Мы задержались на целое утро. Шун вела себя так, словно она лишь случайно проведала о нашей поездке, но я не сомневалась, что она услышала, как сплетничают слуги, и попросту решила пригласить саму себя в самый неудобный момент. Пусть она и прибыла на завтрак разодетая в пух и прах, это вовсе не означало, что ей удалось быстро собраться в дорогу. Нет. Ей нужно было заново причесать и уложить волосы, перемерить с десяток пар серег и отчитать горничную за то, что та не успела заштопать какой-то особенный жакет и его нельзя было надеть. Я все это узнала, потому что она оставила дверь в свои покои открытой, и ее резкие слова, выражавшие недовольство, летели по коридору прямо до моих комнат. Я лежала на кровати, ждала объявления о том, что она готова, и незаметно задремала. Я снова провалилась в свои противоречивые сновидения; и когда отец пришел за мной, я, как во сне, отыскала свою теплую одежду и последовала за ним к внушительной повозке, которая должна была отвезти нас в город, ибо выбранные леди Шун юбки испортились бы от езды верхом.
Отец взмахом руки отослал возницу, забрался на козлы и взял вожжи сам, а потом пригласил меня сесть рядом. Лошадь Риддла и его нагруженный вьючной мул были привязаны к задней части повозки. Сам Риддл сел рядом с нами. Что ж, по крайней мере, я впервые ехала рядом с отцом и смотрела, как он правит лошадьми. Пустую болтовню Шун я не слушала. Когда я повернулась и посмотрела на конюшню, то как раз увидела, как Персивиранс выводит Капризулю на корде. Он кивнул, я в ответ опустила голову. С начала учебы мы сумели найти время только для одного урока верховой езды. Сегодня я хотела показать отцу свои умения, чтобы он мной гордился. Надо же было Шун все испортить!
Но, несмотря на все это, дорога в город мне понравилась. Фитц Виджилант и Шун укрылись в задней части повозки, среди множества подушек, пледов и одеял. Я слышала, как она рассказывает ему о какой-то великолепной карете, принадлежавшей ее бабушке, с сиденьями из кожи и бархатными занавесками. Мне было тепло между отцом и Риддлом. Они переговаривались поверх моей головы о скучных мужских делах. Я смотрела, как падает снег, как колышутся лошадиные гривы, а поскрипывание повозки и топот копыт были для меня музыкой. Меня уносило в сон наяву, где сквозь падающий снег нас озарял нежный свет, увлекая вперед и вперед. И пробудилась я, когда мы уже подъезжали к торговому городку. Сначала лес уступил место открытым полям, среди которых тут и там жались друг к другу крестьянские домишки. Потом стали попадаться маленькие имения, где домов было побольше, и наконец мы въехали в сам город с его лавками, красивыми зданиями и трактирами, окружавшими просторную площадь. Над ней витала перламутровая сияющая дымка, и мне захотелось протереть глаза. Снегопад рассеивал зимний свет, так что мне казалось, что он льется не только с небес, но и с заснеженной земли. Я как будто парила. До чего же прекрасное чувство! Мой нос и щеки замерзли, и руки тоже, но в остальном мне было тепло и уютно между двумя мужчинами с их сильными, веселыми голосами. В честь грядущего Зимнего праздника повсюду стояли увитые гирляндами столбы с подвешенными к ним фонарями, и яркие наряды торговцев и неспешно прогуливающихся от лавки к лавке покупателей добавляли праздничного настроения. Двери и окна были украшены венками из вечнозеленых растений и ветками без листьев, но с красными и белыми ягодами или коричневыми шишками. В заведениях побогаче в кедровую хвою вплели маленькие колокольчики, и они нежно звенели на ветру.
Отец подъехал к ближайшей конюшне и бросил монету мальчику, чтобы тот занялся нашими лошадьми. Он спустил меня на землю, а Шун и Фитц Виджилант в это время выбирались из задней части повозки. Отец взял меня за руку, проверяя, насколько она замерзла. Его собственная рука была теплой, и его стены были подняты достаточно высоко, чтобы я смогла вынести прикосновение кожа-к-коже. Я улыбнулась ему. Падал снег, и нас окружало сияние.
Мы вышли на площадь. Посреди нее росли три огромных дуба и несколько молодых остролистов, с которых недавно срезали ветки с колючими листьями и ягодами. На открытом пространстве как будто вырос новый город. Лоточники и ремесленники, расставив свои тележки, торговали сковородками, свистульками, браслетами на подносах, а еще поздними яблоками и орехами в больших, полных доверху корзинах. Выбор оказался такой большой, что мы даже рассмотреть все не успевали. Мимо нас шли люди, одетые в меха и яркие плащи. Так много людей, и все незнакомые! Это место совсем не походило на Ивовый Лес. Некоторые девочки носили венки из остролиста. До Зимнего праздника оставалось еще два дня, но тут были гирлянды, музыка, а еще какой-то человек пек и тут же продавал горячие каштаны.
– Каштаны, каштаны, с пылу с жару! Каштаны, каштаны, всем по карману!
Отец набрал для меня полную перчатку. Я приобняла ее одной рукой и принялась счищать блестящую кожуру со сливочных орехов. Риддл с возгласом: «Мои любимые!» – тут же цапнул один. Он шел рядом со мной и рассказывал о том, как проходил Зимний праздник в маленьком городке, где он вырос. Думаю, он съел столько же каштанов из моей доли, сколько и я, а может, и больше. Мимо прошли две хихикающие девушки в венках из остролиста. Они улыбнулись Риддлу, он улыбнулся в ответ, но покачал головой. Они громко рассмеялись, взялись за руки и убежали в толпу.
Сперва мы остановились в шорной мастерской, где отец разочарованно узнал, что новое седло еще не совсем готово. Лишь когда шорник подошел, чтобы измерить длину моих ног, а потом покачал головой и заявил, что все придется переделать, я поняла, что седло предназначалось для Капризули. Он показал мне крылья седла – на каждом была вырезана пчела. Я уставилась на них в полном восторге, и, думаю, отец порадовался не меньше, чем если бы седло оказалось готовым. Он пообещал, что мы вернемся на следующей неделе вместе с лошадью, и я с трудом осознала услышанное. Я не могла произнести ни слова, пока мы не вышли наружу. Там Риддл спросил, что я думаю о пчелах, и я честно ответила, что они очень милые, но мне был бы милей атакующий олень. Отец от изумления растерялся, а Риддл так расхохотался, что на нас начали оборачиваться.
Мы зашли в несколько лавок. Отец купил мне красный кожаный пояс с резным цветочным узором, браслет из оленьего рога, тоже в цветах, и еще булочку с изюмом и орехами. В одной лавке мы выбрали три куска белого мыла с ароматом глицинии и один – с ароматом мяты. Я тихонько сообщила отцу, что хочу привезти домой что-нибудь для Кэрфул и для Ревела. Он обрадовался, нашел пуговицы в виде желудей и спросил, понравятся ли они Кэрфул. Я точно не знала, но он их все равно купил. С Ревелом было куда сложнее, но я увидела у одной торговки вышитые носовые платки шафранового, бледно-зеленого и небесно-голубого цвета и спросила, можно ли купить по одному каждого вида. Отец удивился моей уверенности в том, что Ревелу понравится такой подарок, но я ничуть не сомневалась. Я пыталась собраться с духом и попросить о маленьком подарке для Персивиранса, но так робела, что даже не смогла произнести его имя.
Мы увидели мальчика с подносом, полным маленьких морских раковин. Некоторые были просверлены, чтобы нанизывать их на нитку, как бусины. Я надолго замерла, глядя на них. Одни выглядели как витые конусы, другие – как лопаточки с фестончатыми краями.
– Би, – наконец проговорил отец, – это всего лишь обычные ракушки, таких на любом пляже пруд пруди.
– Я никогда не видела океан и не гуляла по пляжу, – напомнила я ему. И пока он размышлял об этом, Риддл набрал полную горсть ракушек и высыпал их в мои подставленные ладони.
– Развлекайся пока. А когда-нибудь ты сможешь пройтись по пляжу вместе с сестрой и набрать столько, сколько пожелаешь, – сказал он мне.
Они оба рассмеялись при виде моей радости, и мы побрели дальше. У сооруженного на скорую руку прилавка отец выбрал мне сумку для покупок, наподобие той, с какой обычно ходила мама: из ярко-желтой соломы, с крепким ремнем, который надевался через плечо. В нее мы аккуратно сложили все покупки. Отец хотел ее понести вместо меня, но я была рада чувствовать вес своих сокровищ.
Когда мы пришли на маленькую рыночную площадь, полную палаток ремесленников и торговцев, отец дал мне шесть медяков и сказал, что я могу потратить их как вздумается. Я купила Кэрфул нить блестящих черных бус и длинную ленту синего кружева. Я была уверена, что подарки ей очень понравятся. Себе я купила достаточно зеленого кружева для воротника и манжет – большей частью потому, что хотела угодить Кэрфул, последовав ее совету. И наконец я купила маленький кошелек, чтобы подвесить его на свой пояс. Положила в него последние две медяшки и полгроша, полученные на сдачу, и почувствовала себя очень взрослой. На улице прямо посреди снегопада какие-то мужчины стояли и пели в унисон. В узкой нише между домами сидел толстяк, окруженный таким ярким светом, что большинство людей не выдерживали и отворачивались, проходя мимо. Я увидела человека, жонглировавшего картофелинами, и девочку с тремя ручными воро́нами, которые показывали фокусы с кольцами.
Для такого холодного дня на улицах было многолюдно. В переулке честолюбивый кукольник и его ученики возводили палатку для представления. Под сенью одного из вечнозеленых деревьев на площади играли на дудочках трое музыкантов с красными щеками и еще более красными носами. Снегопад усиливался, снежинки превратились в большие пушистые хлопья. Отцовские плечи будто усеяло блестками. Мимо проковыляли трое нищих – вид у них был неимоверно жалкий. Риддл дал каждому по медяку, и они пожелали ему всех благ надтреснутыми от холода голосами. Я уставилась им вслед, а потом мой взгляд привлек несчастный одинокий нищий, ссутулившийся на крыльце лавки, где продавали чай и пряности. Я обняла себя руками за плечи и вздрогнула, увидев его слепые глаза.
– Замерзла? – спросил отец.
Я вдруг поняла, что мы остановились, и он задал этот вопрос во второй раз. И правда, замерзла ли я?..