Комната казалась еще более пустой, чем когда я видела ее в последний раз. Старая тумба и кувшин остались на прежнем месте. И тяжелая кровать все еще была плотно придвинута к моей потайной двери. Я сказала, обращаясь к духу посланницы:
– Если бы я знала, что ты по-прежнему здесь, то позаботилась бы о тебе лучше. Я думала, ты ушла…
Я не ощутила перемены в клубившейся тьме, но почувствовала себя немного смелей из-за того, что осмелилась обратиться к ней открыто.
Отодвинуть кровать, держа в одной руке свечу, оказалось трудно, но я справилась. Я перебралась через кровать, чтобы опустить рычаг, а потом – еще раз, чтобы войти в дверь. Накапав воска на порог, я прикрепила к нему свечу, перетащила кровать на место и закрыла за собой потайную дверь. В секретном лабиринте я сразу почувствовала себя лучше. Я держала свечу твердой рукой и следовала знакам, которые мне уже почти не были нужны, пока не пришла в свою маленькую берлогу. У входа в нее я вдруг остановилась, озадаченная. Что-то изменилось. Запах? Легкое тепло в воздухе? Я внимательно изучила комнатку, но не увидела, чтобы что-то пропало. Я опасливо шагнула вперед, споткнулась и растянулась на полу во весь рост. Свеча выпала из моей руки, покатилась, описав полукруг, и лишь чудом не погасла. Но вот невезение: она остановилась возле свернутого свитка, забытого на полу. Его край уже начал обугливаться, источая вонь горящей кожи, когда я вскочила на колени и схватила свечу. Вставила ее в подсвечник и повернулась посмотреть, что же такое попалось мне под ноги. Оно ощущалось как кучка ткани. Теплой ткани.
Накатила дурнота, пол поплыл у меня перед глазами… Но тут из пустоты высунулась угрюмая мордочка. Кот медленно поднялся, потянулся и с упреком мурлыкнул. Лишь узенький край крыла бабочки выдавал плащ, лежавший кучей на полу. Я нащупала его и схватила, прижала к груди. Он был теплым и пах черным котом.
– Ты что тут делал? – строго спросила я у него.
Спал. Было тепло.
– Это мое. Ты не должен брать вещи с моей полки.
Теперь я видела, что тарелка, которую я положила поверх миски с черствым хлебом, отодвинута. Со свернутым плащом под мышкой я быстро осмотрела свои припасы. Хлеб обгрызли по краю и сочли негодным. Наверху у меня была припрятана половина колбаски. От нее остались только ошметки оболочки.
– Ты ел мою еду! И спал на моем плаще.
Не твой. Ее.
Я замерла, толком не набрав воздуха в грудь.
– Теперь он мой. Она умерла.
Ну да. И потому он мой. Мне его обещали.
Я уставилась на кота. Мои воспоминания о том дне подернулись туманом: только вечерние события я помнила отчетливо, а утренние ускользали от меня. Почему я отправилась гулять в ту часть имения? Там было сумеречно и прохладно, очень неуютно в пасмурную и влажную погоду. Я смутно припомнила, как увидела на земле крыло бабочки, но было ли это воспоминанием о том дне или воспоминанием о моем сне? Зато я хорошо помнила, что, когда отец приблизился, он вскрикнул от удивления. И что-то убежало в кусты. Что-то черное и мохнатое.
Да. Я там был.
– Это не означает, что плащ принадлежит тебе.
Он сел очень прямо и аккуратно обернул черный хвост вокруг белых лапок. Я наконец-то заметила, что у него желтые глаза, и пламя свечи заплясало в них, когда он объявил:
Она мне его отдала. Это был честный обмен.
– На что? Чем можно обменяться с котом?
В желтых глазах появился золотой блеск, и я поняла, что оскорбила его. Я оскорбила кота. Простого кота. Так почему же от ужаса по моей спине пробежал холодок? Мама как-то посоветовала мне всегда извиняться, если я была не права. Она сказала, что если бы они с отцом следовали этому правилу, то избежали бы множества неприятностей. Правда, потом она вздохнула и прибавила: «Но не стоит думать, будто извинение полностью сотрет то, что я сделала или сказала. И все-таки попробовать стоило».
– Я прошу у тебя прощения, – искренне сказала я. – Мне мало известно о котах, ведь у меня никогда ни одного не было. Думаю, своими словами я тебя обидела.
Да. Обидела. Дважды. Сама мысль о том, что кот может принадлежать человеку, не менее оскорбительна.
Он резко поднял заднюю лапу вертикально и начал вылизываться под хвостом. Я поняла, что это ответное оскорбление. Но решила смолчать. Он продолжал вылизываться, это длилось слишком долго. Я озябла. Исподтишка подцепив край плаща, я набросила его себе на плечи.
Наконец-то закончив, он снова устремил на меня свои круглые, немигающие глаза:
Я даровал ей сны. Всю долгую и холодную ночь я лежал рядом с ней и мурлыкал. Она была тяжело ранена. Умирала. Она это знала. Ее сны были темны и полны острых углов, лиц тех, кого она подвела. Ей снились твари, прогрызающие ходы в ее внутренностях. Я вошел в ее сны, и в них я был Старшим Котом, таким могучим, что и вообразить трудно. Я догнал и убил всех, кто причинял ей боль. Я закогтил их и выпотрошил. К рассвету, когда холоднее всего, я пообещал, что приведу тебя к ней и ее найдут, она сможет доставить свое послание. Она меня поблагодарила, и я сказал, что мне понравился теплый плащ. Тогда-то она и разрешила его взять, когда ее не станет.
Его история звучала правдиво. Почти до самого конца. Я знала, что он солгал. Он знал, что я знаю, что он солгал. Он лениво улыбнулся, не шевельнув ртом. Что-то изменилось в расположении его ушей, может быть. Он бросал мне вызов: мол, давай, опровергни мою историю. Глубоко в моем сердце Волк-Отец издал низкое рокочущее рычание. Этот кот ему не нравился, но рычание предназначалось скорее для того, чтобы предупредить меня.
– Ладно. Я оставлю плащ здесь на ночь, чтобы ты им пользовался.
Обмен? – уточнил кот.
Ага! Я слегка кивнула:
– И что же у меня есть такого, что пригодится коту?
Он прищурился:
У кота, которому разрешают спать возле очага на кухне, есть корзина с мягкой подстилкой. И травой…
– Кошачья мята. И блохогонка.
Об этом я знала. Моя мама начала эту традицию.
Хочу то же самое. И если увидишь, что кто-то замахнулся на меня метлой, ты должна завопить, зашипеть и шлепнуть его, чтоб впредь неповадно было.
– Это я могу.
И ты будешь приносить мне вкусности. В чистой тарелке. Каждый день.
Он незаметно приблизился. Медленно забрался ко мне на колени и устроился поудобнее.
– Это я тоже могу, – согласилась я.
И когда я пожелаю, чтобы меня погладили, ты будешь гладить. Но только если пожелаю.
Он свернулся черным клубочком у меня на коленях. Поднял переднюю лапу, выпустил длинные и очень острые белые когти и начал их обкусывать и чистить.
– Ладно.
Я очень осторожно положила на него руки. Мои пальцы утонули в блестящей черной шерсти. Он был такой теплый! Я осторожно провела одной рукой по его боку. Нашла два репейника и гнездо колючек. Вычесала пальцами. Кончик его хвоста ожил и приподнялся, чтобы завернуться вокруг моего запястья. Это было совершенно очаровательно. Я положила пальцы ему под подбородок и нежно почесала там. Он вытянул мордочку и меж прищуренными веками появилось еще одно – странное, полупрозрачное. Я переместила руку, чтобы почесать ему уши. Мурлыканье сделалось громче. Глаза превратились в узенькие щели. Некоторое время мы сидели вместе. Потом он медленно перекатился на бок. Я осторожно вычесала репьи из шерсти на брюхе.
И тут он резко, словно атакующая змея, обхватил мою руку передними лапами. Трижды со злобой ударил задними когтями и стрелой улетел во тьму коридора. Почему он так сделал? Ни намека на разгадку, ни тени объяснения. Я прижала кровоточащее запястье к груди и согнулась пополам, молча терпя жгучую боль. Слезы обожгли мои глаза. В сердце моем Отец-Волк согласно проворчал: Кошки – проклятые твари, нельзя им доверять, они болтают со всеми подряд. Надеюсь, ты усвоила урок.
Я усвоила, но не понимала, в чем именно этот урок заключался. Я медленно встала, вдруг забеспокоившись из-за того, сколько времени прошло. Собрала плащ, поспешно сложила. Вернула на полку и накрыла крышкой миску с хлебом. Пронырливый маленький ворюга.
Я кое-чему могла у него научиться.
Утром Кэрфул пришла без спросу, чтобы помочь мне проснуться, умыться, причесать непокорные волосы и одеться. Все это оказалось для меня большим испытанием. Никто, кроме мамы, никогда не занимался такими вещами, а она все время весело болтала и делилась со мной планами на день. Я решила, что Кэрфул больше подошло бы имя Хести. Или, может быть, Тарт[9], потому что сегодня она поджимала губы, как будто каждый предмет моего гардероба оставлял у нее во рту кислый привкус. Она натянула мне сорочку через голову и не дожидаясь того, как та опустилась на плечи, принялась надевать поверх нее тунику. Одернула мои рукава, а потом без моего разрешения сунула руку под тунику и потянула сорочку вниз, выравнивая. Она спрашивала меня о вещах, которых у меня никогда не было, – например, о заколках для волос или хотя бы о помаде, которая помогла бы их пригладить. Она спросила, где мои серьги, и пришла в сильнейшее изумление, когда узнала, что у меня даже не проколоты уши для такого украшения. Она разахалась, увидев, в каком состоянии мои чулки, разыскала пару поплотнее и сказала, что мои туфли – позор этого дома.
Может быть, она считала, что я разделяю ее гнев. На самом деле ее причитания только заставляли меня робеть, чувствуя себя неряхой. Я не могла подыскать слова, чтобы оправдать себя или свою одежду. Я надела пояс с маминым ножом – для храбрости. Кэрфул неодобрительно фыркнула и присела рядом со мной.
– Это носят не так, – сказала она.
Я молчала, пока она снимала с меня пояс и поспешно проделывала в нем еще одно отверстие собственным ножиком. Потом она его снова надела на меня, и пояс оказался у меня на талии, а не на бедрах.
Закончив оттягивать мои волосы и одергивать на мне тунику, она подвела меня к зеркалу, и мы вместе взглянули на отражение. К моему удивлен