Читая его стихи, Мег плакала и указывала мне на самые нежные строчки.
– Я не могу понять, как он может простить меня после того, что яему сделала. Как он может писать мне такие стихи.
Она вернула стихотворения в бумажный конверт и оглянулась. Никто не заметил ее слез. Над барной стойкой стоял телевизор, и все следили за ходом поединка боксеров-тяжеловесов за звание чемпиона мира.
– Знаешь, – тихо начала она, – мне нелегко заводить друзей. Уменя были только приятель и подруга. А теперь я фактически потеряла их обоих. С Линн я больше не вижусь. Я не могу простить ее за то, что она заставила меня усомниться в Теде, и я не знаю, когда снова его увижу.
– Что это было, Мег? – спросила я. – Что заставило тебя пойти вполицию? Было ли что-нибудь, кроме подозрений Линн?
Она покачала головой.
– Не могу сказать. Ты ведь пишешь книгу. Надеюсь, ты понимаешь,что я просто не могу об этом говорить.
Я на нее не давила. Я встретилась с ней не для того, чтобы выжать из нее информацию. Тед попросил меня за ней приглядеть. Давить на нее было все равно что дразнить загнанного зверя.
А Мег и сама хотела что-нибудь разузнать у меня. Она ревновала Теда, хотя он сидел в тюрьме штата Юты. Она хотела знать о Шэрон. Я не стала уклоняться, сказав, что мне мало о ней известно. Тем не менее я не рассказала, что по приезде в Солт-Лейк-Сити разговаривала с Шэрон по телефону, и ее голос сделался ледяным, едва я упомянула Мег. Тогда я впервые начала осознавать, что Шэрон явно так же не уверена в Теде и так же ревнива, как Мег.
Мег показалась мне ужасно незащищенной, я не понимала, почему Тед не мог ее отпустить. Ей был тридцать один год, и она хотела – жаждала – выйти замуж и родить еще детей, пока разница в возрасте со старшей дочерью Лиэн не слишком велика и пока вообще не слишком поздно. Тед не мог не понимать, что выйдет на свободу нескоро, но продолжал привязывать ее к себе стихами, письмами и звонками. Так или иначе, любила она его сильнее, чем когда бы то ни было прежде, и пыталась справиться с ужасным чувством вины.
Все это было странно. Я думала о том, как Мег собирается жить в полной зависимости от Теда, а семнадцатого мая он мне написал, что ужасно боится ее потерять! Он с тревогой ждал последние две недели до назначенного на июнь дня оглашения приговора, чем, видимо, и подогревалось его смятение.
Он чувствовал, что Мег снова от него отдаляется. Хотел, чтобы я сходила к ней и просила за него. Никаких оснований сомневаться в верности Мег у него не было, но «шестым чувством» он чувствовал охлаждение.
«Ты единственная, кому я доверяю, – писал он. – Ты чувствительная и в состоянии просить за меня перед Мег. Думаю, тебе ей легче будет открыться, чем мне».
Письмо заканчивалось его мнением об обследовавших его три месяца психиатрах и психологах.
«После проведения многочисленных тестов и обширных обследований они нашли меня нормальным и были глубоко озадачены. Мы оба знаем, что никто из нас не «нормален» в полной мере. Возможно, они не находят диагнозов в обоснование вердикта суда или других обвинений. Никаких припадков, никаких психозов, никаких диссоциативных реакций, никаких необычных привычек, убеждений, эмоций или страхов. Владеющий собой, умный, но никак не сумасшедший. Теперь рабочая теория такова, что я полностью все забыл, теория, опровергаемая их собственными результатами. «Очень интересно», – бормочут они. Возможно, одного или двух из них я убедил, что невиновен».
Я позвонила Мег по просьбе Теда и увидела, что ее преданность ему нисколько не изменилась. Ей удалось сказать ему об этом в двухминутном телефонном разговоре, и она убедила меня заверить его, что она ни с кем не встречается. Он не хотел ее отпускать, а она, судя по всему, не хотела уходить. Пятого июня Мег пришла ко мне в гости. Она только что проводила приезжавших на неделю родителей и была напряжена, поскольку они не посочувствовали тому, что она сохраняла верность Теду. Также ее беспокоила Шэрон – об отношениях Шэрон с Тедом она знала больше, чем он думал. Я была в эпицентре ситуации, заставлявшей меня чувствовать себя неловко. Я не хотела прикрывать Теда, если он обманывал Мег, но также я не хотела рассказывать ей о визитах Шэрон два раза в неделю в тюрьму штата Юта. Я подозревала, что Тед ловко мной манипулирует, чтобы удержать при себе Мег.
Шестого июня я написала ему о Мег: «Мне кажется, она знает о твоих отношениях с Шэрон; сама я ничего о них не знаю и знать не хочу. Когда придет время разобраться в этой конфликтной ситуации, тебе нужно будет собрать всю волю в кулак».
Будущее Теда все еще оставалось неопределенным. Вынесение приговора по обвинению в похищении Даронч, назначенное на первое июня, отложили еще на тридцать дней. Возможно – но маловероятно – он мог получить условный срок. А мог остаться в тюрьме пожизненно. Психологи все еще пытались раскусить его личность. В один воскресный вечер мне позвонил Аль Карлайл, психолог, отвечающий за доклад о Теде. Он начал без расшаркиваний.
– Вы знакомы с Тедом Банди? – резко спросил он.
– А кто спрашивает? – спросила я. Знакомство с Тедом Бандистановилось чем-то незавидным.
Он неуверенно, будто стесняясь, представился. Я рассказала ему только то, что знала – не было смысла вкладывать собственные мечты и страхи в рациональное психологическое исследование. Я объяснила, что во всех контактах с Тедом я видела его нормальным, чутким, дружелюбным и нежным. И это было правдой.
– Вы знаете, я говорил о нем со многими людьми и был удивлендиаметрально противоположными мнениями.
Мне захотелось спросить его, кто эти люди, но это было бы неуместно. Я решила промолчать.
– Мне самому он нравится. – продолжил Карлайл. – Я провел сним около двенадцати часов, и он на самом деле пришелся мне по душе.
Карлайл попросил у меня копии двух писем Теда, получивших такую незаслуженную славу, и я сказала, что пришлю их, но только с его разрешения. Тед разрешил, и я отправила их тюремному психологу.
Девятого июня от Теда пришло очередное письмо. Приговор был не за горами, и он собирался бороться. «Перспективы многообещающие!»
Он считал психологическое обследование «злонамеренным, извращенным и дьявольским». Вспоминая о собственной психологической подготовке, он готовился ответить на вопросы, которые врачи зададут ему и его друзьям и подругам, – вопросы, предполагающие, что он может быть чудаком, гомосексуалом или склонным к извращениям во время полового акта. Он разозлился, узнав, что друзья отозвались о нем негативно. Однако ни подробностей, ни их имен ему не сообщили.
«Я в ужасе! И это Америка? На меня накинулись анонимы? Я назвал имена нескольких близких друзей – людей, хорошо меня знающих. Но все они отказались говорить обо мне. Так кто же эти недоброжелатели? Нет ответа…»
Но все же некоторые ответы он получил. Группа исследователей довела до его сведения, что неназванные респонденты отметили у Теда переменчивость поведения.
«Временами он бывает приятным и веселым. А потом – становится как будто другим человеком, перестает реагировать на просьбы», – говорили они. «Они упорно пытаются выставить меня двуличным, – писал он в ярости. Хочу разорвать их на части». Он действительно с нетерпением ожидал слушаний о своих умственных способностях и был уверен, что сможет разрушить все, что выстроила диагностическая группа за последние три месяца.
Тед начал юридическую баталию за свободу, и в последующие годы его участие в ней будет лишь возрастать. Он был полон сил и уверен в том, что его интеллект и образованность преодолеют все, что якобы выявила психиатрическая экспертиза. Судя по его риторике, он на самом деле верил, что окажется на свободе.
Тед сделал заявления судье Хэнсону. В этом заявлении он проявил себя дерзким, остроумным, настолько непричастным к инкриминируемым фактам, что вся эта ситуация казалась просто абсурдной. В будущем подобная манера поведения еще не раз попортит нервы другим судьям и присяжным, но подобное отношение казалось необходимым для его выживания. Меня всегда не оставляло чувство, что Тед в буквальном смысле слова скорее умрет, чем унизится, – в любом случае предпочтет жизнь в тюрьме или электрический стул унижению.
В октябре 1975 году Тед с презрением отозвался об августовском аресте. Он признался в определенной «странности» поведения, когда столкнулся с сержантом Бобом Хейвордом, но не видел никакой связи между своим поведением, вещами, обнаруженными в машине, и похищением Кэрол Даронч. Отсутствие алиби в ночь ареста он прокомментировал так:
– Если я не могу точно вспомнить, что за похищение произошло за восемнадцать с половиной месяцев до моего ареста, значит, моя память со временем не улучшается. Тем не менее могу с уверенностью сказать, чего я не делал. У меня не было операции на сердце, я не брал уроков балета, не был в Мексике и не похищал незнакомку под дулом пистолета. Есть вещи, которые люди никогда не забывают и которые не совершают ни при каких обстоятельствах.
Тридцатого июня, несмотря на слезное заявление подсудимого о том, что его пребывание в тюрьме лишено смысла, Теду был вынесен приговор.
– Когда-нибудь, кто знает, пять или десять лет спустя, когда я выйду на свободу, я предлагаю вам спросить себя, чего вы добились и стоило ли жертвовать моей жизнью? Да, я буду кандидатом на реабилитацию. Но не за то, что я совершил, а и-за того, что сделала из меня система.
Он отделался сравнительно мягким приговором. От года до пятнадцати лет. Поскольку по другим, более серьезным делам, обвинений не предъявляли, его приговорили согласно положениям о преступлениях при смягчающих вину обстоятельствах. Если ничего не изменится, он мог надеяться на условно-досрочное освобождение через восемнадцать месяцев.
Но, разумеется, жизнь не стояла на месте. В Аспене, штат Колорадо, ускорилось расследование убийства Кэрин Кэмпбелл. У следователя Майка Фишера на руках были выписки расходов по кредитной карте и показания Боба Нила, криминалиста из лаборатории ФБР. После чистки салона «Фольксвагена» обнаружили не принадлежавшие Теду Банди волосы. Анализ показал, что это волосы трех человек, и они сходны со структурой волос Кэрин Кэмпбелл, Мелиссы Смит и Кэрол Даронч.