– Это кровь, которая мне снилась? – спросила я, но Риддл не услышал.
Что-то неистово вертелось вокруг меня. Чувства обезумевшей от крови толпы были точно липкий навязчивый запах. Я почувствовала, что он вот-вот вырвет мою душу из тела. Риддл пересадил меня на левое плечо и правой рукой стал расталкивать людей, пробиваясь следом за отцом.
Я знала, в какой момент отец добрался до собачьего мясника. Я услышала громкий треск, как будто кость ударила по кости, а потом толпа заревела совсем по-другому. Риддл, работая плечом, выбрался на край открытого пространства, посреди которого мой отец поднял продавца щенков над землей. Одной рукой он держал его за горло. Другая рука была отведена назад, и я увидела, как она рванулась вперед, точно стрела, выпущенная из лука. Его кулак одним ударом разбил мужчине лицо. Потом мой отец отшвырнул его в толпу резким движением, каким волк ломает шею кролику. Я даже не догадывалась, насколько он силен.
Риддл пытался прижать мое лицо к своему плечу, но я вывернулась, чтобы смотреть. Собака так и висела на бычьем носу, хотя ее внутренности вывалились наружу серыми, белыми и красными жгутами, которые колыхались в зимнем воздухе. В руке у отца был нож. Он обхватил собаку и нежно ей перерезал горло. Пока ее сердце выталкивало остатки жизни и челюсти расслаблялись, он опустил ее тело на землю. Он не говорил, но я услышала, как он обещает, что у ее щенков будет лучшая жизнь, чем у нее.
Это не мои щенки, – сказала ему старая собака. – Я и не знала, что есть такие хозяева, как ты…
Она была сверх всякой меры удивлена тем, что подобные люди существуют.
А потом она умерла. Осталась только мертвая бычья голова, свисающая с дуба, как чудовищное украшение для Зимнего праздника, и собачий мясник, который катался по пропитанной кровью земле, держась за лицо, разбрызгивая кровь и извергая ругательства. Окровавленное существо в руках моего отца больше не было собакой. Он отпустил тело и медленно встал. Когда он это сделал, круг людей расширился. Они отпрянули от моего отца и тьмы в его глазах. Он подошел к собачьему мяснику и поставил ногу ему на грудь, придавив к земле. Тот прекратил хныкать и замер, уставившись на моего отца, точно на саму смерть.
Отец ничего не сказал. Когда тишина затянулась, придавленный мужчина убрал руки от расквашенного носа и начал:
– Какое ты имел право…
Отец сунул руку в кошель и бросил мужчине на грудь единственную монету. Она была большая, необрезанная, из серебра. Его голос прозвучал как шорох меча, вынимаемого из ножен:
– За щенков. – Отец посмотрел на щенков, потом на жалкое костлявое создание, запряженное в телегу. – И за телегу вместе с ослом. – Круг очевидцев замер. Он медленно обвел людей взглядом и ткнул пальцем в высокого юношу. – Ты. Джеруби. Отвезешь телегу со щенками в Ивовый Лес. Найди на конюшне человека по имени Хантер Охотник и отдай ему. Потом отправляйся к моему управляющему Ревелу и скажи, чтоб дал тебе две серебряные монеты.
Тот ахнул, услышав эти слова. Две серебряные монеты за один вечер труда?
Отец повернулся и указал на мужчину постарше:
– Руб? Серебряная монета твоя, если уберешь отсюда проклятую бычью голову и закидаешь чистым снегом все это безобразие. Негоже встречать Зимний праздник с такими украшениями. Мы что, калсидийцы? Или мы скучаем по Королевскому кругу и хотим вернуть его в Дубы-у-воды?
Может, кто-то и хотел, но осуждающий тон моего отца не позволил им в этом признаться. Воющей, улюлюкающей толпе напомнили, что она состоит из людей, способных на большее. Собравшиеся уже начали расходиться, когда мужчина на земле сипло пожаловался, сжимая серебряную монету в ладонях:
– Ты меня надурил! Щенки стоят куда больше, чем эта монета!
Отец накинулся на него:
– Собака не рожала этих щенков! Она была слишком старая. Она бы не выдержала еще одной драки. У нее остались только сильные челюсти. И отвага. Ты просто хотел заработать денег на ее смерти.
Человек на земле разинул рот, глядя на него. Потом закричал:
– Не докажешь! – И голос явственно выдавал в нем лжеца.
Отец уже забыл про него. Он вдруг заметил нас с Риддлом и понял, что я смотрю на него. Кровь старой собаки пропитала его плащ. Он увидел мой взгляд и без единого слова расстегнул застежку, сбросил тяжелый плащ из серой шерсти на землю – выкинул без колебаний, не желая испачкать меня в крови, когда я подойду, чтобы он взял меня на руки. Но Риддл меня не отпустил. Я безмолвно глядела на отца. Их с Риддлом взгляды встретились.
– Я думал, ты заберешь ее отсюда.
– А я думал, что на тебя сейчас накинется разъяренная толпа и кто-то должен защищать твою спину.
– Ты собирался и мою дочь в это впутать?
– Как только ты решил вмешаться, у меня не осталось выбора. Извини, если мое решение тебе не нравится.
Я ни разу не слышала, чтобы Риддл говорил так холодно, и не видела, чтобы они с моим отцом смотрели друг на друга, как сердитые незнакомцы. Я поняла, что должна что-то сделать, что-то сказать…
– Я замерзла, – проговорила я в пространство. – И проголодалась.
Риддл посмотрел на меня. Напряженный, трудный момент миновал. Мир вокруг нас перевел дух.
– Я и сам умираю от голода, – негромко сказал он.
Мой отец посмотрел себе на ноги.
– Как и я, – пробормотал он. Резко наклонился, набрал чистого снега и вытер кровь с рук.
Риддл наблюдал за ним.
– Еще на левой щеке, – подсказал он, и в его голосе не было гнева. Только странная усталость.
Отец кивнул, по-прежнему ни на кого не глядя. Прошел несколько шагов туда, где на ветвях куста еще осталась шапка чистого снега. Набрал две горсти и умыл лицо. Когда он закончил, я вывернулась из объятий Риддла. Взяла отца за холодную мокрую руку. Ничего не сказала. Просто посмотрела на него. Я хотела, чтобы он узнал: увиденное не причинило мне боли. То есть причинило – но не от того, что сделал он.
– Давай поедим чего-нибудь горячего, – сказал он мне.
Мы направились к таверне, мимо человека в переулке, который по-прежнему сиял так, что глазам было больно смотреть. Чуть дальше на углу сидел нищий в серых лохмотьях. Я повернулась, наблюдая за ним, когда мы прошли мимо. Он глядел в мою сторону, не видя, его глаза были пустыми и такими же серыми, как рваный плащ на плечах. У него не было миски для подаяния, он просто держал на коленях руку ладонью кверху. Она пустовала. Он не просил денег. Я это знала. Я его видела, а он меня – нет. Все должно было быть иначе. Я резко повернулась и прижалась лицом к отцовской руке, пока он открывал дверь таверны.
Внутри царили шум, тепло и ароматы. Когда отец вошел, разговоры внезапно затихли. Он остановился, окинул комнату взглядом, словно Волк-Отец в поисках ловушки. Постепенно люди опять начали переговариваться, и мы направились вслед за Риддлом к столу. Не успели сесть, как появился молоденький подавальщик с подносом и тремя кружками подогретого сидра с пряностями. Он их выставил на стол с грохотом и с улыбкой сказал отцу:
– За счет заведения, – и изобразил поклон.
Отец откинулся на спинку скамьи, и хозяин таверны, стоявший у очага с несколькими другими мужчинами, приветственно поднял свою кружку. Отец кивнул ему в ответ с серьезным видом. Посмотрел на подавальщика:
– Что это за аппетитный запах?
– Это говяжья лопатка, которую варили на медленном огне, пока мясо не отвалилось от костей, с тремя желтыми луковицами, половиной бушеля моркови и двумя полными мерами ячменя этого года. Если закажете суп, сэр, получите не миску коричневой воды с кусочком картошки на дне! А хлебушек только что из печи, и у нас есть летнее масло, желтое, как сердцевина маргаритки, – мы сберегли его в погребе. Но если предпочитаете баранину, то имеются пироги с бараниной, и в начинке тоже есть ячмень, морковь и лук, а румяная корочка такая хрупкая, что мы их на тарелках подаем, – уж очень нежные, и, может статься, пирог окажется у вас на одежде, а не во рту! Мы разрезали тыкву, запеченную с яблоками, маслом и сливками, и…
– Хватит, хватит, – взмолился отец. – У меня от твоих слов и так уже бочка слюны натекла. Что мы закажем? – Этот вопрос был адресован Риддлу и мне. Свершилось чудо – мой отец улыбался, и я от всего сердца поблагодарила веселого подавальщика.
Я выбрала говяжий суп и хлеб с маслом, Риддл и отец присоединились ко мне. Никто ничего не сказал, пока мы ждали, но это не было неловкое молчание. Скорее осторожное. Лучше сохранить пространство свободным от слов, чем выбрать неправильные слова. Когда принесли еду, она оказалась именно такой хорошей, как и обещал мальчишка. Мы ели, и каким-то образом молчание почти все уладило между Риддлом и моим отцом. Пламя в большом очаге заискрилось и зашипело, когда кто-то подбросил в него большое полено. Дверь открывалась и закрывалась, люди приходили и уходили, и разговоры напоминали мне жужжание пчел в улье. Я и не думала, что холодный день, поход за покупками и зрелище того, как мой отец дарует собаке смерть, могут пробудить во мне такой голод.
Когда в моей миске уже почти показалось дно, я отыскала нужные слова:
– Спасибо, папа. За то, что ты сделал. Это было правильно.
Он посмотрел на меня и осторожно проговорил:
– Отцы такое делают. Мы приносим детям то, что им нужно. Ботинки и шарфы, да, но еще браслеты и каштаны, если можем.
Он не хотел вспоминать, что сделал на городской площади. Мне нужно было все устроить так, чтобы он понял: я все знаю.
– Да. Отцы такое делают. И некоторые устремляются прямо в гущу взбудораженной толпы, чтобы спасти бедную собаку от медленной смерти. И отправить щенков и осла в безопасное место. – Я повернулась и посмотрела на Риддла. Это было нелегко. Я никогда не смотрела ему прямо в лицо. Я заставила себя посмотреть ему в глаза и не отвести взгляда. – Напомни моей сестре, когда ее увидишь, что наш отец – очень храбрый человек. Скажи, что я тоже учусь быть храброй.
Риддл встретил мой взгляд. Я пыталась удержать его подольше, но не смогла. Посмотрела