Я не знала, что ответить. Но что бы там ни случилось, у этого должны быть основания – и не только из-за того, что я сообщила следователям его имя.
– Завтра у меня опознание, – сообщил он. – Все будет в порядке.А если нет – ты прочтешь обо мне в газетах.
Я не могла сообразить, какое отношение опознание в Юте может иметь к вашингтонским делам. Ни о Кэрол Даронч, ни о каком-либо другом похищении Тед не упомянул. Если бы он проходил подозреваемым в штате Вашингтон, то его повели бы на опознание в Сиэтл. Были свидетели с озера Саммамиш. Однако что-то заставило меня воздержаться от дальнейших расспросов.
– Эй, спасибо. Я буду на связи, – сказал он, и мы попрощались.
2 октября я ходила на школьный футбольный матч. Мой сын Энди играл с правой стороны поля. В первом же периоде он сломал большой палец, но его команда выиграла. Настроение у нас было хорошее, и на обратном пути мы поехали в Макдоналдс.
Вернувшись в машину, я включила радио. Музыку прервало новостное сообщение: «Сегодня в Солт-Лейк-Сити арестован бывший житель Такомы Теодор Роберт Банди, которому предъявили обвинение в похищении и нападении при отягчающих обстоятельствах».
Видимо, я ахнула, потому что мой сын спросил:
– Мам, с тобой все в порядке?
– Это Тед, – запинаясь, произнесла я.
– Он ведь твой друг из центра психологической поддержки?
– Да. Он сказал, что, возможно, я прочту о нем в газетах.
В этот раз не могло быть и речи об освобождении на поруки. Теда заперли в тюрьме округа и назначили залог в размере ста тысяч долларов.
В тот вечер мне позвонил детектив Дик Рид.
– Ты была права! – сказал он.
Но я не хотела быть правой. Отнюдь не хотела оказаться правой.
В ту ночь я почти не спала. Называя имя Теда Риду, я не думала, что он может быть человеком, способным на насилие. Так далеко я мыслям заходить не позволяла. Я продолжала помнить Теда, склонившимся над телефоном центра психологической поддержки, продолжала помнить его теплый сочувственный голос. А потом пыталась представить его за решеткой – и не могла.
На следующее утро мне позвонили из «Ассошиэйтед Пресс».
– У нас есть сообщение для Энн Рул, переданное по нашему телеграфному проводу из Солт-Лейк-Сити.
– Это я.
– Тед Банди передает, что с ним все в порядке и все это скоро закончится.
Я поблагодарила и повесила трубку. Практически тотчас телефон зазвонил снова. Репортер «Сиэтл Таймс» спросил меня о знакомстве с Тедом Банди. Я была его тайной подругой? Что я могу о нем могу рассказать? Я объяснила, что я такой же автор, как и звонивший репортер.
– Я написала несколько статей для журнала «Сандей Таймс». Вы меня не знаете?
– Ах да – Рул. А почему он прислал вам сообщение через «Ассошиэйтед Пресс»?
– Он мой друг. Хотел предупредить, что с ним все в порядке.
Я не хотела упоминаний своего имени. Из-за произошедшего я все еще была в растерянности.
– Просто напишите, что человек, которого я знаю, не может быть ответственен за все то, в чем его обвиняют.
Тотчас последовал следующий звонок. Звонили из «Сиэтл ПостИнтеллидженсер» и тоже спрашивали о сообщении «Ассошиэйтед Пресс». Я повторила сказанное репортеру из «Таймс».
Казалось, будто кто-то скоропостижно скончался. Мне звонили знакомые Теда по центру психологической поддержки. Боб Вон, Брюс Камминс, Джон Эшелман. Никто из них не верил, что Тед действительно причастен к тому, в чем его обвиняли. Мы вспоминали разные забавные эпизоды с его участием, стараясь убедить себя, что все эти громкие заголовки не имеют ничего общего с реальностью.
Тогда я еще не знала, что 2 октября на опознании Кэрол Даронч две женщины, видевшие незнакомого мужчину в зрительном зале 8 ноября, – Джин Грэм и подруга Дебби Кент Джолинн Бек, – указали на Теда среди шести прочих мужчин. Каждый из них был немного старше и немного крупнее Теда. Возникал вопрос: честное ли это опознание?
4 октября я написала Теду. Рассказала о поддержке в Сиэтле, о звонках друзей, о благоприятных статьях в сиэтлских газетах и пообещала, что продолжу писать. Письмо я закончила так: «В этой жизни нет ничего, что было бы совершенной трагедией – и надо об этом помнить».
Оглядываясь назад, я поражаюсь своей наивности. Что-то в этой жизни – полная трагедия. И история Теда Банди вполне может быть одной из них.
Я опять становилась частью жизни Теда Банди. Что нас связывало, я до сих пор не знаю. Нечто большее моего желания стать писателем. Нечто большее его склонности манипулировать женщинами, способными ему помочь. Где-то посередине лежит огромная серая зона, которую мне так и не удалось четко определить.
В первую неделю заточения Теда мне позвонил его адвокат Джон О’Коннел с расспросами о вашингтонском расследовании. Но я ничем не могла ему помочь, не предав доверие сиэтлских детективов. Все, что я могла, – это продолжать писать Теду. Какими бы ни были его преступления, казалось, что ему необходима поддержка.
Я начала терзаться.
Тед принялся писать мне длинные, нацарапанные на желтых страницах тюремных блокнотов письма. Первые несколько посланий были наполнены переживаниями из-за смены обстановки – письма молодого человека, никогда не сидевшего. Он не верил, что это случилось с ним. Был поражен и возмущен своим положением, однако правила выживания усваивал быстро. Большая часть его писаний была выспренной и чересчур драматичной, но Тед Банди был в ситуации, казавшейся для него невозможной, и склонность к надрыву ему, безусловно, была простительна.
«Моим миром стала клетка, – писал он 8 октября 1975 года. – Интересно, сколько людей до меня писало те же слова? Сколько из них безуспешно пытались описать происходящие в неволе жестокие метаморфозы? И сколь многие пришли к выводу, что для передачи своих чувств нет лучших слов, кроме крика: «Боже мой! Я хочу на свободу!»
Соседом Теда по камере был пятидесятилетний ветеран, которого он считал «родившимся под несчастливой звездой алкоголиком». Тот быстро принялся обучать новичка тюремным премудростям. Тед научился прятать сигареты, а когда те кончались, крутить самокрутки. Научился расщеплять спички, потому что их хватало ненадолго. Начал беречь тюремную одежду, сохранять пластиковые стаканчики, экономить туалетную бумагу, понимая, что во всех мелочах, делавших жизнь в тюрьме чуть терпимее, он зависел от прихоти благожелателей. Он научился говорить «пожалуйста» и «сэр», когда ему требовалось позвонить или попросить дополнительное одеяло или кусок мыла.
Он писал, что рос личностно и открывал в себе новое и неизведанное. Учился, молча наблюдая за другими заключенными. Он превозносил верность друзей и мучился от того, что окружающая его шумиха вредит его близким. Тем не менее он никогда не терял надежду на счастливый исход.
«Самое тяжелое – это ночные часы. Единственным облегчением мне служит мысль о том, что после бури всегда светит солнце. Я освобожусь. И когда-нибудь, Энн, мы будем считать это письмо пришедшим из ночных кошмаров».
Оно и вправду пришло из ночных кошмаров. Цветистые, зачастую банальные фразы не отменяли того факта, что для Теда заточение было своеобразным личным адом.
Я продолжила ему писать и посылать небольшие суммы на сигареты и буфет. До сих пор не знала, во что верить, и поэтому все мои письма были намеренно двусмысленными. В них я передавала сведения о том, что появлялось в местной прессе, рассказывала детали того, над чем работала, и излагала содержание звонков от общих друзей. Я пыталась выбросить время от времени приходившие и сносившие мне голову образы и вспомнить старые времена. Только так можно было отвечать Теду.
Второе письмо из тюрьмы округа Солт-Лейк пришло 23 октября, и большая его часть была в стихах – бесчисленные строфы о тюремной жизни, на обеих сторонах шестнадцати желтых листков. Пока что он оставался наблюдателем, а не участником.
Стихотворение он назвал «Ночи дней», а начиналось оно так:
Это невозможно.
Человек должен быть свободным, И человек этот – я.
Ритм часто сбивался, но все строфы были зарифмованы. Он снова сетовал на отсутствие неприкосновенности личности и на тюремную кухню, опостылевшие телешоу и мыльные оперы из телевизора в комнате отдыха – программы, которые он называл «визуальным раком мозга».
Он часто писал о своей вере в Бога. Мы никогда не обсуждали религию, но теперь, по-видимому, он много читал Библию.
От медленного чтения Приходят сновидения.
Библия умиротворяет, Глаголет о свободе И ведет нас к Богу. Все здесь очень странно, Но дар Его мне ясен:
Я чувствую, Он рядом.
Милость и искупление Для всех без исключения — Он утешает, любя.
Твори что хочешь, страж, Мне ты не навредишь никак, Когда Спаситель зовет меня.
Фактически эта бесконечная поэма говорила о другом спасении. О сне. Во сне исчезал кошмар жизни за решеткой, и не было слышно криков других заключенных, поэтому Тед старался вздремнуть при любой удобной возможности. Он дрейфовал посреди «запертого человеческого моря».
От Библии он легко переходил к тюремному меню, приправляя это своим фирменным юмором:
Становится мне все грустней,
Еду нашу точно в зоопарке отняли у зверей.
Сегодня – свиные отбивные. Евреи в панике.
Свою я уже отдал,
Хвост у нее торчал.
На десерт же
Повариха, старая кокетка, Мягким нас удивила Персиковым желе.
Все время, проведенное в тюрьме, он был недоволен тем, что заключенным дают фруктовое желе, будто они какие-то дети-переростки.
Некоторые впрямь считают,
Что обманывать рождены,
И набивать карманы
Ворованными деньгами,
Что они не обязаны
Идти прямыми путями,
Кроме случаев, когда в суде
Они порой начинают
Умолять о милосердии,
О снисхождении и прощении.
Его личное хождение по мукам появляется в конце стихотворения – там описан страх перед «клеткой».