Уж я-то не сомневалась, что не хочу его видеть среди учеников. Мне нравилось, что он знал меня такой – просто как Би. Одна мысль о том, что там будет Таффи, вызвала у меня озноб. Он не преследовал меня с того памятного дня, но, возможно, лишь потому, что и я не осмеливалась следить и шпионить за ними. Мне представилось, как Эльм и Леа будут хихикать и насмехаться надо мной. Персивиранс поймет, как ошибся, став моим другом… Нет! Я не могла допустить, чтобы они оказались в числе учеников. Я крепко сжала губы.
– Я поговорю об этом с отцом, – сообщила я Персивирансу.
Он неодобрительно нахмурился, заслышав мой прохладный тон.
– Уж поговорите. Сидеть в кружочке и пачкать пальцы в чернилах – такое развлечение не по мне. Мой отец говорит: это просто доказывает, что ваш отец – добросердечный человек. Не все с ним согласны. Некоторые считают, что у помещика иной раз в глазах клубится тьма, даже когда он ведет спокойные речи. Никто не может сказать, что он с кем-то хоть раз плохо обошелся или был несправедлив, но многие твердили, что это ваша матушка на него влияла, заставляла быть добрым, и они ждали, что дела наши пойдут плохо после ее смерти. Когда он привез сюда эту женщину, кое-кто сказал, что она на него похожа – ну, как родственница, – но другие стали поговаривать, что она похожа на женщину, которая намерена жить припеваючи с состоятельным мужчиной.
Я застыла как вкопанная, разинув рот и похолодев, пока слушала его речи. Кажется, он принял это за пылкий интерес, а не за идущее из глубины души желание не слышать больше ни слова. Он кивнул мне и прибавил:
– Ну да, все так. Кое-кто о таком судачит. Той ночью, когда половина слуг не спала до рассвета из-за того, что та женщина вопила: «Призрак! Призрак!» – а потом наутро Ревел обрушился на них как лавина, ярился и стыдил, дескать, в вашей постели клопов нашли, и ваш отец так рассердился из-за этого, что сжег ее прямо ночью. «Можно подумать, ему есть до нее дело – вон она бегает, одетая, как сынишка сапожника». – Тут он осекся, увидев гнев на моем лице. Наверное, внезапно вспомнил, с кем говорит, потому что выпалил: – Это они так сказали, не я!
Не скрывая ярости, я требовательно спросила:
– От кого ты это слышал?! Кто эти «они», кто говорит такую ужасную ложь о моем отце и насмехается надо мной?
Он в одночасье сделался слугой, а не другом. Стянул зимнюю шапку с головы и, держа ее перед собой, потупился. Уши у него сделались алые, но не от холода.
Он опасливо проговорил:
– Прошу прощения, госпожа Би. Я забылся и позволил себе лишку, это ой как неправильно с моей стороны. Это всего лишь слухи, не годятся они для ушей леди, а я их повторил, позор мне. Пойду-ка займусь работой.
Единственный человек, с которым мне удалось подружиться, отвернулся от меня, взял недоуздок Капризули и повел ее прочь.
– Персивиранс! – крикнула я своим самым властным голосом.
– Я должен заняться вашей лошадью, госпожа, – ответил он, полуобернувшись, а потом поспешил прочь, опустив голову.
Капризуля как будто удивилась, что ее так торопят. Я стояла на мостике, споря сама с собой. Поднять голос и приказать, чтоб вернулся? Убежать и никогда-никогда больше не возвращаться в конюшню? Разрыдаться и сжаться в комочек?
Я стояла, замерев в нерешительности, и смотрела, как он уходит. Когда они с моей лошадью вошли в конюшню и скрылись из вида, я спрыгнула и убежала. Отправилась на могилу к маме и немного посидела там на очень холодной каменной скамье. Сказала себе, что я не такая глупая, чтобы думать, будто мама где-то рядом. Это просто такое место. Мне еще никогда не было так обидно, и я не могла понять, из-за того ли, что он сказал, или из-за того, что я ему ответила. Глупый мальчишка. Конечно, я рассердилась и потребовала назвать имена тех, кто говорил такие ужасные вещи, а как же иначе? Почему он мне про них рассказал, если не собирался выдавать болтунов? А как насчет того, чтобы вместе со мной учились и другие дети Ивового Леса? Я бы не возражала против Персивиранса, но, если там будут Таффи, Эльм и Леа, их мнение обо мне распространится как отрава. Конечно, Персивиранс охотнее будет дружить со здоровенным мальчишкой вроде Таффи, а не с кем-то вроде меня. Эльм и Леа теперь время от времени прислуживали за столом; мне и так было не по себе, когда я замечала их краем глаза и видела, как они быстро наклоняются друг к другу и болтают острыми языками, как будто точат ножи об оселок. Они станут надо мной насмехаться. Как, похоже, уже насмехаются другие из-за того, как я выгляжу.
Я вытянула перед собой ноги. Прошлогодние ботинки, кожа вдоль подошвы потрескалась. Штаны все в затяжках, оттого что я по саду хожу напрямик, через кусты. Колени испачкались, и к одной голени прицепился сухой лист. Наверное, я где-то успела присесть. Я встала и одернула подол туники. Не грязная, но в пятнах. С той поры как мою комнату начали чистить и выселили меня оттуда, одежды у меня стало маловато. Я ощутила смутную тревогу – уж не сожгли ли остальное? Наверное, надо бы проверить, как там мои вещи. Я подцепила ногтем кусочек грязи на краю подола, и он отклеился. Я надела эту тунику всего лишь день или два назад. Пятно на груди – старое. «Грязное» и «в пятнах» – это ведь совсем не одно и то же, верно?
Ну, это если знать, что пятна старые, а не свежие. Я призадумалась. До чего же досадно… Уроки с детьми, которые меня ненавидят, которые станут тыкать, щипать меня и насмехаться надо мной при первой же возможности. Ужасные разговоры о моем отце и обо мне. Люди верят в ложь, потому что она похожа на правду. Со стороны и впрямь может показаться, что отец обо мне не заботится. Когда мама была жива, она следила за тем, чтобы я была опрятной и чистой. Я об этом не очень-то задумывалась; просто она это делала для меня, как и многое другое для всех нас. Теперь ее не стало. И мой отец не делает для меня те же самые вещи, потому что, как до меня постепенно дошло, они для него не имеют значения. Он видит меня, а не мои потрескавшиеся по бокам ботинки или то, что все мои туники испятнаны. Он сказал, что нам надо «справляться лучше», но потом ничего не сделал.
И я была в точности как он. Не придавала всему этому значения, пока мне не напомнили. Я встала и отряхнула тунику спереди. Почувствовала себя очень взрослой, решив, что не надо из-за случившегося хандрить или винить отца. Провела рукой по растрепанным волосам. Надо просто сказать ему, что мне нужно, и он все достанет. Ведь достал же для Шун, верно?
Я отправилась искать отца. Времени ушло немного, и в конце концов я нашла его в Желтых покоях. Он разговаривал с Ревелом. Рядом слуга стоял на табуретке и вешал чистый полог над кроватью. Одна из новых горничных, девушка по имени Кэрфул, стояла рядом, держа в руках стопку постельного белья. Перину поместили в свежий чехол, и она на вид была пышной и мягкой. Если бы никто не смотрел, я бы немедленно ее опробовала.
Вместо этого я терпеливо дождалась, пока отец повернется, увидит меня и спросит с улыбкой:
– Ну что, Би, как тебе это нравится? Что бы нам еще сделать в твоей новой комнате?
Я застыла с разинутым ртом. Ревел рассмеялся, очень довольный. Отец посмотрел на меня, склонив голову набок:
– Ты застигла нас врасплох, но, вообще-то, мы уже почти все тут закончили. Я знал, что ты удивишься, но не думал, что ты утратишь дар речи.
– Мне нравится моя комната… – выдохнула я.
Моя комната с тайным входом в шпионский лабиринт. Этого я вслух не сказала. Оглядевшись, увидела то, чего не заметила сразу. Сундук у изножья кровати был низкий, чтобы мне было легче доставать из него вещи. Рядом с гардеробом в углу, открытым и пустым, стояла табуретка – чтобы я могла дотянуться до верхних полок. Крючки внутри его были расположены так, чтобы я могла с легкостью до них достать. Это доказывало, что отец действительно обо мне думал. Я знала, что не могу отвергнуть подарок, который он приготовил от чистого сердца.
– Ты все это сделал для меня? – спросила я, прежде чем он снова заговорил.
– Ревел кое-что посоветовал, – сказал отец.
Высокий управляющий коротко кивнул в знак согласия.
Я медленно оглядела комнату. Узнала маленькое кресло у камина. Я его видела где-то в доме; теперь его освежили новым лаком и добавили желтые подушки. Скамеечку для ног я раньше не встречала. Она не была безупречной парой к креслу, но очень ему соответствовала благодаря подушке, обтянутой той же тканью, что и на кресле. На подоконнике устроили сиденье и соорудили ступеньку, чтобы мне было удобнее туда забираться; россыпь ярких подушек разного размера так и звала меня там отдохнуть. Я перевела взгляд на отца.
– Ревел очень помог, – скромно уточнил он, и тут уж управляющий просиял. – Ты же знаешь, я ничего не смыслю в занавесках и подушках. Когда мы нашли клопов, я сказал ему, что больше не положу тебя спать в той комнате. Он ответил, что тебе нравятся эти покои, – слуги давно заметили, как ты их любишь. И предложил, раз уж мы начали их ремонтировать, закончить и подготовить их специально для тебя. И вот ты пришла как раз вовремя, чтобы сказать, нравится ли тебе.
Я замешкалась в поисках слов:
– Тут… мило. Очень красиво. – Отец ждал, и пришлось продолжить: – Но мне правда нравится моя старая комната.
Я не могла ему сказать при слугах, что хотела комнату со входом в шпионский лабиринт. Я вообще не была уверена, что хочу ему рассказывать про тот вход. Мне нравилось быть единственной, кто о нем знает. Тайный и быстрый доступ к шпионскому глазку, рассчитывала я, поможет развеять кое-какие слухи. А что, если он решит устроить ремонт в моей старой комнате вместо Желтых покоев? Тогда потайную дверь могут обнаружить! Я прочистила горло.
– Но это была детская комната, верно? Тут гораздо лучше. Спасибо, папа. Все такое чудесное.
Чувствуя себя слегка неловко, я подошла к нему и подставила лицо, чтобы он меня поцеловал. Наверное, только я знала, насколько он удивлен, и уж точно только мы с ним знали, как редко прикасаемся друг к другу таким образом. Но он наклонился и поцеловал меня в щеку, как будто это доставило нам обоим удовольствие. Мы союзники, вдруг поняла я. Мы оба отгородились стенами от враждебного мира.