На следующий день после публикации первой статьи об убийствах в газете «Таймс-юнион» пришлось опубликовать еще одну: «НАЙДЕНО ТЕЛО ЖЕНЩИНЫ – четвертое за последние три недели».
Проверяя свой трейлер за домом на Мейгс-стрит, Джимми Томас наступил на что-то твердое. Он разгреб завал из листьев и обнаружил тело Кимберли Логан, тридцатилетней чернокожей проститутки, которую часто видел в своем районе. На ее лице и животе виднелись следы побоев. Одежды на женщине не было, рот был набит листьями, окровавленный лифчик лежал на мерзлой земле у ног, а окровавленный фиолетовый свитер был засунут под забор. Полиция выяснила, что накануне вечером ее видели пьяной с мошенником по имени Рональд, вымогавшим деньги у проституток. Казалось, это дело никак не связано с телами, найденными в ущелье, но высшее руководство не стало рисковать и добавило имя Кимберли Логан к уже известному списку.
В своем кабинете в четыре часа утра майор Линд Джонстон налил себе еще одну чашку черного кофе и попытался осмыслить последнюю находку. Что, если последнее убийство – своего рода вызов, средний палец полиции, насмешка – «Поймай меня, если сможешь»? Некоторые преступники действовали именно таким образом.
Начальник отдела расследований, побывав на месте, где было обнаружено тело Логан, порадовался эффективности своих специалистов по сбору улик. Но результаты поисков были близки к нулю. Что, если полиция вынудила убийцу уйти из ущелья, и теперь он начнет оставлять трупы по всему городу? Каждый ответ порождал новые вопросы.
К полудню в ресторане «Маркс Тексас Ред Хотс» и других заведениях, расположенных вдоль панели проституток на Лейк-авеню, уже обсуждали последнюю статью Кори Уильямса. В переулках, заброшенных домах и дешевых квартирах рекой лились слезы вперемешку с алкоголем и кокаином. С наступлением темноты работающим женщинам пришлось решать, что теперь делать. Шесть или восемь девушек вернулись на улицу, что заставило одну из наиболее благоразумных воскликнуть: «Они занимаются тем же самым!»
Другие, как соседка пропавшей Марии Уэлш, решили изменить поведение.
– Я на улицу не пойду, – сказала эта проститутка. – Я не настолько глупа, чтобы заниматься этим. Никто и ни за что не сможет вытащить меня туда. Отныне, – добавила она, – все встречи происходят только в моей квартире.
Женщина, известная под именем Барб, сказала, что хотела бы позволить себе такую роскошь, как перестать работать. Уильямс взял у нее короткое интервью, когда она, отворачиваясь от холодного ветра, шла по Спенсер-стрит недалеко от Норт-Плимут-авеню.
– Я только схожу на еще одно свидание за двадцать долларов, а потом пойду домой, – сказала она репортеру. – Мне нужно кормить детей. Я вдова и получаю социальное обеспечение, всего 368 долларов в месяц. Выхожу только раз или два в месяц. – Она также сказала, что впервые в своей карьере позаботилась об оружии.
Она работала под именем Барбара Гаммичич (это фамилия мужа двоюродной сестры), но с восходом солнца снова становилась Джо Энн Ван Ностранд, налогоплательщицей и ответственной гражданкой. Однако независимо от того, какое имя она носила в данный момент, ее одинаково раздражали практически все представители рочестерского полусвета: самоуверенные сутенеры, жадные наркоторговцы, болтливые копы, бывшие бойфренды и мужья, которые так или иначе подставили ее. Но больше всего ее разочаровывали коллеги-проститутки. На закате своей карьеры секс-работницы Джо Энн смотрела на них как на неуклюжую и неумелую толпу.
Говоря об определенных сексуальных действиях и/или частях тела, она избегала грязи и вульгарности, подобно мастеру, обсуждающему детали своего ремесла. Так же токарь говорил бы о токарном станке, а лесоруб – о цепной пиле. Давно пройдя стадии стыда и унижения, Джо Энн Ван Ностранд достигла определенной степени профессиональной гордости. В сорок лет она уже была бабушкой и выглядела соответственно, несмотря на тени, пудры и краски. Ее манеры отличались легким кокетством, и для женщины, которая зарабатывала себе на жизнь, стоя на коленях или лежа на спине, она казалась на удивление уязвимой. У нее были большие круглые карие глаза, волосы цвета кофе с рыжим отливом, подведенные карандашом брови и фигура настолько соблазнительная, что из-за нее до сих пор возникали дорожные пробки.
– Конечно, сейчас я немного полновата, – скромно признавалась она. – У меня бюст больше метра и талия семьдесят шесть. Видел бы ты меня с талией пятьдесят пять и чашечками «дабл-Си». Я иду по улице в сапожках «гоу-гоу», шортах и майке на бретельках, и водитель врезается в пожарный гидрант. Полицейские выписали мне штраф за нарушение правил дорожного движения. Бог дал мне эти сиськи, и у меня всегда были хорошие ноги, потому что я плаваю и танцую.
Это была белая женщина с кубинской, индийской, английской и французской кровью, предпочитавшая компанию чернокожих и обычно говорившая на свойственном им наречии. Чернокожих, попавших к ней в немилость, она называла «ниггерами», но напрягалась, когда это слово использовали другие. Ее подруги, большинство соседей и все кавалеры были чернокожими. Белые мужчины никогда не интересовали ее в романтическом плане. Ван Ностранд (это имя появилось в результате трехнедельного брака в юном возрасте) гордилась своей эрудицией:
– Я ушла из школы после восьмого класса, но с тех пор постоянно читаю.
Она сетовала на невежество и неискушенность коллег.
– Эти шлюхи даже не читают. Прошло несколько недель, прежде чем они узнали, что в городе орудует убийца. Я услышала о нем, когда нашли Фрэнсис Браун. Читаю газеты, слежу постоянно за новостями – научилась этому у одной мадам, когда мне было шестнадцать. Она всегда повторяла: «Сможешь говорить на любую тему, и клиентов прибавится». Все мы, шлюхи, следили за газетами, чтобы уметь поговорить о текущих событиях. Мы не просто трахались.
Она выросла в бедном районе Детройта в семье глухонемой пары и свободно владела языком жестов. Она пережила все проблемы детской бедности, а со временем к ним добавилось несколько уже ее собственных.
– Все эти изгибы с округлостями появились у меня уже в ранние года, и мужчины в нашей семье постоянно тянули ко мне свои лапы. Начал отец, когда мне было пять, и потом это уже не прекращалось. Я нервничала, у меня случались обмороки, но когда я поведала маме, что происходит, она сказала, что мне просто показалось. Позже отец сказал, что я соблазнила его, бегая голышом. Может быть. Разве я что-то знала об этом? Я была всего лишь ребенком. Он сказал, что убьет меня, если я проговорюсь.
Тогда же, в пять лет, она начала убегать из дома, то и дело попадая в учреждения для несовершеннолетних. В одиннадцать лет ее отправили в католическую школу для непослушных девочек.
– Я пробыла там пятнадцать месяцев и попала в список почета. Когда мне приказали вернуться домой, им пришлось отрывать меня от монахини, матери Елены, моего доброго пастыря. Я все еще люблю ее, думаю о ней каждый день. Она объяснила, что они не могли удержать меня, потому что я больше не была своенравной.
Уже через шесть месяцев, когда ей исполнилось тринадцать, она поняла, что вынуждена снова отбиваться от отца.
– Этот скот пытался заставить меня отсасывать и дрочил у меня на глазах. Дальше он не зашел. Сказал как-то, что я уже достаточно большая, чтобы заниматься сексом. В этом он ошибался. Я была девчонкой-сорванцом. Секс был для меня скучен и даже казался чем-то отталкивающим.
Она снова сбежала и оказалась в исправительной колонии города Эйдриан, штат Мичиган, в тридцати семи километрах к северо-западу от Толедо.
– Меня всегда бросали в яму, такой бетонный мешок, меньше, чем самая маленькая тюремная камера. Стальные прутья, крысы, паршивая еда. Система громкой связи гремела так, что мозги в трубочку сворачивались. Клянусь, они использовали ее для пыток. Мы там носили одежду из мешковины. Я убегала оттуда много раз. Однажды мы с еще одной девушкой взяли парня в заложники.
В четырнадцать лет она вернулась в Детройт и работала «коридорным у коридорного», обслуживая коммивояжеров и педофилов. В пятнадцать лет она попала в руки женатого сутенера.
– Это обычная история, – печально рассказывала она. – Мне пришлось уйти, когда терпеть стало уже невозможно.
Один чернокожий певец предложил отвезти ее в Нью-Йорк.
– Я подумала, о боже, Нью-Йорк, Манхэттен! Я не знала, что он имел в виду Рочестер в штате Нью-Йорк.
Певец нашел ей работу в забегаловке под названием «Киска», расположенной на несчастливой стороне Мейн-стрит. Она научилась танцевать и ушла на вольные хлеба. С 1967 по 1972 год она объявлялась в разных городах как «Пэдди Ламон, девушка с пудреницей», танцуя обнаженной за пуховкой шириной в метр и под кайфом от наркотиков.
– Кокаином и героином в раздевалках можно было дышать – они висели в воздухе, словно пыль. Чтобы позволить себе все это, пришлось стать проституткой с полной занятостью. В Нью-Йорке полиция нравов арестовывала меня тысячу раз. Я работала в отелях на Ксавьеру Холландер и у Грязной Розы возле Восьмой авеню. Роза вела самый крупный десятидолларовый бизнес. Смена по двенадцать часов, а потом ты отдаешь ей половину. Ну и заработок! После первых двух дней там я не могла ходить! Потом была «Рокинчэйр Хелен» на Ист-Гранд-бульваре в Детройте, чернокожая мадам на Черри-стрит в Баффало, агент, отправлявший девушек в дома по всему югу, от Пичтри-стрит до Бурбон-стрит. Я работала по вызову у другой мадам, бывала в больших отелях, встречалась с Дэвидом Джэнссеном и некоторыми другими актерами, парой сенаторов, судьями и бог знает сколькими копами, начальниками полиции, мэрами. Мое тело сводило их с ума, а мой характер приносил хорошие деньги. Я не торопилась, разговаривала с парнями, располагала их к себе, делала так, чтобы они чувствовали себя комфортно. Понимаешь, о чем я?
Она покачала головой и нахмурилась.
– Почти все девушки, которых я знала в шестидесятых и семидесятых, уже мертвы.