан-Франциско будет всего четыре часа утра.
Еще даже не восход солнца.
Около полтретьего утра я растянулась на кровати прямо поверх покрывала и смогла на полчаса уснуть. В три часа один из операторов разбудил меня. Они были готовы начинать съемку.
Мы с Томом Джарриелом сидели на обитых шелком стульях перед телекамерами. На экране появилось изображение тюрьмы штата Флорида, после чего мы увидели толпы людей, которые распевали песни, пили пиво и праздновали приближающуюся казнь. Триста человек в масках и костюмах держали в руках плакаты, на которых было написано «Сожгите Банди!» и «Сегодня мы его поджарим!». Человек в маске Рейгана постоянно появлялся перед камерами. В одной руке он держал чучело кролика, своего «Кролика Банди», как он объяснил.
Они все напоминали безумных. В них было ненамного больше человечности, чем в Теде.
Родители привели своих детей, чтобы те стали свидетелями счастливого события. Атмосфера праздника, которая там царила, пугала меня.
Камеры программы «20/20» были направлены на нас. Том Джарриел задавал мне вопросы, а я смотрела на экран. Мне хотелось оказаться дома среди близких мне людей. Здание зеленого цвета, в котором располагалась комната с электрическим стулом, было едва различимо в первых лучах восходящего флоридского солнца.
В семь часов мы все устремили взгляды на экран. Теперь не могло уже быть никакой отсрочки. Давно ожидаемое должно было свершиться. У меня начался приступ сильнейшей тошноты. Примерно то же самое я ощутила во время своего пребывания в Майами, когда окончательно поняла, что Тед Банди виновен.
Камеры, казалось, были устремлены куда-то чуть повыше моего носа, и я услышала тихий голос Тома с южным акцентом, задающий мне вопрос. Я отрицательно покачала головой. Я не могла говорить.
Мы увидели, как огни вокруг тюрьмы вдруг почти погасли, и казалось, это длилось очень долго, затем они вспыхнули вновь с прежней яркостью. В толпе, ожидавшей вокруг тюрьмы, послышалось глухое бормотание, за которым последовали ликующие восклицания.
Ровно в семь часов утра дверь в «комнате смерти» распахнулась. В нее вошел суперинтендант тюрьмы Том Бартон. В сопровождении двух охранников за ним последовал Тед. На запястьях у него были наручники. Его быстро усадили на электрический стул и пристегнули ремнями.
По словам очевидцев, глаза Теда ничего не выражали. Возможно, результат долгой бессонницы или больших доз успокоительных. Или, может быть, потому, что он больше ни на что не надеялся и ничего больше не ожидал. Он посмотрел сквозь плексигласовую перегородку на двенадцать свидетелей, сидевших в черно-белых креслах. Узнал ли он их? Вряд ли. Некоторые ему были вообще неизвестны, других он не видел много лет. Среди них был детектив из Таллахасси Дон Пэтчен, были также Боб Декле и Джерри Блэр. Был там и Кен Робинсон, обнаруживший останки Кимберли Лич.
Ничего не выражающий взгляд Теда остановился на Джиме Коулмене и достопочтенном Лоуренсе, и он кивнул.
– Джим… Фред, – сказал он. – Я бы хотел, чтобы вы передали моей семье и друзьям, что я их очень люблю.
Бартону нужно было сделать еще один звонок. Он позвонил губернатору Мартинесу с телефона, находившегося там же, внутри «комнаты смерти». С непроницаемым выражением лица Бартон кивнул палачу в черном колпаке.
Никому не известно, кто исполнял обязанности палача, но один из свидетелей обратил внимание на густые загнутые ресницы. «Я думаю, это была женщина», – сказал он.
Я смотрела на телеэкран в Сан-Франциско. Освещение вокруг тюрьмы вновь почти погасло. Еще раз.
Затем какая-то плохо различимая фигура появилась в зеленом здании и широкими движениями помахала белым платком.
Это был сигнал, означавший, что Тед мертв.
Было 7:16 утра.
Откуда-то из-за тюрьмы медленно выехал белый катафалк. Толпы разразились приветственными возгласами и радостным свистом, глядя, как он набирает скорость. Власти боялись, что толпа может остановить и перевернуть его. Билл Фрейкс из «Майами Геральд» заснял это, – тот самый фотограф, которому удалось сделать единственный снимок Теда Банди, утратившего контроль над собой. Та фотография была сделана на процессе по делу Лич девятью годами ранее. Тогда Тед решил покинуть зал суда, но ему преградили дорогу, и внезапно его охватила неописуемая ярость. Это был Тед, потерявший контроль, тот Тед, которого видели его жертвы. Я всегда использую слайд с тем снимком в завершении своих семинаров, и у слушателей всякий раз перехватывает дыхание.
Но Тед Банди, прошедший к электрическому стулу сам, без всякого принуждения, полностью контролировал себя. Он умер так, как должен был умереть: не позволив присутствующим увидеть его страх.
Я полетела обратно в Сиэтл со съемочной группой «20/20» и в течение следующих двенадцати часов без перерыва на сон давала радио- и телеинтервью. Повсюду, куда бы я ни приходила, я видела видеозапись разговора Теда с доктором Джеймсом Добсоном. На этой видеозаписи Тед с желтовато-бледным утомленным морщинистым лицом с серьезным видом сообщал Добсону, что все его преступления вызваны порнографией и алкоголем.
Эта видеозапись преследовала две цели. Доктор Добсон полагал, что грязные картинки и выпивка подталкивали серийных убийц к совершению преступлений, и он добился того, что «главный» серийный убийца публично подтвердил его теорию. А Теду хотелось оставить некое наследство, которое бы состояло из его собственной мудрости и вины всего остального человечества. Он виновен – да, он этого не отрицает, но мы гораздо виновнее, потому что мы разрешаем продавать порнографию. Мы проходим мимо киосков и не требуем, чтобы подобная грязная литература немедленно конфисковалась и запрещалась. Каким бы усталым ни был Тед, говорил он превосходно, убедительно и самокритично. Он опускал голову и устремлял резкий взгляд в камеру, отвечая на вопрос Добсона о том, что случилось с ним.
– Это весьма актуальный вопрос… вопрос, над которым люди гораздо умнее меня будут размышлять еще много-много лет…
Тед демонстрировал располагающее смирение, говоря, что он не эксперт. И это говорил тот самый человек, который заявлял мне, Кеппелу, Арту Норману, Биллу Хагмайеру и многим другим, кто был готов слушать, что он и только он может давать экспертную оценку по проблеме серийных убийств и психопатологии. В данном же случае в беседе с Добсоном он просто осторожно и скромно высказывал свое мнение:
– Вот что я хочу донести до всех слушающих меня – то, что будучи маленьким мальчиком, лет двенадцати-тринадцати, я столкнулся не дома, а в местной бакалейной лавке и в местной аптеке с «мягкой» порнографией, с тем, что люди обычно так называют. Я полагаю, я рассказал вам прошлым вечером, доктор Добсон, короткую историю о том, как мы, подростки, рыскали по задним улицам и переулкам нашего района, где люди частенько выбрасывали всякий мусор… И время от времени мы натыкались на порнографические книжки «жесткого» характера… с более очевидным содержанием. Среди них были и журналы с детективными историями.
В беседе, которую направлял Добсон, Тед признавался в своей предполагаемой зависимости от порнографии, в том, что его личность была деформирована печатными материалами, в которых содержались сцены насилия, в том числе сексуального.
Слова Теда звучали весьма убедительно: изможденный, кающийся и готовый вот-вот умереть человек – тем не менее стремящийся предупредить мир о грозящей ему опасности.