Письмо – каждая его строчка – говорило только об одном. Тед собирался покончить с собой. «То, что я испытываю сейчас, – это новая грань одиночества, смешанная со спокойствием и покорностью. В отличие от упаднических настроений, которые я переживал в прошлом, на этот раз я знаю, что не проснусь утром свежим и бодрым. Утром я должен сделать только одно – если хватит мужества…»
Когда я пробежала глазами письмо, у меня волосы встали дыбом. Возможно, уже слишком поздно. Письмо написано три дня назад. Последний абзац был обращением к миру, считавшему его повинным в целом ряде ужасных преступлений против женщин: «И последнее, но самое важное: хочу, чтобы ты знала, чтобы весь мир знал – я невиновен. Я никогда в жизни не причинил боль другому человеку. Бога ради, прошу, поверь мне».
Он утверждал, что письмо не требует ответа, но в центре нас обоих учили, что любое обращение человека в состоянии эмоциональной неустойчивости надо считать криком о помощи. Тед написал мне, и мне оставалось предположить, что он хотел, чтобы я помешала ему уничтожить себя. Я позвонила Брюсу Камминсу, нашему наставнику в центре и прочла ему письмо. Он согласился, что мне необходимо действовать.
Я позвонила в офис Джона О’Коннелла в Солт-Лейк-Сити. Уведомлять следовало либо его, либо начальника тюрьмы Сэма Смита, а лучшие друзья Теда были в конторе его адвоката. Трубку снял Брюс Любек, и я сказала ему, что опасаюсь, как бы Тед не покончил с собой. Он пообещал поехать в Пойнт-оф-Маунтин и увидеться с ним.
Не знаю, съездил он или нет. Я написала письмо в стиле «не вешай нос» и отправила его экспресс-доставкой, и несколько дней, затаив дыхание, ждала недобрых известий.
Их не последовало.
Вместо этого 26 сентября Тед написал очередное письмо с частичным объяснением. Он косвенно намекал на повешение, но заверил меня, что «к твоему облегчению, повесилась только моя душа». Повлияло на него не мое письмо, а игра в гандбол. Она, по его словам, стала действенным катарсисом.
«Это любопытный способ изгнания черных мыслей. Или, возможно, это способ тела утвердиться над деструктивными импульсами ума, временным помрачением бескомпромиссного, беспрекословного, вечного желания тела выжить. Тело может только казаться хозяином мозга, но интеллект, хрупкий и эгоистичный, не ровня императиву самой жизни. Гнить в тюрьме неосязаемо лучше, чем осязаемо не существовать».
Тед извинялся, что напугал меня. Интересно, понимал ли он, насколько сильно он расстроил меня этими суицидальными настроениями, помнил ли, как сильно я чувствовала вину в смерти брата?
Тед решил жить, и с этим решением в его последующих письмах полились гнев и бравада. Снова и снова он бичевал полицию. «Детективы – интересная порода, но быстро везде суют свой нос, и когда это происходит, они сначала действуют, а потом говорят… Я никогда не недооцениваю изобретательность и опасность таких людей. Как дикие животные, загнанные в угол, они могут стать очень агрессивны».
Тед имел основания бояться «опасности» полицейских детективов. 22 октября, почти ровно год спустя после обвинения по делу о похищении Даронч в Юте, ему собирались официально предъявить обвинение в убийстве Кэрин Кэмпбелл в графстве Питкин, штат Колорадо. Я подозреваю, что он, как мне и говорил, хотел противостоять своим обвинителям. Его сила перед лицом нападения была при нем, как и всегда. Он умел принимать открытые вызовы и всегда представал в лучшем виде, пренебрежительно отвергая выдвинутые против него обвинения.
Однако вполне возможно, что Тед не планировал находиться поблизости, когда эти обвинения наконец предъявят. 19 октября Тед не вернулся со двора в камеру. Начальник тюрьмы Сэм Смит объявил, что Тед был найден прячущимся в кустах с «заготовками для побега»: картой соцстрахования, наброском водительского удостоверения, дорожными картами и расписанием авиаперелетов.
Тед написал, что его «идеальное» поведение позволило ему свободно передвигаться по территории тюрьмы. Он работал в типографии, и теперь пошли слухи, что он мог этим воспользоваться, напечатав фальшивые документы. Его немедленно перевели в изолятор. Оглядываясь назад и учитывая проявившуюся в предстоящие месяцы склонность Теда к побегу, вполне вероятно, что из Пойнт-оф-Маунтин он планировал побег, который удалось предотвратить.
26 октября я получила письмо от Шэрон Ауэр, в короткой приписке сообщившей, что написала его по просьбе Теда. Шэрон для него все еще много значила, хотя в письмах он превозносил только Мег. Шэрон была в ужасе от того, что Теда держали в строго охраняемой камере, хотя все впечатления от этой «дыры» она почерпнула из его писем – посетителей к нему не пускали.
Тед написал ей, что представляет свою камеру как нечто похожее на мексиканскую тюрьму. «Два с половиной метра высотой, три метра длиной, метр восемьдесят шириной. В двух шагах от передней стены стальные прутья от пола до потолка. Массивная стальная дверь – с единственным глазком для охранника – перегораживает доступ в переднюю часть камеры. Стены покрыты граффити, рвотой и мочой».
Ложем Теда была бетонная плита с тонким матрацем, а единственным предметом, вселяющим надежду, – распятие, висящее над умывальником. Ему запрещалось читать, но дозволялось получать письма. Он пробыл там пятнадцать суток, а Шэрон была вне себя, что он получил самое суровое наказание за такое незначительное нарушение, как наличие карты социального страхования на свое имя. Она написала, что пыталась отсылать ему по три-четыре письма в день. «Ублюдки могут не пускать меня к нему, но они точно устанут носить ему почту».
Читая ее письмо, я снова была ошеломлена и несколько встревожена гипотетической развязкой этого любовного треугольника – когда обе женщины поймут, насколько заблуждались, считая себя единственной. А я? Я была третьей стороной в треугольнике эмоционально поддерживающих Теда женщин. Мне удавалось оставаться относительно невредимой, хотя меня все еще раздирали противоречия. Однако я, в отличие от Шэрон и Мег, в Теда влюблена не была.
На Хэллоуин Тед написал мне из одиночного заключения. Он объяснил, что у него была лишь карта социального страхования на женское имя, а не та, что могла бы послужить ему удостоверением личности. Он обвинял начальника тюрьмы в раздувании из мухи слона. Имени женщины с карты социального страхования я так и не узнала. Тед злился, но не считал себя сломленным.
«Испытания такого рода делают меня только сильнее, в особенности когда понимаешь, что они созданы для давления, которое, по их мнению, разрушит мою стойкость. Насколько же это абсурдно. Как сказал один заключенный, когда услышал о решении отправить меня в изолятор: «Они пытаются сломить тебя, Банди. Да, просто пытаются сломить». Не могу с ним не согласиться, но поскольку сломать меня нельзя, приходится вместо этого страдать физически. Хочется смеяться от того факта, что некоторые люди продолжают недооценивать меня».
Дело Колорадо Тед прокомментировал лишь постольку, поскольку настаивал на своей невиновности и непричастности. Он намекнул, что у него есть документы, которые уничтожат дело Колорадо. «Суд в Колорадо станет началом конца мифа».
Он сказал, что прислал мне записку через Мег, что было ошибкой, потому что ее переправила не Мег, а Шэрон. И он мягко упрекнул меня за то, что в своем новом доме я живу в роскоши, за то, что писала ему на новой персонализированной почтовой бумаге. «Персонализированные почтовые принадлежности – это одна из мелких, но действительно необходимых в жизни вещей».
Тед пытался дергать за ниточки моей вины. Я была свободна и жила в достатке, а ему приходилось торчать в какой-то дыре. Но я на его уловку не клюнула, написав в ответ: «Ты написал, что передал мне весточку через Мег – но это была Шэрон. Наверное, ты просто оговорился. Впредь постарайся их не путать, в противном случае тебе не поздоровится! Завидуя моей обеспеченности, ты забываешь, что в тебя влюблены два представителя противоположного пола – у меня же нет ни одного. К счастью, в последнее время на меня свалилось столько работы, хлопот по хозяйству и детских проблем, что у меня не хватает времени обдумать этот вопиющий дефицит, и я продолжаю спать в обнимку с печатной машинкой – все такой же холодной, угловатой и неотзывчивой».
Ответ Теда пришел после запроса о его экстрадиции для привлечения к суду Колорадо, где ему предъявили обвинение в убийстве – запрос прибыл на его тридцатый день рождения. Я послала ему две юмористические поздравительные открытки, отметив, что у «Холлмарка» нет специальных открыток для находящихся в его положении: «Привет. Счастливого тридцатилетия и счастливой экстрадиции!» Свое положение он воспринимал с насмешкой и злым юмором, и я ответила ему в тон.
После слушаний об экстрадиции Тед написал, что с начала своего хождения по мукам не видел столько репортеров в одном месте, упрекнул прессу в отсутствии понимания честной игры и правосудия. Он заверил меня, что «свидетельница» в Аспене не имеет никакого значения, поскольку указала на его фотографию год спустя после исчезновения Кэмпбелл.
Хотя слушания 24 ноября 1976 года об экстрадиции Теда привлекли множество журналистов, на той неделе Тед не был самым известным заключенным тюрьмы штата Юта. Двадцать девятого ноября на обложке «Ньюсвика» появился приговоренный к смертной казни убийца Гэри Гилмор. Он на время оттеснил новости о Теде на второй план.
Гилмор был профессиональным преступником, убивший двух молодых людей при ограблении, и его окружала своеобразная горькая мистика. У него также был безнадежный роман с женщиной, которая казалась такой же ослепленной и ведомой, как Мег. Инфантильная Николь Баррет сговорилась с Гилмором о неудавшемся совместном самоубийстве и одержимостью своим любовником напомнила мне Мег. Но сам Тед не видел никакого сходства между своим романом и романом Гилмора, которого он презирал за его обращение с Николь. Теду доводилось видеть их во время свиданий.