На протяжении следующих недель сыновья Молли приезжали и уезжали по одному и по двое, кто-то с женой и детьми, кто-то в одиночку. Они изучали Би ласково и со смиренным спокойствием, как и полагается куда более взрослым братьям. Ну вот, еще один ребенок, очень маленький, но мать выглядит счастливой, и Тома Баджерлока устраивает его жребий, так что ни к чему волноваться, а вот в собственных домах забот полным-полно. Особняк как будто сделался тише, после того как вся компания нас покинула, словно зима и впрямь проморозила землю до самых костей.
Я наслаждался обществом своей жены и ребенка.
И обдумывал следующий шаг.
8. Логово паука
И вот я обращаюсь к тебе за советом, как обычно. Хоть ты и шут, но советы твои всегда были самыми мудрыми. Понимаю, что это невозможно, но если бы я только мог снова посидеть с тобой и вместе все обдумать! Ты, как никто другой, умел, взглянув на запутанный узел придворной политики, показать мне, где каждая нить закрутилась и застряла, и тем самым проследить каждую прядь в веревке для повешения обратно к тому, кто соорудил петлю. Я мучительно скучаю по твоим озарениям. Столь же сильно, как скучаю по твоему обществу. Пусть боец из тебя был неважный, но все же, когда ты прикрывал мне спину, я ощущал себя как никогда защищенным.
Но должен признать, что и такой обиды больше никто мне не наносил. Ты написал Джофрон? Не мне? Если бы от тебя за все эти годы пришла хоть весточка, мне было бы куда посылать все свои тщетные размышления. С гонцом или с птицей, я отправлял бы их к тебе и воображал, что когда-нибудь где-нибудь они тебя настигнут и ты уделишь мне хоть мгновение в своих мыслях. Ты же знаешь, какой я. Собираю крохи и намеки, складываю в картинку – и получается, что ты намеренно мне не пишешь, чтобы я никак не сумел до тебя дотянуться. Почему? Что я должен думать? Что ты боишься, чтобы я каким-то образом не испортил твой труд? Основываясь на этом, я вынужден задаться вопросом: может, я всегда был для тебя всего лишь Изменяющим? Оружием, которым ты пользовался без всякого сострадания, а потом отложил в сторону, чтобы оно случайно не навредило тебе или делу твоих рук?
Мне нужен друг, и я никому не могу признаться в своих слабостях, страхах, ошибках. У меня есть любовь Молли, и Би нуждается во мне, в моей силе. Но я не посмею признаться ни одной из них: сердце мое разбивается, когда я вижу, что Би остается вялым младенцем. Мои мечты о ней тают, и я опасаюсь, что она навсегда останется незрелым и заторможенным ребенком. Но с кем же мне поделиться своей болью? Молли слепо обожает дочь и яростно настаивает на том, что время возместит ей все недостающее. Она, похоже, не готова признать, что наше дитя разумом не дотягивает до двухдневного цыпленка. Шут, мое дитя не смотрит мне в глаза. Когда я к ней прикасаюсь, она отстраняется, как только может. То есть недалеко, потому что она не способна перекатываться или поднимать голову. Она не издает звуков, если не считать воплей. И даже они раздаются нечасто. Она не тянется за пальцем матери. Она вялая, Шут, больше похожа на растение, чем на ребенка, и сердце мое каждый день разбивается из-за нее. Я хочу ее любить, но вместо этого понимаю, что отдал свое сердце ребенку, которого здесь нет, ребенку, которым я ее вообразил. И потому я гляжу на свою Би и тоскую о ней – такой, какой она не стала. И наверное, никогда не станет.
Ох, даже не знаю, кто мог бы меня утешить? Разве что самому высказать это вслух и не отпрянуть в ужасе от моего бессердечия.
Поэтому я записываю слова и предаю их огню или отправляю в мусор вместе с другими бесполезными размышлениями, которые пишу точно одержимый каждую ночь.
Я выждал четыре месяца, прежде чем отправиться в Олений замок и встретиться лицом к лицу с Чейдом и леди Розмари.
Все это время дом был тих, но деятельно жил своей обычной жизнью. Моя малышка-дочь хорошо ела и спала так же мало, как любой новорожденный, если верить Молли, и мне казалось, что она почти не спит. И все же Би не тревожила наши ночи плачем. Вместо этого она лежала, неподвижная и тихая, с открытыми глазами, устремленными в угол темной комнаты. Она по-прежнему проводила ночи между Молли и мной, а днем о ней заботилась мать.
Би росла, но очень-очень медленно. Она оставалась здоровой, однако Молли призналась мне, что наша дочь не делает того, что умеют другие дети ее возраста. Сперва я не обратил внимания на беспокойство Молли. Би была маленькой, но безупречной в моих глазах. Когда я смотрел на нее, лежащую в колыбели, она глядела в потолок пристальным голубым взглядом, и мое сердце замирало от любви.
– Дай ей время, – сказал я Молли. – Она все сделает. Я выкормил много слабых щенков и видел, как они становятся самыми сообразительными гончими в стае. Она справится.
– Она не щенок! – упрекнула меня Молли, но улыбнулась и прибавила: – Она долго пробыла в моей утробе и появилась на свет маленькой. Возможно, ей понадобится больше времени и на то, чтобы вырасти за пределами моего тела.
Она вряд ли поверила в мои слова, но все равно успокоилась. Однако с течением дней я невольно стал замечать, что моя малышка не меняется. В месяц она была ненамного больше, чем когда родилась. Сначала горничные ахали, какой она «хороший ребенок», спокойный и послушный. Но вскоре они перестали этому умиляться и их лица все явственней выражали сожаление. Во мне рос страх того, что наше дитя – идиот. У нее не было никаких черт недоумка, известных всем родителям. Ее язык помещался во рту, глаза и уши были пропорциональны маленькому лицу. Она была хорошенькой, точно кукла, и маленькой, и неотзывчивой.
В общем, я не мог на это смотреть.
Поэтому я сосредоточился на шпионе, подосланном Чейдом. Все было спокойно, однако мой гнев рос. Возможно, я подпитывал его страхом и ужасом, в которых не мог признаться самому себе. Я долго об этом размышлял. Я не хотел связываться с Чейдом при помощи Силы. Я сказал себе, что должен предстать перед ним и заставить его признать, что я не тот человек, с кем можно играть, когда дело касается моего ребенка.
На исходе четвертого месяца, удовлетворенный тем, что дома все тихо, я выдумал предлог, чтобы отлучиться: сказал, что хочу поглядеть на одну племенную лошадь в Мелколесье. Я пообещал Молли вернуться как можно скорее, собрал теплые вещи в дорогу и выбрал в конюшне непримечательную гнедую кобылу по кличке Салли. Она была поджарой, с легкой поступью и могла без капризов одолевать милю за милей. Я решил, что она безупречно подходит для поездки в Олений замок.
Я мог бы использовать монолиты, но тогда пришлось бы где-то оставить лошадь. Не стоит привлекать внимание, сказал я себе, и, хотя мое дело к Чейду срочное, особая спешка ни к чему. Но я не обманывал себя: я боялся. С того раза, как я использовал камни, чтобы попасть к постели больного Чейда, меня тянуло повторить эксперимент. Будь я моложе и менее опытен с Силой, я уступил бы любопытству и жажде познания. Но я уже чувствовал эту тоску раньше и узнал голод Силы, страстное желание использовать магию просто ради того, чтобы ощутить ее ток сквозь собственное тело. Нет. Я не стану рисковать, снова отправляясь в путь через монолиты Силы. К тому же, если Чейд и впрямь за ними следил, он узнал бы о моем визите заранее, а этого я не хотел.
Мой замысел был в том, чтобы застать старого паука врасплох. Пусть вспомнит, каково это – обнаружить, что кто-то пробрался сквозь твои защитные стены.
Я ехал с раннего утра до позднего вечера, грыз на ходу вяленое мясо или овсяное печенье, а потом устраивался на ночлег подальше от дороги. Уже много лет я не путешествовал в таких суровых условиях, и моя ноющая спина каждое утро напоминала о том, что даже в молодости это было непросто. Тем не менее я ни разу не остановился на постоялом дворе и не задержался ни в одном из маленьких городов по дороге. Через день пути от Ивового Леса я переоделся в одежду скромного торговца. Я делал все возможное, чтобы никто не обратил внимания на одинокого путешественника, не говоря уже о том, чтобы признать во мне Тома Баджерлока.
Я подгадал свое путешествие так, чтобы прибыть в Баккип поздним вечером. Нашел маленький опрятный постоялый двор на окраине города и заплатил за комнату и стойло для лошади на ночь. Отлично перекусил жареной свининой, тушеными яблоками и черным хлебом и поднялся в свою комнату.
Когда наступила глубокая и темная ночь, я тихонько покинул постоялый двор и совершил длинную прогулку пешком до Оленьего замка. Я направился не к каким-то из ворот, но к тайному входу, который обнаружил, когда был учеником Чейда. Ошибку, допущенную при строительстве стены, «исправили» так, что осталась возможность незаметно войти и выйти из крепости. Заросли терновника вокруг тайного входа были густы как никогда, и я порвал куртку и основательно поцарапался сам, прежде чем добрался до стены и, протиснувшись сквозь обманчиво узкий зазор, попал в Олений замок.
Но проникнуть сквозь наружную стену было только первым шагом. Я был внутри стен крепости, но не в самом замке. Эта часть земли предназначалась для защиты скота на случай осады. Во время войн красных кораблей здесь всегда держали животных, но я сомневался, что в последние годы эту часть крепости использовали. В темноте позади пустых загонов для овец я снял домотканую рубаху и свободные штаны и спрятал одежду в неиспользуемом деревянном корыте. Под ними на мне была моя старая синяя униформа замкового стражника. Она оказалась туже в талии, чем я припоминал, и пахла блохогонкой и кедром после долгого хранения в сундуке, но я решил, что от любого случайного взгляда она меня убережет.
Я опустил голову и поплелся с видом человека уставшего или, возможно, выпившего. Миновав такой походкой двор, я зашел в кухню, откуда можно было попасть в столовую для стражников. От такого тайного возвращения домой меня охватили смешанные чувства. Олений замок всегда был мне домом, и в особенности это касалось кухни. Знакомые запахи всколыхнули множество детских воспоминаний. Эль, копченое мясо и жирные сыры, хлеб в печи и горячий суп, булькающий и манящий… Я едва не поддался искушению войти, сесть за стол и поесть. Не из-за голода, а чтобы снова ощутить вкус еды свой юности.